– Когда эти идиоты из правления автопарка погнали меня на пенсию, я и сам думал, что свихнусь от безделья. Шутка ли – двенадцать лет на одном автобусе. А общий стаж у меня, даже и представить страшно, сорок три года. Вот и подумай, почти полвека делаешь одну и ту же работу – возишь людей целый день, потом еще за автобусом следишь, чтобы все в порядке с ним было и не встал он где-нибудь на маршруте. И когда ты во всем этом ежедневно крутишься, вертишься, то тебе до жизни обычной нет никакого дела. Твоя жизнь там, за баранкой, а остальное ты и не замечаешь совсем. А когда тебя из твоей жизни вышвыривают, тогда и начинаешь по сторонам смотреть, оглядываться. Я вот в тот день пришел домой, сюда, огляделся и ужаснулся. Увидел вдруг, что живу-то я в клоповнике. Хуже места не придумаешь, но всем нам приходится здесь жить по тем или иным причинам. Человек может привыкнуть ко всему, это правда. Вот и мы привыкли к ободранной общей кухне, к плите, залитой слоем вонючего жира, к грязному туалету и громким соседям. Мы привыкли к тому, что в наших жилищах действительно четыре стены и это не фигура речи. Мы ко всему привыкли и стали считать это нормой. А это не норма, нет. Все это отвратительно, а если человека окружает безобразие, он и сам становится безобразным. И тогда, как в сказке про Красавицу и Чудовище, ему сможет помочь только истинная любовь, волшебство – музыка. Она меня спасла. Музыка не способна унести мое тело из этой грязи, но она может хотя бы на короткое время забрать отсюда мое сознание. Она не дает мне самому превратиться в клопа, который считает вот это все – он обвел помещение рукой, – своим домом. Кино, живопись, книги – все это язык человека, музыка – язык Бога. Поэтому ее нельзя прерывать, как нельзя перебивать того, кто говорит с тобой. Это по меньшей мере невежливо и некрасиво.

– Глубоко, – хмыкнул я, пытаясь вспомнить, сколько раз он произнес слово «кретин» во время нашей последней беседы. – Тогда вопрос. Вы считаете, что совершенно любая музыка – это язык Бога?

– Абсолютно. Просто для каждого человека в меру его развития нужна разная музыка, разный стиль общения. Если вы попытаетесь объяснить пятилетнему ребенку математический смысл интеграла, то он вас вряд ли поймет. Так и Бог будет разговаривать с разными людьми посредством разной музыки. У одних определенная мелодия вызывает неописуемый восторг, другие лишь равнодушно пожимают плечами, но у каждого есть та музыка, которая резонирует с его внутренним «Я». Наверняка и у тебя она есть. Прислушайся к ней внимательно, и ты поймешь, что тебе говорит Бог, что он хочет от тебя, какие советы пытается дать.

– А если таких мелодий много?

– Значит, тебе он хочет сказать больше, чем другим, – ответил Самохин с легким раздражением в голосе и, скрестив руки на груди, повернулся к шкафу, что-то в нем разглядывая.

Я не сразу понял, что эта поза на языке Самохина означала окончание разговора, поэтому еще с полминуты молча простоял на пороге. Наконец, сообразив, что продолжения беседы не будет, я вежливо попрощался и, прикрыв за собой дверь, направился в свою комнату. Развалившись на кровати, я вдумчиво прослушал несколько мелодий из своего плейлиста, но так и не понял, что именно хотел мне сказать Бог. Минут через двадцать на экране появилось уведомление о низком заряде батареи телефона. Потянувшись за зарядным устройством, я вспомнил, что собирался попросить у Самохина отвертку, но после его философского монолога совершенно про это забыл. В этот момент в наушниках заиграла песня Летова «Про дурачка». Я не знаю, кого из нас двоих имел в виду Бог, но если все обстоит именно так, как говорит Андрей Андреевич, и Бог действительно говорит с нами музыкой, то помимо музыкального вкуса у него еще и неплохое чувство юмора.

С того дня у меня не возникало ни желания, ни необходимости заходить к Самохину. Мне он показался немного поехавшим безобидным сумасшедшим, который в полной мере осознает свою «поехавшесть» и старается не демонстрировать ее окружающим, ограничив свое общение с людьми до минимума. Кем показался ему я – мне неизвестно, но изредка встречаясь со мной в коридоре или где-нибудь возле общежития, он слегка щурился, что в его случае означало улыбку, и непременно похлопывал меня по плечу, бормоча свое излюбленное: «Все хорошо».

