В комнате напротив под номером 207 проживает еще один интересный обитатель нашего общежития – Андрей Андреевич Самохин. Внешность Самохина соткана из противоречий и контрастов, как и его характер. Маленький тщедушный человечек лет пятидесяти, а может и шестидесяти. Вот семидесяти уже вряд ли. Обширная лысина на темечке, окруженная нимбом полупрозрачных остатков волос, но при этом неожиданно густые черные брови без единого седого волоска. Морщинистое лицо со смешным бесформенным носом, похожим на подгнившую картошку, и контрастирующий с ним внимательный, острый и проницательный взгляд карих глаз. Подрагивающие кисти рук, но в то же время энергичная и размашистая походка. Андрей Андреевич – крайне закрытый человек, избегающий всякого общения с кем бы то ни было. На общей кухне он никогда не появлялся; выбравшись из своей комнаты, стремительно преодолевал расстояние по коридору до лестницы, опустив голову и не глядя в глаза никому из встречных. Когда я только заехал в общежитие, Самохин был первым жильцом, с которым я столкнулся в прямом смысле слова. Я стоял у двери своей комнаты с сумкой, набитой вещами, и в вечернем полумраке пытался попасть ключом в замок. Андрей Андреевич вылетел из своего логова, чуть не сбив меня с ног, и настороженно замер, увидев перед собой мою спину. Я обернулся.

– Новенький, что ли… – то ли спросил, то ли сам себе сказал он.

– Да, буду здесь жить.

Он протянул руку и крепко сжал мою ладонь, не сводя глаз с лица.

– Самохин Андрей Андреевич. По любым вопросам.

Я так и не успел уточнить, что именно нужно делать и как поступать с любыми вопросами, потому что после этих слов Самохин тут же включил вторую передачу и исчез на лестничной клетке. В следующий раз я встретил его спустя пару недель во дворе. Пролетая мимо меня на бреющем полете, он похлопал меня по плечу, сказал: «Все хорошо» – и тут же скрылся за дверью подъезда. Одной из интересных особенностей Самохина было то, что он полностью игнорировал интонационные возможности речи, поэтому из его уст и утверждения, и вопросы, и восклицания всегда звучали одинаково. Однажды мы встретились с ним в автобусе. Я ехал домой с работы, а он зашел на одной из остановок. Заметив меня, он кивнул, но не мне, а куда-то в сторону, будто бы соглашаясь с каким-то невидимым собеседником, а затем уже засеменил ко мне, смешно дотягиваясь до высокого поручня.

– Все хорошо, – констатировал он, но по выжидающему взгляду я понял, что это все же был вопрос, а не утверждение.

– Отлично. А у вас?

– Все хорошо. Домой едешь.

Разговаривая с Самохиным, мне постоянно приходилось делать паузы, пытаясь интуитивно угадывать интонационную окраску его фраз, поэтому со стороны наше общение, наверное, выглядело забавным.

– Да, еду домой, – аккуратно предположил я.

Андрей Андреевич удовлетворенно кивнул, и некоторое время мы ехали молча. Но стоило колесу автобуса попасть в небольшую выбоину на дороге, как Самохин тут же оживился, будто бы он всю дорогу ждал именно этого момента – в его глазах появился какой-то мрачный огонек, а сжатые зубы заскрипели в унисон с тормозными колодками автобуса.

– Пять лет этой яме, – насупился он.

– Ничего себе у вас память, – засмеялся я.

– Да, память у меня что надо. Это мой автобус.

Самохин похлопал ладонью по поручню и уставился на меня, ожидая реакции. Но я не знал, как реагировать на такие откровения олигархов, поэтому лишь неопределенно качнул головой.

– Двенадцать лет я водил его по этому маршруту. А яма появилась за два года до того, как меня пнули под зад.

Информации, которую я получил, на первый взгляд, было немного, но она никак не укладывалась в моей голове в логическую цепочку. Единственное, что мне удалось вычленить из этого повествования, так это то, что три года назад Самохина пнули под зад, но кто это сделал и зачем, для меня было загадкой.

– Я что, похож на старика? – неожиданно спросил он. Неожиданно в первую очередь потому, что в его голосе я впервые услышал вопросительную интонацию.

– Вроде бы нет.

– Вроде бы… – шмыгнул носом Андрей Андреевич и расправил плечи. – Вот и я думаю, что не похож, а вот взяли и отправили на пенсию. Идиоты. А мой автобус отдали этому кретину Зотову.

Последние три слова он произнес громче, чем этого требовалось для нашего диалога. Две бабушки, сидевшие у окна, покосились на нас и снова принялись обсуждать рассаду или что там обычно обсуждают бабушки в автобусах.

– Самый натуральный кретин, – продолжил Самохин. – Три года он ездит по этому маршруту и каждый раз въезжает колесом в эту, мать ее, выбоину. Вот ты мне скажи – разве он не кретин?

Мне не хотелось даже в такой неявной форме называть какого-то незнакомого мне человека кретином, но доводы Самохина были очень даже вескими. Я снова покачал головой в разные стороны, но все же это движение больше походило на неуверенное согласие, чем на отрицание. Тем временем вспышка гнева Андрея Андреевича пошла на спад, но он продолжил свой бубнеж.

– Ничего не жалко – ни подвеску, ни колес, ни людей, в конце концов. А что, у нас же теперь капитализм, сломается автобус – специально обученные люди все починят, а твое дело – крути баранку, тебе за это деньги платят. Развращает этот капитализм. Никакой ответственности у людей. Так ладно бы, если бы этот Димочка хотя бы баранку умел крутить, так он ведь и этого не умеет. Ладно, пойдем.

Я только сейчас заметил, что мы подъехали к нашей остановке. Я поплелся за Самохиным, который, проходя мимо женщины-кондуктора, бросил ей:

– Валя, скажи ты этому Зотову, что он кретин.

