Может быть, он потерял все, когда ступил на палубу, впрочем, этого он уже никогда не узнает.

Глава 2
Красное, белое, черное

Red…
The color of desire!
Black…
The color of despair!^[8]

Les Miserables – ABC Café / Red and Black

– Ну, как вам? – Господин Эр улыбается, глядя на них. Сунь Ань и Чжоу Хань крепко держатся за руки и смотрят во все глаза на новый город.

В парижском порту пахнет плесенью, чем-то горьким и рыбой, всюду снуют толпы людей, и их гораздо больше, чем в порту дома, словно кто-то взял Францию в ладони и сжал так, что все улочки и дома съехались в одну точку. Сунь Ань очень боится потерять Чжоу Ханя, потому постоянно оборачивается, чтобы проверить, идет ли он рядом.

– Шумно, – признается Сунь Ань.

– Ну конечно, это же Париж, – смеется господин Эр.

– А куда мы сейчас?

– Надо найти квартиру.

Сунь Ань крутит в голове новое слово – «квартира». Оно звучит непохоже на «дом», значит, наверное, люди в этом городе живут как-то по-другому.

– У нас не будет дома? – удивляется он.

– Не будет, – качает головой господин Эр.

– Тут ни у кого нет домов? – уточняет Чжоу Хань. – А дворцов?

– Есть, конечно, – господин Эр мягко улыбается. – Но далеко не у всех.

– Их тоже забирает император, потому что считает, что так лучше? – Сунь Ань вертел в голове слова матери про императора довольно давно, но пока что так и не смог их до конца понять. Значит ли это, что теперь у них другой правитель, который будет ими обладать?

– Во Франции нет императоров, – господин Эр замолкает. – Точнее, сейчас есть, но это не ваши, китайские, да и не думаю, что это надолго.

– А кто же тогда знает, как лучше? – Сунь Ань перепрыгивает через лужу и тянет Чжоу Ханя за собой.

– Люди, – на лице господина Эра расцветает широкая, гордая улыбка. Так улыбались мамины служанки, когда им удавалось починить совсем плохо выглядящее платье или быстро найти Принцессу.

– А они не перессорятся, решая, как лучше? – задумывается Чжоу Хань. – Мамы постоянно ссорились дома, а их же было не так много, как тут людей, – он подходит ближе к Сунь Аню, чтобы его не затоптали взрослые с пузатыми от вещей чемоданами.

Господин Эр задумывается.

– Это сложный вопрос, – говорит он в итоге. – Объясню вам, когда станете постарше, хорошо?

И господин Эр правда пытался объяснить, хотя даже спустя несколько лет Сунь Ань так и не понял. Он рисовал схемы – президент, парламент, король, генеральные штаты, Учредительное собрание; буквы чужого языка сталкивались на страницах, дрались, протыкая округлые бока пиками колотых окончаний, наползали на стрелочки. Он рисовал портреты, которые находил в книгах – пышный, похожий на облако парик Робеспьера, Марат, раскинувшийся на белых простынях, как античный герой, кудри, похожие на опасный водопад, Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнца. Он все никак не мог понять – почему король хотел быть солнцем, если Небо лишь одобряет? Разве он не боялся, что боги его за это покарают?

– Он и был богом, – смеялся господин Эр, а Сунь Ань не понимал, от чего этот смех.

Он до сих пор помнит, как сложно жилось в Париже первое время: он не знал язык, он не знал людей, которые там жили, он казался себе воздушным змеем, оторвавшимся от веточки и улетевшим туда, где никто не сможет его найти. Он часами сидел за столом и учил французские слова, которые комкались на языке, как бумага, которую он заливал слезами тоски по дому.

– Давай еще раз, – просил господин Эр. – Можешь написать, как меня зовут?

– А это ваше имя? – удивлялся Сунь Ань. – Или фамилия?

