Язык, разумеется, пригождается. Хотя бы для не сильно воодушевленных, но все же споров с местным населением о боге. Откровенно говоря – вообще не та тема, о которой Жильбер хотел бы спорить, потому что даже на французском аргументы у него заканчивались поразительно быстро, ощущение было как на сдаче экзамена, к которому он плохо подготовился – вроде что-то учил, а шаг влево – и ты летишь вниз с соборной паперти, потому что кто такой Рамзес Второй ты знаешь, а что он сделал полезного для страны, если вообще сделал, нет. По этой же причине его в свое время выгнали из университета, поэтому Жильбер знал минусы подобных споров во всех деталях.

– И что мне твой бог? – Напротив него стоит высокая худощавая девушка. На ее руках шрамы от ремней, а в глазах сверкает что-то мрачное и обиженное. – Он спасет меня?

Жильбер делает мысленный глубокий вдох и считает на китайском с двадцати до нуля – очень полезное дело, учитывая, что половину цифр он постоянно забывает, позволяя хитрым торговкам себя обсчитывать.

– Однажды, – глубокомысленно изрекает он.

Жильбер долгое время жил в Шанхае – туда его отправили по договору Парижа и какой-то местной Шанхайской конфессии в лице одного священника и одной монахини, кажется, бывшей аббатисы, переехавшей в Китай после конфликта с прихожанином – кажется, тот пытался зажать ее в углу, она его пнула а он нажаловался, куда смог, и женщину, руководствуясь мудрым правилом «loin des yeux, loin du cœur»^[11], отправили в Китай, пытаясь замять дело. Ее звали сестрой Франциской, и она обожала подшучивать над Жильбером, но она же предложила ему попробовать получить разрешение на путешествие по пригородам. Поэтому теперь Жильбер пытается рассказать о боге какой-то женщине из деревни и хочет, чтобы все это закончилось как можно быстрее.

– Но если я хочу спасения сейчас?

Он не знает, как ответить на такой вопрос.

– Может, я могу тебе помочь? – робко предлагает он.

– Хочешь, я покажу тебе своего бога? – спрашивает девушка. – Тоже довольно бесполезный, но нужно же его хотя бы увидеть, да?

За месяцы жизни в Китае язык он начинает понимать гораздо лучше – теперь его хватает, чтобы воодушевленно ругаться с лавочницами и выпрашивать себе хорошие комнаты в постоялых дворах. Джинни бы им гордилась, хотя, наверное, она бы просто закатила глаза и сказала, что надо стараться больше. Не потому, что требовала слишком много – требовала она всегда столько, сколько сама могла дать. Просто она знала, что Жильбер может больше.

А он не хотел.

Просто из принципа.

Так он впервые оказывается у его алтаря. Тот стоит в лесу – палка с привязанными ленточками, какие-то миски с едой, пепел от костра. Интересно, а пожара они не боятся? И сама Джинни, и китаянка что-то рассказывали о том, что божествами в Китае может стать кто угодно – главное, чтобы нашлось достаточно почитателей, тех, кто будет повторять твое имя в обращениях, тех, кто будет зажигать палочки благовоний. Тех, кто будет верить в тебя.

В сущности, очень приятный концепт. Это не христианские святые, в историях которых крови больше, чем слез – они пугали Жильбера еще с детства, когда мама читала ему их жития перед сном. Это было ее маленькое правило: один день – сказки о том, как девушки отрубали себе ноги, чтобы влезть в хрустальную туфельку, другой – истории о том, как святые стояли годами на столбах без доступа к еде и воде, а их тело ели муравьи. Хотя, конечно, было и что-то общее – в ранних христианских общинах тоже праздновали годовщины смерти святых и епископов, делали из них героев. Но героизм этот был страшным.

Но если нет страданий – то в чем суть китайских божеств?

– Мы зовем его Фуси.

– Как бога небосвода? – вспоминает Жильбер. Ну хорошо, этого Фуси хотя бы есть, за что почитать. – Разве чэн-хуанов^[12] можно звать так?

Девушка пожимает плечами.

– Можешь считать и так. Как хотим, так и называем.

– Тогда почему нет богатого места для поклонения?

– Потому что это наш Фуси, – отрезает она. Тогда не очень хорошо получается, что они тут молятся какому-то придуманному богу.

