«Неужели это все?» – мысленно обратился он к Серафиму, но тот только стоял, оперевшись о топорище, и смотрел молча.

Теперь же Алексей сидел у постели больного отца, всматривался в темноту душной комнаты или бессмысленно глядел на закрытое ставнями окно, на безнадежность белого мотылька, слушал тишину и молчал ни о чем, горько перекладывая даты в своей памяти. А ведь и впрямь уже все. Шестьдесят.

К обеду за столом собралась вся семья – Алексей Васильевич с сыном Владленом и внуком Серенькой, двое Алексеевых братьев с женами и сыновьями – Алексеевыми племянниками да их женками. Поздравляли Алексеюшку с юбилеем, дарили безделушки, наливали и закусывали, благодарили, что приехал издалека, чтобы отпраздновать дома, в кругу близких и родных, и навестил болящего отца.

К середине застолья шум голосов и бряцанье посуды внезапно умолкли: в гостиную вошел дед. Начисто выбритый, светлый, чуть ли не прозрачный, как восковая свеча, но с распрямленной спиной. И так ровен и тверд, будто даже ростом выше и прожитого сбросил лет двадцать, не меньше. Глаза его улыбались, и казалось, что он знает какую-то великую тайну, какое-то громадное, ему одному известное счастие – взрослому, любящему родителю, с улыбкой глядящему на игры своих детишек.

Бабы бросились сердобольно его подхватывать, уговаривая вернуться в постель, но он отстранил их, воссел в заглавие и молча всех оглядел.

– Спасибо вам, мои дорогухонькие, – зачем-то поблагодарил он собравшихся не ради него. Голос его уже выровнялся, но все еще тонковато сипел. – Светло-то у вас тут, по-людски. Серенька, это когда ж ты так вырос-то? Правнуки растут быстрее внуков… Эх-ма… Женился уж? – обратился он к правнуку.

Серенька грустно улыбнулся:

– Да, женился. Ждем ребенка.

– А где же твоя жена? – прадед еще раз обежал взглядом родню.

– Да она в роддоме, – он ткнул вилкой картошку на своей тарелке, наскреб на ней полосок, вроде того, как детишки украшают песочные «тортики». Видно, желал через то затянуть время да ускользнуть от разговора. Но прадед никуда не торопился, пришлось уточнить. – Да мы… Разводимся.

– Что же это? Эх… А что дальше-то?

Серенька исподлобья глянул на своего отца – Алексеева сына Владлена, сорокалетнего сухонького, но юркого, суетливого мужичка.

– А дальше… Мирим их! Да там и причины нету никакой, только одно баловство. Милые бранятся, – Владлен смотрел на деда виновато.

– Все им не то да не так. Молодые, – вздохнул Алексей Васильевич, махнул рукой и тоже глянул на внука. Тот вжался в плечи – поди ж тут, похрабрись, когда на тебя пеняет отец, дед и прадед, и все своими строгими глазами смотрят разом, молчат и ждут ответа, хотя вопроса-то и не задали никакого.

К концу обеда дед опять ослабел, со всеми пообнялся, каждого благословил к терпению, а детишек, какие суетились промеж взрослой компании, потискал без пожеланий и наставлений. Так, для радости.

Вечером ему стало плохо, бабы забегались, засуетились, вызвали скорую. Но дед только отмахнулся он них, долго борясь со слабостью, переоделся во все чистое и новое, давно уж приготовленное к похоронам. Позвал Алексея.

– Ты не бойся, сынок, – зачем-то успокаивал он сына, взявши его за теплую руку своими тощими и узловатыми, холодными пальцами. – Это только начало. В молодости кажется, что самое лучшее еще впереди. А когда за половину перевалит, то кажется, что самое лучшее уже позади. Но мы… Мы тут как семена под землей – темно нам и страшно, и мы растем, тянемся кто куды. Так ты тянись, сынок, к небу, там солнышко-то. А как будешь готов, прорастешь и увидишь солнце – вечную жизнь.