В Китае этот вопрос у него не возникал, но теперь он знал, что в других странах людям дают имена по-другому, и отчаянно пытался разобраться.

– Имя. И фамилия, – отвечал господин Эр.

– Разве так бывает?

– Конечно.

– А как вас называла мама? А у вас была мама?

Господин Эр смеялся.

– Как называла, так теперь больше никто не зовет.

– И тоже учила вас французскому?

– Конечно.

Сунь Ань от этих слов обычно расстраивался и затихал, а потом долго смотрел в стену под звук чтения Чжоу Ханя. И почему его так легко с ним отпустили? Почему их обоих так легко отпустили?

– Вам не нравился Китай? – спрашивал Сунь Ань, с трудом подбирая слова на французском.

– Нравился.

– Но почему тогда вы уехали?

– Я перестал нравиться ему, – улыбается господин Эр. Странно так – когда Сунь Ань думал про него сейчас, он понимал, что господин Эр был совсем молодым мужчиной, но в детстве он казался ему недосягаемо взрослым, непонятным, слишком мудрым, чтобы быть молодым. Возможно, это было влияние Китая – там он всегда был задумчивым и тихим, только в Париже немного ожил и стал чаще смеяться.

Иногда он рассказывал им сказки: Чжоу Хань все ворчал, что они слишком взрослые для этого, но Сунь Ань сказки любил. Они были про Китай – мрачные, нежные, красивые, они напоминали ему о доме, и даже если господин Эр иногда нес всякую чушь, ему нравилось их слушать.

– Жил на свете один юноша… – начинал господин Эр.

– А почему не девушка? – протестующе перебивал Сунь Ань.

– Потому что главные герои историй всегда мужчины, девушки могут быть только их женами, глупый, – начинал спорить Чжоу Хань.

– Потому что сегодня история про юношу, завтра расскажу вам и про девушку, – примиряюще говорил господин Эр. – Этот юноша много лет мечтал стать священником, он читал Библию, ходил в церковь на исповеди, больше всего ему нравился Собор Парижской богоматери, помните? Я вас туда недавно водил. Возможно, впрочем, дело был не в том, что ему нравилось говорить со священниками там, а в том, что это было очень красивое место.

– Священники вообще кошмарно скучные, – вставлял Чжоу Хань.

Сунь Ань смеялся.

– Однажды, когда он пришел в собор, ему сказали, что он может сделать важное дело, – продолжал господин Эр. – Сказали, что важно продолжать распространять нашу веру и рассказывать про нее людям, от веры далеким. Так этот юноша попал в Китай – его невеста много говорила о том, что это страшная, темная страна, но он все равно решил поехать, потому что так он мог заняться чем-то важным.

– О, я же говорил – жена! – радостно комментировал Чжоу Хань.

– В день его отъезда они расстались, – качал головой господин Эр, и Сунь Ань показывал Чжоу Ханю язык. – Юноша отправился в Китай и прожил там много лет – приехал он в портовый город, пропахший солью и обветрившийся от вечных штормов.

– А дальше? – Сунь Ань обнял подушку, чтобы лечь поудобнее.

– А дальше он решает отправиться в путешествие – чтобы увидеть больше людей и рассказать им о том, во что верил. Первый месяц все шло хорошо – он посетил много городов, увидел много людей, не все захотели слушать про его Бога, но он не отчаивался.

* * *

Начать следует с того, что Китай Жильберу не нравился. Он и не хотел сюда ехать, как не хотел и вообще проповедовать учение Христа кому бы то ни было – не верил он в него настолько, чтобы правда обещать кому-то спасение души. Когда сестра предложила ему стать священником, он заупрямился, но согласился – слухи про него и правда в то время ходили не самые хорошие, говорили, что он кутила, транжира, ловелас, и это страшно злило их мать, еще цеплявшуюся за иллюзию древнего рода. И Джинни, и Жильбер прекрасно видели, что от древности их рода осталась только «де» апострофом в фамилии, которую даже уже на новых бумагах и не писали, половина особняка – вторую съели время и сырость, туда заходили только слуги, чтобы поддерживать видимость нормально живущего дома, но хозяев не пускали, и Жильбер бы не удивился, узнав, что там кантуется пара беглых преступников, – потому что знает, что там их никто искать не будет. Хозяева не додумаются, посторонних их воинствующая мать не пустит на порог.