У них во Франции культы давно объединили – никаких местных божеств, только те, о которых говорит церковь. Это Жильберу нравилось – ощущение порядка и понимания, за что почитаем каждый святой. Джинни говорила, что в нем умирает дух архивариуса, да только разве дело в стремлении к порядку?

Неужели такому большому количеству божеств не тесно под землей? Или на небе?

Или где там живут эти их божества.

В общем, Жильбер понимает, что это местное божество – придумка, чтобы попросить о дожде, когда главные боги игнорируют.

– Он жил в нашей деревне, – поясняет девушка. – Поэтому так ее оберегает.

Он кивает с умным видом, хотя мысленно уже пытается придумать, как бы дать деру – с этой девушки станется, расстроится, что он не впечатлился алтарем, и прикопает где-нибудь. Разумеется, из глубокого уважения к какому-то местному мальчишке, который, видимо, спас из речки пару детей и потому удостоился уважения.

Из уважения Жильбер принимает зажженную палочку из рук девушки и кладет ее на медное блюдо – по воздуху рассыпается запах дерева и чего-то сладковато-терпкого, незнакомого. Впрочем, слишком многие запахи ему в Китае незнакомы – будто он умер и родился в другом мире, который работает по другим законам, шьет одежды из тканей незнакомых цветов и пахнет не так, как пах его прежний дом.

Он уходит оттуда почти бегом, так, как позволяет вежливость, чтобы не сильно далеко убегать от девушки, но и не задерживаться в лесу сильно надолго. А вот в деревне вынужден остаться еще на сутки – какие-то проблемы с лошадьми, а пешком он передвигаться по этим бесконечным горам согласен не был даже под угрозой того, что его принесут в жертву местному Фуси.

Ночью ему спится плохо – голова болит от подголовника, который здесь используют вместо подушек, спина – от долгого лежания на досках. Жильбер долго ворочается с бока на бок, пока не утыкается носом во что-то. Или в кого-то – кого минуту назад точно рядом не было.

– А ты смешной, – произносит голос. Значит, все же человек. Понять, мужчина или женщина, очень сложно. Голос высокий и чистый, медленный, как застывшая смола, и очень оттого понятный: спасибо тому, кто ставил ночному гостю дикцию, хотя бы голова не будет болеть от попыток разгадать суть слов.

Но вот с утверждением про то, что он смешной, Жильбер решительно не согласен.

– Почему? – мгновенно начинает спорить он.

– Так девочки той испугался, а она просто маленький алтарь тебе показала.

– Ты видел?

– Я вообще многое вижу.

Ну что же, Жильбер за него рад. Интересно, а он может видеть это многое где-нибудь подальше от его комнаты?

Он хочет проснуться до конца, встать и посмотреть на своего странного гостя, но глаза никак не открываются, как обычно это бывает ранним утром, когда ты уже проснулся, но вставать лень. В голове все еще плавает туман, мешающий ясно мыслить, и хочется просто попросить гостя замолчать, прижаться ближе – к мягкому, в отличие от досок пола, телу, и заснуть.

– И что ты видишь? – рассеянно спрашивает Жильбер.

– Что ты упрямый. – Человек, говорящий с ним, щелкает языком. Звук выходит интересный, странный – будто трещит зажженное дерево. – Вредный, красивый. Верящий во что-то, во что верить глупо.

– Сказал человек, живущий в деревне, где поклоняются палке.

Он слышит смех, который металлическим звоном прокатывается по крыше.

– Ну хорошо, хорошо.

И голос пропадает, а Жильбер все же проваливается в сон – будто его глаза накрывают теплой рукой, как мама в детстве, пока он болел, защищая, обещая помощь. А он верит – и позволяет себе отдохнуть.

Наутро он спрашивает у хозяйки дома – крепкой невысокой женщины с родинкой у брови:

– А у вас сын есть, да?

– Конечно, а как вы узнали? – удивляется она. – Он на неделю уехал в соседний город.

– Я вчера его голос слышал, – возражает он, чем несказанно удивляет хозяйку.

– Да нет его же, – начинает спорить она. – Можете послушать потом его голос, другой же будет!

Интересно, а почему сразу «другой»? Неужели к ней ночной гость тоже приходил и начинал дразниться? Может быть, это не только Жильберу так везет?