В прошлый раз я так и не выяснил, есть ли у него крестовая отвертка, но вид его комнаты почему-то отпечатался в моей памяти как место, где есть абсолютно все. Я вышел из своей комнаты, держа в обеих руках обломки моего единственного стула, и, остановившись у двери напротив, прислушался. Мне бы не хотелось еще раз слушать лекцию о музыке и ее влиянии на человеческие судьбы. В комнате было тихо. Прислонив спинку стула к стене, я постучал. Андрей Андреевич, как и в прошлый раз, возник на пороге моментально.

– Заходи, – коротко произнес он и отступил на шаг, пропуская меня внутрь.

– Да у меня вот… – я показал ему бывший стул. – У вас нет случайно какой-нибудь…

Только сейчас я сообразил, что не имею ни малейшего понятия о том, какой именно инструмент мне нужен для ремонта – то ли шуруповерт, то ли молоток и гвозди, то ли кувалда, чтобы добить уже этого деревянного страдальца и избавить от мучений.

– Заходи, – повторил Андрей Андреевич.

Я переступил через порог и осмотрелся. С момента моего прошлого визита в комнате не произошло никаких кардинальных изменений, но только сейчас я заметил, что при всей кажущейся ее захламленности все предметы в ней находились будто бы на своих местах. Примерно, как если смотреть на лес с высоты птичьего полета – все деревья в нем растут хаотично, так, как им вздумается, но вместе они создают некую гармонию большого зеленого мира и никакое дерево в отдельности не режет глаз своим местонахождением.

– Стул сломал, а инструментов нет. Может, у вас найдутся? – я решил, что в разговоре с таким человеком, как Самохин, нужно озвучивать свои мысли максимально четко и лаконично, чтобы не нарваться на какие-нибудь пространные рассуждения.

Андрей Андреевич мельком посмотрел на стул и, подойдя к шкафу, принялся копаться в нем, вытаскивая оттуда какие-то предметы и снова складывая их обратно. Через пару минут он выудил из него небольшой чемоданчик с шуруповертом, коробку саморезов и несколько мебельных уголков. Я мысленно усмехнулся – моя догадка о том, что в комнате этого человека можно найти все вещи мира, подтвердилась.

– Сам или помочь.

– Да сам, спасибо.

Он бросил на меня оценивающий взгляд и открыл чемоданчик, вытащив из него шуруповерт, а затем принялся подбирать нужные уголки, прикладывая их к стулу. Мне стало даже немного обидно от того, что одного взгляда на меня ему хватило, чтобы понять уровень моего мастерства в ремонте мебели. Я даже хотел возразить, но Самохин не дал мне возможности это сделать.

– Надя заходила.

Я не сразу догадался, кого он имеет в виду, и, конечно же, не понял, задает ли он вопрос или констатирует факт.

– Надя?

– Шаповалова.

– А, ко мне заходила, да. А к вам?

– Подписал.

– Я тоже.

– Без толку все это.

Первый саморез вонзился в многострадальный стул.

– Плевать они хотели на людей, кретины, – продолжил он, вставляя реплики между отрывистым жужжанием шуруповерта. – Это мы, простые люди, умеем помогать друг другу. Они там уже разучились. Все измеряют деньгами. Если у тебя их много, тогда и помощь будет со всех сторон, а если нет их, то никому ты не нужен. Что с тебя взять.

– Есть же законы всякие, – сказал я и поймал себя на том, что, произнося слово «законы», приподнял брови и дернул головой так же, как это делала Шапоклячка.

Самохин смерил меня очередным взглядом с нотками презрения и вкрутил еще один саморез.

– Есть только один закон – людской, человеческий. По нему сильный должен помогать слабому или тому, кто попал в беду. Все остальное – чушь собачья.

– А вам сильно эти холодильники мешают? – спросил я, стараясь увести Самохина от бездонной ямы рассуждений, в которую он уже начал сползать.

– Вообще не мешают.

– Ну, а чего вы тогда так переживаете?

Самохин молча поставил стул на ножки и пошатал из стороны в сторону. Стул даже не скрипнул.

– С другой стороны, удобно же, – прервал я неловкую паузу, – вышел из подъезда, вот тебе и магазин. Раньше, говорят, в какой-то ларек ходили через дорогу.

