В Версале была расчленена Австро-Венгерская империя, некогда удерживавшая под своим шатким контролем огромные пространства Центральной и Восточной Европы. Теперь лишь сказочная архитектура ее столиц, Вены и Будапешта, напоминала об утраченном имперском величии Габсбургов. Подобным же образом Османская империя – «больной человек Европы», – изрядно потрепанная с краев задолго до начала войны, потеряла свои владения на Балканах, которые были конфискованы победителями и перераспределены между ее постоянно ссорящимися бывшими составными частями^[5]. Неспокойный деспотический режим Российской империи пал жертвой большевистской революции. Царь Николай II, последний из династии Романовых, был убит, а крупнейшая страна континента оказалась втянута в пучину Гражданской войны. Не менее впечатляющим было крушение германского колосса, который под властью последнего кайзера Вильгельма II возвышался над Европой на протяжении жизни целого поколения, а ныне лежал разбитый и униженный.

Народы Европы, чья жизнь прежде четко регламентировалась указами самодержцев, вдруг оказались в хаосе обломков, оставленных войной, жертвами которой стали более 40 млн человек, включая почти 10 млн погибших на полях сражений солдат и более 6 млн мирных жителей за линиями фронта. Еще 10 млн стали перемещенными лицами внутри собственных стран или пытались пересечь наспех установленные в Версале новые границы, скитаясь в поисках убежища и пропитания. Хотя некоторые страны переживали послевоенный бум, внушавший осторожный оптимизм, бо́льшая часть европейской экономики лежала в руинах. На фоне растущей безработицы и повсеместной нищеты большинство людей испытывали горе и отчаяние. Постепенно становилось ясным, что Версаль, разбившись о скалы благих намерений и самообмана, не смог достичь своей высокой цели и выстроить основу для разрешения этого экзистенциального кризиса.

Самым амбициозным проектом, обсуждавшимся на Парижской мирной конференции, было создание международного форума по глобальной безопасности. Его основная идея заключалась в том, что все государства можно убедить перейти от борьбы за выживание к бескорыстному поиску международной гармонии. В знак уважения к президенту США Вудро Вильсону, питавшему романтическую надежду, что так мир можно будет сделать «безопасным для демократии», этот нравственно безупречный проект был воплощен в Версале в форме Лиги Наций. Это была грандиозная, но слишком хрупкая идея, которая не выдержала ударов, последовавших за катастрофой 1914–1918 годов.

Эта хрупкость с безжалостной очевидностью проявилась вскоре после того, как президент Вильсон вернулся из Версаля в Вашингтон, хвастливо заявив перед сенатом, что «наконец-то мир узнал Америку как спасительницу мира»^[6]. Возможно, это льстило самолюбию некоторых американцев, которые хотели верить, что их сыновья не напрасно погибли на европейских полях сражений, но подавляющее большинство сенаторов США не разделяли восторга президента. Более того, они предпочли руководствоваться заветом своего наиболее почитаемого отца-основателя Джорджа Вашингтона, предупреждавшего, что Соединенным Штатам в будущем следует избегать «опутывающих союзов» с другими странами. Поэтому конгресс отказался как поддержать приверженность Вильсона идее Лиги Наций (что в результате ее крайне ослабило), так и ратифицировать Версальский договор, который ее породил.

В течение двух следующих десятилетий Соединенные Штаты практически ушли с европейской дипломатической сцены, отдав предпочтение политике отстраненного нейтралитета и позволяя себе лишь эпизодические – с выгодой для себя – вмешательства в дела Европы. Для многих американцев она вновь стала далеким континентом, о котором они мало что знали и еще меньше заботились. Лишь с началом Второй мировой войны в 1939 году президент Рузвельт почувствовал себя достаточно сильным политически, чтобы сообщить упирающемуся конгрессу, что «опутывающие союзы» вновь стали насущной необходимостью^[7]. Тем временем европейцы должны были сами заботиться о своем спасении.

Версальский договор не только не сделал Европу «безопасной для демократии», но еще сильнее обострил напряженность, которая по разным причинам вскоре охватит континент. После многих недель мучительных, нередко ожесточенных споров победители наконец определились с данью, которую предстояло взыскать с поверженного германского левиафана. Чтобы навсегда устранить угрозу немецкого реваншизма, вновь образованный рейх, чьи лидеры даже не были допущены к переговорам, на которых решалась судьба их страны, лишался всех завоеваний, подвергался военным и экономическим ограничениям и обременялся финансовыми санкциями.

Когда только что избранные руководители Веймарской республики были приглашены выслушать свой приговор, подтвердились их худшие опасения. Молодая демократия должна была уступить обширные территории, которые либо были частью Германской империи с момента ее образования в XIX веке, либо оказались захвачены во время войны: Эльзас и Лотарингия возвращались Франции, Рейнская область попадала под оккупацию союзников, Саар передавался под французское управление на 15 лет, а часть земель отходила Бельгии, Чехословакии, Польше и Литве. Полный пересмотр границ, заложенный в Версале, растянулся на пять лет. Несмотря на то что по Версальскому договору Германский рейх^[8] по-прежнему оставался крупнейшим государством Европы к западу от Советского Союза, немцам казалось, что их великую страну расчленили – унижение, к которому добавилось решение союзных держав конфисковать африканские колонии. Рейхсвер (силы обороны рейха) решено было радикально сократить, что, по сути, превращало имперскую военную машину в военизированную полицию численностью не более 100 000 человек, лишенную права производить или иметь в своем арсенале броневики^[9], танки или военные самолеты. Еще более спорным был пункт об «ответственности за развязывание войны», который налагал на Германию огромные финансовые репарации в качестве компенсации за разрушения, к которым привела воинственность кайзера.