– Да куда уж там, бать, – улыбнулся Алексей Васильевич. – Я же… Я жизнь не прожил, мимо вся прошла. Куда теперь тянуться, сам не знаю. Время-то пролетело…

– Ты говоришь о потерянном времени… мне? – отец улыбнулся слабо, тихо-тихо вздохнул. – Тянись кверху, на этом земном застрянешь, так и останешься в этой темноте навечно, семечко ты мое…

Он еще раз улыбнулся, но получилось как-то не по-настоящему, улыбка быстро угасла, и на лице остался только ее неестественный отпечаток.

Алексея Васильевича позвали, сунули в руку телефон, нашептали громко и наперебой, что сказать. Он поднес телефон к уху:

– Алло… Ну ты умничка, молодец! А каким весом? Ого, богатырь! Ну молодец, моя хорошая, дай Бог, хорошо родила! Вы с Серенькой, говорят, разводитесь? Передумала? Так держать, верным курсом пошла, молодец-боец! Скоро будем!

Телефон забрали, и Алексей Васильевич вернулся к отцу. Тот лежал уже совсем недвижно, едва уловимо шепча нечто сам себе.

Алексей присел на край тахты, снова взял холодную его руку:

– Праправнук у тебя родился. Василием назвали, – улыбнулся он отцу.

У того в уголках глаз собрались улыбательные морщинки, а глаза заблестели, и старик собрался с силами, насколько хватило духу:

– Дочитай до конца…

Алексей не понял, о чем он, наконец, разглядел в правой его руке листок, взял, поднес к глазам, развернул к лампаде – «накаляканный» от руки текст отходной молитвы. Перевел взгляд на отца, хотел улыбнуться с иронией, взбодрить – какая еще отходная? Но… не смог. Отец смотрел ясно и до того тепло и радостно, будто не из этого мира на сына глядючи и будто всю жизнь только и ждал этой простой молитовки. А от того светился теперь, как тот святой старичок на иконе.

Потом кивнул, читай, мол, взгляд его помутился и застыл недвижно и… мертво.

– Папа, – кинулся ему на грудь Алексей Васильевич, перебирая в уме запоздалые слова, которые не успел сказать, которые всегда не к месту и застревают где-то в горле и, не найдя выхода, потом режут истрепанное сердце. – Прости за все… Если что. Пап… Прости меня!

Но папа уже не отвечал, глаза его глядели в потолок, а может и еще выше. Намного выше.

Утихнув вскоре, Алексей Васильевич закрыл отцовы глаза и сложил руки его на груди крестообразно, пригнулся с листком к лампаде и прочитал молитву на исход души.

Потом поднялся, пошатываясь, глянул еще раз на отца, на иконы, на окно. Мотылька уже не было, и Алексей только разглядел крашенные отцом ставни, видные сквозь запотевшее стекло.

– Прощай…

Сложная была прожита жизнь, не без боли, не без злости, не без страха, не без греха. Но из этого мира в тот вышла она тихо, мирно и устремилась вверх, к небесам, потому как не по заслугам она получила, а по стремлению. Куда при жизни стремится душа, туда и по смерти возносится.

Через два дня Алексей Васильевич собрался с сыном и внуком домой.

По пути заехал в храм к тому самому святому Серафиму. Здесь шла вечерняя служба, священник восклицал молитвы, хор откликался, а немногий народ крестился и кланялся.

Спутники походили по церкви, порасставили свечи за упокой, да и за себя, пока есть возможность.

Под конец Алексей Васильевич добрался и до иконы святого Серафима, вгляделся в лик… Не зря его так любят на Руси – стоит старик, проживший жизнь полную до краев, улыбается без улыбки и наполняет сердце зрящего чем-то, что в уме не помещается, а только в сердце аукается мягкой и теплой тишиной. Постояли, помолчали, послушали богослужение, тоже неясное для ума, а только в душе отзывающееся чем-то уязвимым и живым.

Вышли на улицу.

Жесткий ледяной ветер рванулся, взвыл и затих на мгновенье, чтобы набрать разгону. Быстрые тучи гнали облака, и солнце за ними показывалось только бесформенным пятном. Алексей Васильевич глянул на тревожное пятнистое небо.

