Она (думает). Так, как там было на психотерапии, представить себя в приятном месте. Вот я иду по саду и собираю абрикосы. Корзина в руке, такая крученая ручка в ладони, поскрипывает, чуть щиплется. Тянет приятно. А в двери, в двери дома, распахнутой настежь двери, едва не касаясь макушкой косяка, стоит он. Он ждет. Ждет. Ждет меня.

Она. Иду.

Он. Что?

Она скорее протягивает ему открытую бутылку, он ей наливает.

Она отворачивается, пьет.

Он смотрит вперед.

Она (думает). На танцах учили: легче, легче двигайся. Партнер не должен тебя как тумбу с места на место переставлять. Ну, пошла, пошла, встала на полупальчики, ритм слышишь? Раз-два-три. Активнее, активнее, убери утюги со ступней. Раз-два-три. На полупальчики поднялась, говорю! Раз-два-три. Полупальчики… Полупальчики… Полумальчики… Полумальчики… Контузия.

Она оборачивается к нему. Говорит легко, будто вопрос за окном прочла.

Она. Как это, когда контузия?

Он. Это неприятно. Я не слышу левым ухом ничего почти.

Она (думает). Ко мне он сидит левым. Надо было поменяться местами. Надо бы.

Он (разворачивается к ней лицом). Уши закладывает еще постоянно в дороге.

Она. Конфетки.

Он. Да.

Она. Как в самолете закладывает?

Он. Хуже.

Она пьет.

Она. Да.

Он смотрит в телефон.

Она. А где… То есть, я хочу сказать, где вас ранило?

Он. Ну, вы знаете, что с февраля происходит.

Она. Да.

Он молчит.

Она. И вы прям там были? Там прям?

Она (думает). Тихо, тихо, не кричи. Это не конец света. Не конец… А что тогда конец?

Он. Семьдесят два дня.

Она. Ох.

Она пьет. Она допивает стаканчик.

Он разворачивает новый леденец.

Кивает ей. Она отрицательно мотает головой.

Она (чуть-чуть заплетаясь). А во-во сколько мы в Ростове будем?

Он (удивленно, потому что уже говорил). В шесть. Вам налить?

Она. Нет. Да.

Она протягивает стаканчик, он наливает. Возвращает ей. Отворачивается.

Она (смотрит на него внимательно и говорит очень тихо). А вам, ну, вам приходилось…

Он (поворачивается, склоняет к ней голову). Что?

Она. Убивать.

Он. Да.

Она. Да, эм, ну. (Выдыхает.) Точно не хотите? (Кивает на стаканчик с вином.)

Он. Нет.

Она (встрепенувшись). А лет вам сколько?

Он. Двадцать два.

3. Вам приходилось?

Она смотрит на него и пьет дальше. Лезет в сумку, достает зеркальце. Ей вдруг захотелось посмотреть, дашь ей тридцать четыре или не дашь. Но в потемках себя не увидишь.

Она (смотрится в зеркальце, думает).

«Вам приходилось убивать?»

Тушь осыпалась под глаза. Черный пунктир. Не стряхнуть.

«Вам приходилось убивать?»

На губах еще противная корочка от вина по кромке. (Кусает губы, трет корочку зубами.) Траур губ.

Легче. Легче. Какая была на танцах музыка. Ла-ла-ла-ла-ла-ла-пам-пам! (Напевает «Вальс цветов», чтобы заглушить свой вопрос и ответ на него.)

«Вам приходилось убивать?»

Ла-ла-ла-ла.

«Вам приходилось убивать?»

Да.

Ла-ла. «Приходилось?»

Да.

«Убивать?»

Да.

Она (тихо). Люди дороже.

Он. Чего?

Она (заплетаясь). П-принципов.

Она (думает). Знаки. Знаки. Надо верить в знаки. Во что еще верить, когда так. Семьдесят два дня. Полупальчики-полумальчики. Двадцать два года. Вспомни себя. Что ты там понимала. Как он туда попал. Случайно, конечно. Конечно, случайно попал. Помнишь, как шла по рельсам, а потом тоннель и поезд. Ты прижалась к стене, тебя затягивает под колеса. И сердце бухает. Колеса бухают. Какой-то сантиметр между тобой и железякой, мигают окна, сглотнуть не можешь. Стоишь и думаешь, какая глупость, господи, пошла по картам, не нашла перехода нормального, решила проскочить, не слышала, что состав идет. А ведь скажут, что из-за него, из-за того, который больше не звонит. И бесит щебень в босоножке. Больше всего бесит острый камешек, забившийся под пятку. Потом затихло. Просвет. Скатилась с насыпи.