– Может, воры? – растерянно предполагает он и снова слышит железный веселый смех.

– Может, и воры, – сурово откликается она, явно ему не поверив.

Весь день он бродит по деревне и слушает голоса – ни одного похожего на тот, что был во сне. Может быть, конечно, ночной гость так хорошо прячется – только вот в чем смысл? Посмеяться над приезжим европейцем, который до сих пор не научился правильно считать деньги и выговаривает имена со второго раза, а запоминает с третьего? Так может, ему правда приснилось? Но ощущение разговора остается таким явным, и мурашки от того смеха до сих пор бегают по рукам. И тепло чужой ладони на лбу ощущается до сих пор – с насмешкой и странной мягкостью, которую Жильбер не помнил с детства.

Сам того не замечая, он выходит к алтарю и видит пепел от нового костра рядом.

Смех качается на ветвях деревьев и шуршит кронами, будто озорно ерошит его волосы, отчего голова, так все же и не прошедшая за ночь, начинает болеть сильнее. Лучше бы обладатель голоса разрешил на своих коленях полежать вместо подголовника, а не болтал глупости!

Эта мысль до удивительного сильно Жильбера обижает, и он даже прикусывает губу, чтобы не начать ворчать вслух.

– Ну не может же это быть дьявол, – растерянно делает вывод он, чем несказанно веселит этот смех. Нет, ну а кто еще будет спокойно смотреть, как человек мучается, лежа на неудобных досках, но в ответ не помогает, а просто дразнит?

Может быть, так и становятся святыми – стоически вынеся сон на досках и издевательства обладателей теплых рук и голоса, звонкими монетками скачущего по камням.

На следующую ночь голос тоже приходит. Это оказывается неожиданностью – Жильбер уже уезжает из деревни, останавливается в соседней, в комнате с точно такими же неудобными досками и подголовником, из-за которого затекает шея. Место новое – ощущения старые, а потому Жильбер даже не строит надежд на то, что он сможет заснуть.

Обладатель голоса снова садится рядом с ним, и в этот раз Жильбер лежит с открытыми глазами.

Впрочем, не помогает это совершенно – он видит только темное пятно рядом, тонкие кисти рук, длинные, чуть волнистые волосы, кажется, распущенные, почти неаккуратно растрепанные. Причесать бы.

– Не получилось сбежать, да? – весело спрашивает голос.

– Я не бежал, – слабо возражает Жильбер.

– Тактически отступил, – соглашается голос.

– Кто ты?

– Не знаю.

– Что делаешь здесь?

– Отвечаю на твои глупые вопросы. – Священники не поднимают страдальчески глаза к нему, поэтому он, приложив усилия, сдерживается.

Жильбер встает и подходит к существу ближе. Они оба стоят напротив окна, лунный свет освещает руки Жильбера, босые ноги, одеяло, в которое он заворачивается, чтобы было не так холодно. А вот существо будто этот свет впитывает – как тряпка разлитый чай, светлее он не становится, а вот свет вокруг него тускнеет, стирается, теряется в складках чужого ханьфу, вплетается сединой в чужие волосы. Лица Жильбер так и не видит.

Жильбер хочет спросить что-то еще, но чувствует, как воздух в легких заканчивается, а слова путаются в голове. Возможно, стоило спать больше, возможно, не стоило пытаться заговорить с голосом еще раз. Возможно, не стоило вообще сюда приезжать – только что он может сделать? Он уже тут, уже смотрит на это странное, чуть пугающее существо. Уже знает, что снова хочет услышать его голос.

Жильбер устало прислоняется виском к стене и смотрит на звездное небо за окном.

– Красиво, скажи? – спрашивает голос.

– Очень.

– Там, откуда ты пришел, такое же небо?

– Нет, – отвечает Жильбер. – Другое.

И до самого утра рассказывает про созвездия, которые есть в Париже, но которые здесь увидеть невозможно. Замолкает он только тогда, когда начинает заниматься рассвет – мягкий, в нежный розовый шелк, с пятнистыми разводами красного на месте облаков.

– А с тобой интересно говорить, – делает вывод голос. – Я приду еще, не скучай.

* * *

– А что дальше? – спрашивает Сунь Ань.