– Да не в магазине дело, а в отношении одних людей к другим. Просто… ай, да что тебе объяснять, – он махнул свободной рукой, – вы, молодые, пока этого не понимаете, наверное. Вот раньше…

О нет… Только не «вот раньше». Эти два слова, произнесенные человеком за пятьдесят, имеют свойство удивительным образом переносить человека в будущее. Вот ты в обед разговариваешь с человеком о том о сем, звучит «вот раньше» – и за окном уже вечер, твоя голова под завязку нагружена бесполезными чужими воспоминаниями о Советском Союзе, о Смутном времени или палеолите, а на душе тоска и ностальгия по временам, в которых ты и не жил-то никогда.

– Дождь пошел. Сильный, – сказал я первое, что пришло в голову, чтобы сбить Самохина с мысли.

Он удивленно посмотрел на меня, перевел взгляд на окно, внимательно изучил капли воды, стекающие по стеклу, а затем медленно кивнул и вкрутил в стул последний саморез.

– Хороший дождь.

– Интересно, а у нашей общаги крышу давно ремонтировали? – я продолжил выстраивать словесный заслон от воспоминаний Самохина. – А вот, кстати, вопрос. Мы, жители второго этажа, должны скидываться на крышу?

– Не должны.

– Вот и я думаю, что не должны, но если придет Шапоклячка, уверен, что и случайные покупатели в магазине снизу скинутся.

Я представил, как Надежда Ивановна бегает по магазину, заглядывает в корзины для продуктов, а затем хватает за рукава тех, кто, на ее взгляд, побогаче – и заводит свою пластинку. Мне показалось это смешным, и я улыбнулся, но улыбка моя жила недолго. Как только я увидел изменившееся лицо Самохина, мне стало не до смеха. Его глаза почернели, ноздри раздулись, и я, кажется, даже услышал скрип зубов.

– Не сметь так называть Надю… Надежду Ивановну, – процедил он.

Я не сразу даже сообразил, как именно я ее назвал, потому как ее прозвище уже давно стало вторым именем.

– Да я же не со зла, у нее же просто фамилия Шаповалова, вот и…

– Я сказал – не сметь!

Самохин довольно сильно хлопнул ладонью по спинке стула. Справедливости ради стоит отметить, что стул даже не шелохнулся, хотя раньше скрипел, кажется, даже от ветерка из незакрытого окна.

– Хорошо, хорошо, Андрей Андреевич.

Я поднял ладони в примирительном жесте. Ссориться с ним, а уж тем более нарочно пытаться обидеть или разозлить в мои планы не входило.

– Забирай свой трон.

– Спасибо, Андрей Андреевич! С меня магарыч.

Самохин ничего не ответил и принялся копаться в шкафу, складывая в него инструменты.

– До свидания!

Выждав из вежливости несколько секунд и не дождавшись ответа, я покинул комнату и отправился в свою келью вместе со стулом, который поставил на законное место у стола.

Вот оно что. Надя Шапокляковна. Впрочем, кто еще может понравиться такому человеку, как Андрей Андреевич. Интересно, Надя отвечает ему взаимностью? Хотя здесь нужно копать глубже – умеет ли Шапокляк отвечать взаимностью? Вопрос не из легких. Не уверен, что она сама сможет на него ответить без консультации юриста.

За окном шел дождь. За стеной плакала Верка, Наташа в сотый раз объясняла Николаю, в каком ящике комода лежат подгузники. Сосед сверху снова уронил что-то тяжелое на пол. И только в комнате справа было тихо.

В комнате номер 203 никто не живет. Раньше в ней обитала одна сварливая бабуля, которая постоянно ругалась со всеми по любому поводу, обещала выселить всех непорядочных, по ее мнению, жильцов из общежития, а также навести на всех порчу. Я немного застал ее, но не успел толком распознать, поэтому подробную характеристику мне предоставил, конечно же, Коля. Когда он рассказывал мне про нее, я спросил – кто, по его мнению, был противней – бабка из двести третьей или Шапоклячка? Николай долго размышлял, покачивая головой из стороны в сторону, будто внутри нее стояли некие весы, которые отмеряли количество негативных воспоминаний… а затем сказал, что они обе, определенно, из одного семейства демонов, но все же принадлежат к разным подвидам, а какой из этих подвидов зловреднее, он затрудняется сказать, так как не является ни биологом, ни демонологом.