Один раз к ним заходил полицейский – хотел что-то узнать про соседей, но мама его так запугала, что тот заикаться начал. И на его месте мог быть любой.

Поэтому Жильбер и согласился стать священником – чтобы успокоить мать, которая с каждым днем злилась на слухи все сильнее, и не ругаться с сестрой, которая из последних сил пыталась удержать в руках то, что осталось от их семьи. Ему отчаянно не нравилось, как он и сказал потом Джинни: «У меня не получается». Возможно, чтобы быть священником, ему было нужно что-то еще – больше стойкости, больше уверенности в праведности дела церкви, больше надежды на то, что она может спасти. Только он сам видел разрушенные соборы, пережившие революцию, – разве тогда Бог хоть кого-то спас? Джинни на такие слова лишь вздыхала, но Жильбер ее не винил – у нее на плечах были долги, двоюродная сестра, которую следовало выдать замуж, собственные два сорвавшихся брака. Куда ей еще беспокоиться о непутевом брате, который не мог даже обжиться на месте, которое для него заботливо нашли?

А потом архидьякон предложил ему поехать в Китай. Сказал, что так Жильбер сможет проверить и укрепить свою веру, пообщаться со священниками, которые живут там давно, «поддержать страну в такой непростой период». Жильбер подозревал, что его просто пытаются сплавить, чтобы не мешался под ногами, и идеей все равно не воодушевился.

Он не хотел уезжать. Здесь у него были Джинни, мама, университетские друзья, которых он, конечно, не видел почти, но не терял надежды встретить позже, Джордж – тоже университетский, но больше просто друг, напарник по всем пьянкам и гулянкам до утра. По нему Жильбер скучал особенно сильно, наверное, оттого, что именно Джордж намеренно больше к нему не приходил. Позже Джинни сказала, что он поступил в университет и хочет избираться в парламент. Что ж, это неплохо, только вот глупое его сердце было не согласно – но кто его в последний раз о чем-то спрашивал?

А потому Жильберу все же предстояло отправиться в Китай.

– Это может быть интересно, – заметила Джинни, когда зашла его проведать.

– И что в этом интересного? – кисло отозвался Жильбер.

– Ну как же! Новая страна, новые люди, новая культура.

Жильбера вполне устраивала культура старая, но Джинни его и подсвечником по голове за такие слова огреть может – поэтому он благоразумно молчит.

– В семнадцатом веке такие, как я, миссионеры, там умирали^[9].

– Вот, видишь, ты уже пошел узнавать, чем нужно заниматься, это путь к успеху! А два года назад^[10] Франция добилась разрешения на миссионерство, так что тебе точно не возразят.

– Конечно, не возразят, мы друг друга не поймем, – хмыкает Жильбер.

Проблемы начинаются с языка – Джинни откапывает ему в Париже какую-то китаянку, ее знакомую из России, просит научить паре слов, но обучение идет туго. Слова вязнут на языке, слишком остром, шипящем, спотыкающемся посреди фразы. Китаянка только закатывает глаза, когда он с третьей попытки не может написать ее имя, но не уходит, хлопнув дверью, что можно расценить как то, что он не совсем безнадежен. Жильбер воспринимает это как хорошую новость и спустя месяц выдает Джинни вполне убедительный монолог в три предложения по бумажке на китайском о том, что надеется, что этот язык никогда в жизни ему не пригодится. Джинни бьет его по губам и просит говорить потише, лишь бы архидьякон их не услышал – может и разозлиться.