В соответствующем разделе Версальского договора первый параграф (статья 231) гласил: «Союзные и Объединившиеся правительства заявляют, а Германия признает, что Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных Союзными и Объединившимися правительствами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников». Несчастные руководители Веймарской республики оказались перед простым выбором: либо принять условия капитуляции, либо ожидать вторжения и оккупации союзными державами. Им оставалось лишь подписать документ там, где было указано. Хотя наложенные санкции и не были такими грабительскими, как позднее заявляли жертвы, – Германия, вопреки распространенному мнению, не оказалась совершенно «поверженной и беспомощной»^[10], – этого было достаточно, чтобы породить в немецком народе глубокую обиду и ощущение несправедливости. Договор воспринимался как жестокое и мстительное наказание за преступления, в которых сами немцы не считали себя виновными.

По другим причинам, которые вызывали не меньше разногласий, Россия также была исключена из Парижской мирной конференции. Как и президент Вильсон, Ллойд Джордж испытывал определенную симпатию к восстанию российского пролетариата против тирании царей, считая, что оно выражает законные требования радикальных перемен после веков угнетения. «Заявить, что мы сами подберем тех, кто будет говорить от имени великого народа, было несовместимо со всеми принципами, за которые мы сражались»^[11], как он сообщил французскому премьер-министру Жоржу Клемансо. Эти слова отражали широко распространенную в Европе и на Британских островах позицию. Однако Клемансо, который был непреклонен в своем мнении, что Германия заслуживает карательных мер, наложенных на нее в Версале, настаивал на том, что любое дипломатическое заигрывание с большевиками лишь подстегнет революционные настроения среди обедневшего и враждебно настроенного рабочего класса Европы.

Французскому лидеру вторил британский военный министр Уинстон Черчилль, высказываясь еще жестче и не стесняясь в выражениях. «Цивилизация, – гремел Черчилль перед толпой во время избирательной кампании в ноябре 1918 года, – полностью искореняется на гигантских территориях, а большевики прыгают и скачут, подобно стае кровожадных бабуинов, среди руин городов и трупов своих жертв»^[12]. В отличие от Ллойд Джорджа, Черчилль считал, что новый режим в Москве не просто недоговороспособен, но и одержим идеей мировой революции. «Из всех тираний в истории человечества большевистская тирания – самая страшная, самая разрушительная, самая отвратительная», – обращался он к своим слушателям в Лондоне. По этому поводу Ллойд Джордж сухо заметил: «Его герцогская кровь восстала против поголовного истребления герцогов в России»^[13]. Герцогская это была кровь или нет, придет время, когда события вынудят будущего премьер-министра заговорить с Москвой совсем иным тоном.

Европейский консенсус в пользу исключения русских и немцев из Версальской конференции был настолько прочным, что Ллойд Джордж не мог ему противостоять. В то самое время, когда в Париже делегаты расставляли в договоре последние точки над i, 180 000 солдат нескольких западных государств участвовали в Гражданской войне, которая разразилась в России после революции 1917 года. Союзники поддерживали Белое движение, боровшееся против большевиков, но их действия не были подкреплены четкой стратегией. В течение 12 месяцев войска медленно, со скоростью краба двигались к некоей туманной цели – лишь для того, чтобы вскоре после Версаля их отозвали назад без видимой причины, разве что в качестве демонстрации собственной нерешительности^[14]. Таким образом, они не только не смогли заставить лидеров молодого коммунистического государства свернуть с революционного пути, но и еще больше усилили и без того растущее в Москве подозрение, что Запад объединился в стремлении подавить революцию и по возможности подорвать ее изнутри любыми доступными средствами. В последующие годы паранойя Сталина лишь укрепила это вполне обоснованное подозрение.

Накануне Генуэзской конференции Ллойд Джордж яснее осознал, что с двумя крупнейшими государствами континента больше нельзя обращаться как с изгоями. Они были слишком велики по территории и населению и к тому же слишком нестабильны, а потому опасны, чтобы их можно было просто игнорировать. Оба государства-парии нужно было вернуть за стол переговоров. Без их участия, считал он, невозможно найти выход из нараставшего европейского кризиса или создать устойчивую систему безопасности на континенте. В отличие от своих коллег, Ллойд Джордж понимал, что дальнейшая изоляция может подтолкнуть Германию и Советский Союз к сближению, заставив их забыть идеологические разногласия ради тесного экономического и стратегического партнерства. Такой союз мог разрушить хрупкий баланс сил в Европе. Поэтому в преддверии Генуэзской конференции Ллойд Джордж вложил изрядную долю своего политического капитала, чтобы заставить французов согласиться на участие Германии на переговорах и одновременно преодолеть отвращение ряда других стран-участниц (в том числе консерваторов из собственной шаткой коалиции) перед самой мыслью о том, что им придется сесть за один стол с революционерами-большевиками.