– Давай, – соглашается Чжоу Хань. – Тогда ты съездишь к учителю, а я пока поищу нам гостиницу? Встретимся у колонны Траяна.

Сунь Ань кивнул и спрятал лицо у него в плече, а потом радостно зажмурился.

Сейчас голова неприятно стукается о стенку, отчего начинает болеть только сильнее. Сунь Ань почти физически чувствует взгляд Ли Сяолуна на себе, но решает его проигнорировать.

Тогда он опоздал почти на час, а потом начался дождь, и он бежал под ним, громко шлепая по лужам, надеясь, что они с Чжоу Ханем все же смогут найтись. Вода заливалась за шиворот, а волосы облепили лицо, и он тогда отстраненно подумал, что выглядит, наверное, просто кошмарно.

Чжоу Хань никуда не ушел, зато хозяйственно нашел где-то зонтик и стоял у самой колонны – Сунь Ань разглядел его даже через еще не успевшую рассеяться толпу людей, и вдруг заулыбался.

– Прости, я заблудился. – Он подошел ближе и залез под зонтик, правда, это сильно ситуацию спасти не могло.

Пока они шлепали по лужам вместе, Сунь Ань рассказал, что на конференции встретил очень красивую и солидную женщину – ее представили как жену какого-то ученого, но господин Эр потом объяснил, что она его колежанка, и основная часть наработок принадлежит ей, и все это знают, просто Академия не хочет признавать ее достижения, так как она женщина.

– Это очень несправедливо, – все хмурился Сунь Ань. – Разве…

На языке крутилось: «Таким образом Академия не признает, что мужчины думают тем, что находится между ног?» – но он был слишком хорошо воспитан, чтобы говорить это вслух.

Чжоу Хань, кажется, уловил эту мысль без слов и хмыкнул.

– Она такая умная, знаешь! Мы с ней немного поговорили, пока я ждал учителя, она рассказывала мне что-то про археологические находки в Англии и что она сама ездила туда копать…

– Тоже вдохновился?

– Поедем в Англию? – оживился Сунь Ань. Они уже подошли к отелю и встали под крышей, чтобы Чжоу Хань мог стряхнуть с зонтика воду. Чжоу Хань на секунду замешкался, а потом поднял на него свои темные глаза.

– С тобой – куда угодно.

Как же иронично, что в итоге они туда едут, потому что Чжоу Хань умер.

Сунь Ань обнимает себя одной рукой и закрывает болящие глаза.

Он не знает, в какой момент Чжоу Хань стал так сильно важен – возможно, он был важен всегда, и Сунь Ань привык, что тот всегда рядом. Когда они впервые опаздывают на занятия в школе – каждый в свой класс, но вместе, когда они учат французский, – Сунь Аню лень, но лучше получается произношение, когда катаются вместе на одном велосипеде, и Чжоу Хань обнимает его, если Сунь Аню снятся кошмары, когда вместе воруют у господина Эра с кухни бутылку вина в шестнадцатилетие Чжоу Ханя и пьют его из горлышка в комнате Сунь Аня.

Сунь Ань знал, что Чжоу Хань уставал от людей слишком часто и так же часто хотел побыть в тишине, Чжоу Хань знал, как Сунь Аню важно внимание.

Чжоу Хань был рядом, когда он учился шить, он был рядом с Чжоу Ханем, когда подрался с какими-то уличными мальчишками и вытирал обеими руками кровь, текущую из носа.

– Не заляпай мне белую рубашку, – потребовал Сунь Ань, а потом, вздохнув, вытер кровь с его щеки. – Тебе ведь уже семнадцать, разве можно просто так лезть в драку?

– Ты же ссоришься со старушками в очереди в булочную, – пробубнил Чжоу Хань.

– Это другое, – со знанием дела сообщил Сунь Ань, а потом они вместе засмеялись.

Сейчас Сунь Ань тоже смеется и отчетливо слышит в этом смехе слезы, а Ли Сяолун смотрит на него как на помешавшегося.

– Тебе нужно поесть и отдохнуть, – говорит он.

Он так сжимает урну, что какой-то острый краешек режет ладонь и он ойкает. Перед глазами снова встает лицо Чжоу Ханя после драки – по-прежнему по-детски мрачное, но с нотками странной, мягкой нежности, которая оборачивается в воспоминаниях гримасой мертвеца.

– Ты не хочешь со мной поговорить, прежде чем пускать в купе?