Как меня шатало. Трясло. А было лето… Это было под Сочи. И парочка шла навстречу. С дыней в авоське. Хотелось, чтобы они знали, что я только что оттуда, оттуда, что поезд, что щебень, что могло бы и… Я их остановила даже:

«– Сколько времени… Времени…

– Шесть».

«Шесть» – и пошли дальше. А та девчонка с дыней обернулась и посмотрела куда-то не под ноги, не в лицо. Потом я поняла, что на мою коленку: из нее по пыльной коже вниз змеилась кровь.

Она (твердо). Люди дороже принципов.

Он. Не понял.

Она. А вы не спросите, сколько мне?

Он. Нууу, лет двадцать шесть-семь?

Она (разворачивается к нему). А, можно, то есть я не знаю, что можно… То есть, что именно вы там делали. Там. (Кивает на окно.)

Он. Разведка.

Она. Да, понятно. То есть нет.

Она молчит. Он ждет.

Он тоже развернулся к ней. Он ее слушает.

Она. Что именно вы там… (Запинается.)

Он. Ну, мы проходим, чтобы понять, что впереди нет противника. Потом, когда чисто, остальные части могут идти.

Она. Вас там и…?

Он. Да.

Она. Сильно.

Он. Меня? Не, повезло считай, осколок в ноге застрял. Командир…

Она. Нет, я имела в виду. Неважно…

Он. Неважно?

Она. Что? Нет. А что вы сказали? Осколок?

Он. Да.

Она. Осколок застрял.

Он. Да.

Она. Его оттуда нельзя вытащить?

Он. Там нервы близко, побоялись задеть.

Она. Нервы задеть?

Он. Ну, да, а то нога, ну, это, остаться без ноги…

Она всхлипывает, сползает по креслу чуть ниже. Зеркальце из ее руки летит на пол. Она снимает кроссовку, нащупывает зеркальце ногой в носке, полупальчиками. Отводит в сторону.

Она (думает). Потом подниму. Когда вот будет остановка или когда он, когда мы с ним…

Она. И вот вы с осколком этим всегда жить будете?

Он. Да я привык уже.

Она (думает). Острый камешек под пяткой.

Он. Наверное, всегда буду.

Она. А, может, врач…

Он (не услышав ее). Забыл уже.

Она. Забыл.

Он. Вот вы спросили и как-то кольнуло. А так – забыл.

Она кивает.

Она садится нарочито прямо.

Она расправляет плечи.

Она (думает). А вдруг он врет?

Она. Вы любите абрикосы?

Он. Ну да.

Она. А если он в точках таких бурых.

Он. Гнилой?

Она. Нет, такой просто чуть шершавый, что ли, с бочка. Он мягкий, сладкий, даже лучше, просто вот вид такой, нетоварный.

Он. Тогда какая разница, его же не фотографировать.

Она. Да.

Он (хмыкает). Ржа.

Она. Что?

Он. Ну, так называется, мать так говорила. Бурая ржа на абрикосах. Ржавчина в смысле. Какой-то грибок, что ли. Она сначала ствол атакует, но нам не видно. В стволе пока сидит, его не видно.

Она. Не видно.

Он. Что? А, да. Ну, а сами абрикосы получаются такие, чуть паршивые. Пофиг, я считаю. Зато сладкие.

Она. То есть вы такие едите?

Он. У нас в парке прям росли раньше, щас не знаю. Но раньше точно.

Она. Расскажите!

Он. Не понял.

Она. Как вы их ели.

Он. Ну-у-у, как. Дерево потрясешь, они сами падают. Можно и с ветки надрать, если низко. Но если неспелые, то потом будет, ну, в общем, как бы, это, живот заболит.

Она. Нет, нет, погодите. Вот вы их нарвали и несете в ладонях домой? (Закрывает глаза.)

Он. Зачем?

Она. Маме, может.

Он. Она уехала давно.

Она. А раньше. Ну, до, до того, как, до всех этих событий!

Он. Событий?

Она. До февраля… Как вы их собирали?

Он (удивленно). Собирали? Чешешь мимо с ребятами, сорвал, сожрал.