– Тянись душа к солнцу, – пробормотал он сам себе, потом крикнул по ветру своим спутникам. – Вы, ребят, поезжайте. Я здесь задержусь, есть у меня тут…

Серенька с Владиком переглянулись, но со своим стариком спорить не стали. Двинули в путь без него, два человека, стремящиеся, как ростки из семян, каждый к своему. Один – к тому, чтобы добраться до всего лучшего, другой – чтобы все лучшее вернуть.

Алексей Васильевич вернулся в храм, послушал, подумал и… выбрал место, чтобы достоять службу до конца. Конечно, возле иконы святого Серафима – пожилого старичка, который точно знал, что будет дальше и что оно такое, это «самое лучшее», которое впереди.

И, хотя ветер терзал небо, грязня его тучами и срывающимся дождем, Алексей Васильевич знал, что за всей этой непогодой, где-то там, в далеком будущем, есть оно – солнце, жизнь вечная. До! И больше ничего.

Первый в Сибири храм, освященный во имя преподобного Серафима Саровского.

Является памятником архитектуры местного значения. В обиходе за храмом закрепилось название Сибирские Кижи. Это семиглавый деревянный храм, построенный без единого гвоздя.

Начали строить храм в 1912 году. Основные средства на строительство храма – около 12 тысяч рублей – собрали крестьяне из села Турнаево и окрестных деревень. 4 тысячи рублей выделил Священный Синод. Пожертвовал на храм и местный купец Блинов. Получилось тысяч 20 – огромные по тем временам деньги.

Церковь строила артель плотников из Перми – 45 человек. Камень на фундамент и цоколь привезли из Искитимского района, где находились каменные карьеры, лес – приобскую сосну – доставляли со станции «Тайга».

Храм венчают семь куполов с крестами. Верхняя отметка колокольни – 29 метров, основной шатер – 20 метров.

В украшении храма вложились томские купцы, кузнецкие и алтайские промышленники. Большой вклад внесла томская купчиха Александра Терпигорова, подарившая храму колокола.

Храм построили всего за два строительных сезона и освятили в сентябре 1914 года.

Храм оставался действующим до 1940 года, но его закрыли. Сначала в нем был клуб, потом зернохранилище. Но, к счастью, его не сожгли и не разрушили.

А с 2000 года почти полностью восстановленный и освященный храм собирает сотни паломников со всего региона, чтобы совершить ежегодный крестный ход во славу преподобного Серафима Саровского.

: Моя Сибирь. Церковь Серафима Саровского Источник ⁸

Справка об объекте

Церковь Серафима Саровского в Турнаево,
Россия, Новосибирская область,
Болотнинский район, с. Турнаево

Ночь совы,
или Мальчик со щенком
Станислав Заречанский

На улице было тепло. Новый год шел по центральной улице большого города. «Сейчас пройду несколько остановок и сяду в метро!» – думал Новый год, озираясь по сторонам.

С виду он выглядел очень даже по-человечески. Мужчина от двадцати до тридцати лет. Не маленький и не большой, не худой и не толстый… Средний… Чуть ниже среднего.

«Ниже среднего…» – мелькнуло у Нового года в голове.

– И легкая форма одежды, – добавил он уже вслух, обращая внимание на прохожих.

Новый год сам был в легкой куртке. Если бы его увидел какой из прохожих со спины, то принял бы за подростка. Его теплый проницательный взгляд выдавал в нем пылкого юношу. А авантюризм, с которым он наблюдал за всем ярко-происходящим: когда глазел на ликующие компании молодежи, причудливое расположение огней, красиво светящиеся окна, влюбленную пару и одиноких незнакомок – подчеркивал его молодую душу.

Он и сам был не против пошалить. Пинал ледышки, попадавшиеся на его пути, наталкивался на случайных прохожих, поздравлял с новым годом понравившихся ему незнакомок… Поздравлял со своим годом! А на улице было не по-новогоднему тепло.

Действительно, глобальное потепление в России давало о себе знать и в Западной Сибири. Ледовые городки и горки отошли в прошлое. На улице было не очень холодно. Устроители праздника не смогли поработать со льдом, снежные фигуры таяли.

«Что у нас тут? Ага – елка стоит!» – обрадовался Новый год, выходя на центральную площадь.