– А тебе это нужно? – осторожно уточняет Ли Сяолун. Сунь Ань зло хмыкает.

– Ну конечно, я же здесь главный злодей, а все остальные не при чем.

– У тебя начинается истерика, – Ли Сяолун касается его руки. – Давай ты сначала отдохнешь, а потом мы решим…

– Да нечего уже решать, – шепчет Сунь Ань. – Вы все уже решили.

Ли Сяолун тянется, чтобы его обнять, и Сунь Ань испуганно замирает.

– Даже если мы ссоримся, это не значит, что я хочу сделать тебе больно, – тихо говорит он.

Сунь Ань в ужасе распахивает глаза.

Точно такие же слова сказал однажды Чжоу Хань. Это было его, Чжоу Ханя, двадцать первый день рождения. Три года после Рима, еще год до трагедии. Они в тот день почему-то очень сильно поссорились – как это часто и бывает, Сунь Ань плохо помнил причину, только то, что они кричали друг на друга, стоя на балконе. Точнее, он кричал, а Чжоу Хань просто выглядел очень злым. Было не сильно холодно, но Сунь Ань замерз в одной легкой кофточке, отчего начал злиться только сильнее.

– Зачем ты делаешь мне так больно? – крикнул тогда в сердцах он.

– Сунь Ань… – беспомощно отозвался Чжоу Хань. – Ты…

А после этого вздохнул, словно заталкивая всю свою злость куда-то очень глубоко, чтобы потом переплавить ее во что-то более полезное, и подошел ближе.

– Давай сядем и успокоимся.

– Я не собираюсь успокаиваться! – Сунь Ань замолк, когда Чжоу Хань схватил его за руку.

– Ты замерз, – заметил он, а потом снял свой пиджак и набросил его Сунь Аню на плечи. – Не злись, ладно? – Они сидели на полу у балконной двери: Сунь Ань – все еще в пиджаке Чжоу Ханя, но уже не такой недовольный, сам Чжоу Хань – задумчивый и тихий. Сунь Ань тогда положил Чжоу Ханю голову на плечо, а потом услышал:

– Я никогда не захочу сделать тебе больно, даже если мы ссоримся, слышишь?

Сунь Ань закусывает губу и чувствует соленый вкус крови, вытекающей из начавшей мгновенно саднить губы. Они не поссорились, но Чжоу Хань все равно в итоге сделал ему больно.

Сунь Ань помнил, как сильно хотел кричать, когда впервые увидел урну с прахом. И как рыдал, обнимая ее.

Сейчас он хочет только закрыть глаза и уйти в эту серую снежную мглу. Раствориться в каждой снежинке, пусть они заберут его боль, пусть пурга выревет весь его страх, пусть небо заберет себе весь ужас, что живет внутри него и злым раненным испуганным зверем рвет душу в клочья. Он бы хотел сейчас распахнуть окно, выбить его, так, чтобы стекольный звон еще долго эхом разносился по пустоши, и выкатиться в снег, чтобы чувствовать, как он щиплет его голые руки, как забивается в воротник.

Однажды в Париже была по-настоящему снежная зима. Чжоу Хань бубнил, что в двадцать он совершенно точно не собирается лепить снеговиков, а Сунь Ань уже скатывал второй шар и широко ему улыбался. Он уже не помнил, как именно, но в итоге они оба оказались валяющимися в снегу – Чжоу Хань сел рядом с ним и, наклонившись, убрал пряди с его лица.

– У тебя нос в снегу, – засмеялся Чжоу Хань и щелкнул его по носу, а Сунь Ань не удержался от поддразнивания.

– А говорил, что уже не маленький, чтобы возиться в снегу.

Сейчас он только смотрит на то, как за окном тоскливо ползет бесконечная пустошь: серо-белый мир без конца и без края, полное отсутствие дороги, будущего, хотя бы чего-то впереди, что не эта горькая вечная маета. Может быть, и хорошо, что Чжоу Хань погиб зимой – он любил зимы и сам казался вечным холодом, который забирается так глубоко в душу, что невозможно вытравить, невозможно согреться. Но Сунь Ань никогда не возражал. Он был готов на все – на холод, на жизнь в стране соборов и гильотин, на путешествие в страну короля Артура, на возвращение в шепчущий болью Китай. Рядом с Чжоу Ханем он готов был стерпеть что угодно.