– Так иди и скажи, – равнодушно отмахнулась кондуктор. Судя по ее реакции, она слышала эту фразу не раз и даже не два.

– А я пойду и скажу.

Самохин вышел из автобуса и пошел вдоль него к кабине водителя. Остановившись у двери, он жестом попросил открыть ее. Я в это время уже подошел к нему и стоял рядом, наблюдая, чем это все закончится. Водитель, видимо тот самый Зотов, худощавый мужик лет сорока, открыл дверь и выжидающе уставился на Самохина.

– Дима, у тебя ум есть? – Андрей Андреевич постучал пальцем по своему лбу. – Подвеску же убьешь! Что ты едешь, как не знаю кто? Все кочки собрал.

– Андреич, иди домой, а? – устало вздохнул Дима.

– Я-то пойду, а ты как был кретином, так им и останешься. Технику беречь нужно.

Зотов вдруг вспыхнул и, вскочив с водительского кресла, бросился наружу. Дело явно запахло керосином, поэтому я преградил собой выход из автобуса, руками упершись в грудь водителя. К слову, я не выгляжу устрашающе и не могу сказать о себе, что уличная шпана прячет глаза, когда мы встречаемся взглядами. Да и комплекция моя, скажем так, не внушительная. Просто я должен был остановить этого человека – и я его остановил. Отбросив мои руки, Дима потоптался на месте, оценивая обстановку, а затем снова забрался в свое кресло, тут же закрыв дверь автобуса прямо перед моим носом.

– Кретин – он и есть кретин, – махнул ладонью Самохин, глядя на уезжающий транспорт, и зашагал в сторону общежития.

Шли молча. Когда я остановился у своей двери, копаясь в кармане в поисках ключа, он уже переступил порог своей комнаты.

– Надо будет – заходи, – бросил он мне в спину и закрыл дверь.

Услышать подобные слова из уст такого человека, как Самохин, означало, что я совершил практически невозможное – получил крайнюю степень одобрения своих слов или действий.

Конечно же, предложением Андрея Андреевича я воспользоваться не планировал, но однажды мне все же пришлось побывать в его комнате. Мне понадобилась крестовая отвертка, чтобы затянуть разболтавшуюся розетку. У Коли ее, конечно же, не оказалось, поэтому я решил обратиться к Самохину. Постучав в его дверь, я не успел даже опустить руку, как она распахнулась, будто бы хозяин комнаты караулил за ней в ожидании гостей. Андрей Андреевич приложил палец к губам, а другой рукой сделал приглашающий жест. Перешагнув через порог комнаты, я сразу же подвергся организованной атаке на все органы чувств. Откуда-то доносилась приглушенная спокойная музыка, больше похожая на мантры для медитации. В нос ударил резкий, но в то же время не отвратительный, а довольно приятный запах, разложить который на составляющие мне не представлялось возможным. Пахло всем сразу, и комната Самохина тоже была наполнена всем сразу. У окна стоял письменный стол, заваленный самыми разнообразными вещицами – те предметы, которые я успел хоть немного рассмотреть и идентифицировать, оказались микроскопом, трехлитровой банкой с каким-то мутным, похожим на чайный гриб содержимым, несколькими книгами и огромной кружкой. Назначение остальных предметов для меня осталось неясным. В дальнем углу располагалась узкая кровать, небрежно накрытая покрывалом, на котором лежали еще несколько книг, ручной эспандер и раскрытый ноутбук, из динамиков которого и звучала музыка. Правую стену закрывал огромный шкаф со стеклянными дверцами, сквозь которые я успел рассмотреть глобус, чучело какой-то птицы и статуэтку то ли Будды, то ли какого-то восточного божества. В левом углу комнаты стопками были сложены газеты и журналы, пробитые у корешков и стянутые шнурком. К патрону одинокой лампочки, свисающей с потолка, был прикреплен «ловец снов», окаймленный по краям перьями и обшитый бисером.

– Андрей Андреевич, не найдется ли у вас случайно…

Договорить я не успел, так как Самохин скривился и снова поднес палец к своим губам, настойчиво рекомендуя мне замолчать. После такого жеста люди обычно пытаются объяснить, шепотом или знаками, почему человеку не стоит издавать звуков, но Самохин просто стоял и молча смотрел на меня с прилипшим к губам пальцем. Я еще раз окинул взглядом комнату, но не заметил ничего и никого, кому я мог бы помешать. Я уже собрался уйти, но музыка вдруг стихла, и Андрей Андреевич оторвал, наконец, палец ото рта.

– Теперь можно.

– А раньше почему нельзя было?

– Музыка, – он сделал неопределенный жест, разведя руки в стороны и покрутив кистями так, будто бы закручивает две лампочки одновременно, – музыку нельзя прерывать, она этого не любит.

– А, понял.

Конечно же, я ничего не понял, но у всех свои причуды, поэтому я решил не заострять на этом внимания. Однако Самохин решил заострить.

– Музыка – величайшее изобретение человечества. Она способна объединять людей и целые народы, а может и посеять между ними вражду. Она умеет вдохновлять, избавлять от уныния или, наоборот, погружать человека в глубочайшую депрессию. Музыка – это волшебство, магия, чары. Люди слишком легкомысленно к ней относятся, тебе так не кажется.

Наверное, это был вопрос, но мне не хотелось вступать в дискуссию с Самохиным, поэтому я лишь неопределенно повел плечами. Он внимательно посмотрел на меня, а затем подошел к кровати и закрыл ноутбук.

– Тебя, кажется, Филиппом зовут?

– Да.

– Наверное, думаешь, что я сумасшедший.

– Да нет… Просто мне нужна была отвер…