Она. А если сад возле дома? Вы бы хотели свои абрикосы посадить? Свои абрикосы есть. Тогда их можно в корзину собрать и нести в дом. А их косточки, когда съели по абрикосу…

Он (обрывает ее). Так квартира же.

Она. А если купить дом? Сколько стоит дом в Ростове?

Он. Не проверял.

Их руки лежат на коленях очень близко, почти соприкасаясь.

Мизинцы иногда так подергиваются, словно стремятся навстречу друг другу. Словно ток между ними идет.

Она смотрит на их руки, он смотрит прямо.

Она. Я бы хотела свой дом. Чтобы босиком ходить во дворе.

Он. Тогда вам надо на юге жить. В Москве холодно.

Она. Вы были?

Он. У меня там друг был. Командир. Служили вместе.

Она смотрит на него. Он на нее. У него лицо приятное.

Она (думает). Только какое-то нарисованное лицо. Диснеевское. Богатырское. Большие глаза, маленький рот, подбородок как ящик выдвижной прямо. Но ему идет. Идет… (Берет бутылку.) Осталась треть, нет, четверть: снизу до края этикетки. Но у бутылки вогнутое дно. То есть там уже меньше по факту.

Зачем его выгибают, это дно? Чтобы давление снизить? Напряжение снять. Хм. Затем же, зачем и вино пьют, выходит. Забыться, забыть. Забыть, как служили.

Кое-кто из пассажиров зевает сзади.

Она (думает). Надо бы что-нибудь съесть, а то развезет.

Она сгребает у себя с колен его леденцы, разворачивает сразу два, бросает в рот, катает языком.

Ей нравится, как они сталкиваются внутри. Звенькают даже. Царапают нёбо и щиплют как лимонад.

Она молчит. Он тоже.

Она. Слушайте, а чего вы в Крыму тогда?

Он. Что? Реабилитация.

Она. А-а.

Он. Не повезло.

Она. Не повезло вам, да.

Он. С погодой.

Она. То есть? Ой, да, и правда. (С облегчением.) Дожди же лили.

Он. Все десять дней.

Она. Я просидела в номере с киношками. Один раз только в Судак съездила. Знаете, где это? Ну, крепость еще такая, древняя.

Он. Я простыл и ухо вот. Опять.

Она. Что?

Он (поворачивается к ней лицом). Что? А. Я слышать стал хуже еще.

Она (громче). Крепость Генуэзскую не видели?

Он. Генуэзскую? Нет.

Она (ерзает). Подержите, пожалуйста. (Пихает ему в руки почти пустую бутылку и стаканчики один в другом. Вытягивает руки вверх, у нее хрустят плечи.) Все затекло.

Она (думает). Это не затекло, это ответственность в шейно-воротниковой. Засела. Что тебе на массаже сказали. Нельзя столько впахивать. Ночи, отчеты, дедлайны, в баре показаться, поесть красиво, сделать селфи с коллегой, мол, вот мы какие, всё у нас хорошо. На тарелке хорошо.

Если не впахивать, я вообще с ума сойду. Тут хотя бы отдел меня ждет, мессенджеры. А дома…

За свет стала платить много. Оставляю включенным. Вроде меня встречает кто. Уезжала, оставила в коридоре. Счетчик теперь помигивает красным.

Как он сказал тогда:

«– Вечно мне свет нажигаешь!

– Давай, может, у меня в следующий раз?

– Давай».

И больше не позвонил.

Ведь дело не в свете, да?

Он доливает ей все, что осталось в бутылке, в стаканчик. Ставит бутылку в ноги.

За окнами чуть светлеет.

Она теперь видит, какие у него пушистые ресницы. Легкие.

Она берет стаканчик.

Она глотает вино с усилием, проталкивая, размачивая ком в груди, как сухарь.

Не выходит.

Она начинает плечами водить, вроде расслабить.

Не помогает.

Он. Вам неудобно сидеть?

Их пальцы вдруг сплетаются.

Он. Можете закинуть на меня ноги.

Она вздыхает. Она пьет.

Она. Если свет горит, тебя бесит? Ну, просто вот лампочка одна?

Он (ласково). Нет. Пусть горит.

Она (думает). Как Редфорд вскочил у Барбары от свистка чайника. Заорал: «Генштаб, запускаю обратный отсчет! Все в укрытие». Какой был у них год? Это на всю жизнь у них останется, что ли? Какой же год им выпал? Сорок пятый?

Она. А ты спишь хорошо?

Он. Нет.