Ведь и погиб Чжоу Хань только потому, что захотел вернуться. А зачем? Ради чего? Он хотел быть ближе к своей стране, хотел что-то делать, а разве Парижа ему не хватало? Их Парижа, полного крови, споров, только-только начавшего оправляться от войны с Германией, пытающегося пересилить удушье попытки вернуть монархию, их смелого Парижа? Зачем же нужно было возвращаться в эту мрачную страну, полную чужих криков, полную борьбы, так давно им не понятной?

Они спорили об этом с Ван Сун – еще до отъезда, ругались даже почти, она говорила, что это он ничего не понимает, но как он мог понимать, если все важное было во Франции? Его юность, его летние вечера, его маленькая подпольная типография, его контора, похожая на крошечную лодочку, борющуюся с течением. Все, что у него было, принадлежало Франции. Все, что у него было, отнял Китай.

«Ты даже не представляешь себе, какую чушь несешь», – сказала тогда Ван Сун, хлопнула дверью и вышла. Искать по перекупщикам билеты за границу Китая. Потому что у нее была своя вера, в которую она, впрочем, Сунь Аня посвящать не желала. Но которая, как он знал, сводилась к довольно простой цитате Дантона, написанной на французском, а ниже – на китайском у нее на руке чернилами: «Родину нельзя унести с собой на подошвах сапог». Только для нее это означало немного другое, и, наверное, это была правильная тактика – едва ли стоило полностью следовать словам человека, закончившего свою жизнь на гильотине. Если ты уезжаешь из страны, она навсегда остается в твоем сердце, а уезжая, ты решаешь, что можешь помочь там, куда ты едешь, так зачем нести ее на подошвах? Да и сапог у Ван Сун не было, только ботинки на звонких каблуках, шнурки на которых она завязывала бантиками.

Когда Сунь Ань почти засыпает, в купе заходит Ли Сяолун. Приходится поднять тяжелую голову и опереться рукой на кушетку, чтобы не съехать обратно.

– Чжоу Хань, пожалуйста, вернись, – просит Сунь Ань в первый раз: совсем тихо, проваливаясь в долгожданную темноту и чувствуя, как его накрывают одеялом.

Глава 1
Отправление

– Я решила назвать его Ань, как «спокойствие», – Яо Юйлун нежно тыкает мальчика на своих руках в нос, и тот начинает смеяться, потом пытается поймать руку Яо Юйлун, а она лишь приподнимает ее выше, дразня, и смеется в ответ.

– Ты пытаешься внушить ему, как стоит себя вести? – Жильбер улыбается лукаво, чуточку насмешливо. Все, что он знает про ребенка – это сплетни служанок, но они вполне красноречивы: кричал всю ночь, ударил одну из них игрушкой по голове, схватил кошку за хвост и чуть не уронил на себя горшок с рисом. И это ему пока всего пять месяцев! Что будет, когда он подрастет?

Жильберу остается надеяться, что тогда он будет где-нибудь подальше.

Кажется, Яо Юйлун тоже думает о чем-то похожем, поэтому ее лицо грустнеет.

– Он обязательно выживет, – обещает Жильбер.

– Пока он старается только убиться, – хмыкает она, осторожно гладя сына по щеке. Тот все хватает ее за руку и сразу начинает тянуть пальцы в рот, сосредоточенно угукая.

– Зато он полон желания исследовать мир.

Яо Юйлун не заслужила, чтобы еще один ее ребенок умер, не дожив и до года, поэтому Сунь Ань обязан выжить – или Жильбер-таки познакомится с Посланниками смерти и заставит их вытащить ребенка обратно.

– Ты не хочешь остаться? Последишь за ним, – вдруг предлагает Яо Юйлун.

Как же тактично с ее стороны – знает, что Жильберу все равно некуда податься, что его и из страны могут выкинуть на первой попавшейся лодочке, что могут убить за любым поворотом, но не говорит: «Оставайся, я же знаю, что ты как листок на ветру – нужен только гусеницам, которые тебя съедят», а просто предлагает последить за ребенком.

И непонятно, то ли это он великодушно соглашается, то ли она великодушно впускает его в дом.

– Ты же знаешь, из меня кошмарный учитель.

– Можешь рассказывать ему историю, сказки, учить чему-нибудь полезному, – Яо Юйлун вздыхает. – Не думаю, что в ближайшие годы у него появится шанс выучиться нормально.

– Ты думаешь, восстание не захлебнется само?

Яо Юйлун качает головой. Заколки на ее голове едва уловимо звенят – скорбно, как колокольчик, зовущий умершие души.