Маати сидел на бархатной подушке, то и дело шевеля ногами, чтобы не затекли. Помогало не очень-то. Слева от него восседал хай Сарайкета. Хешай-кво и Бессемянный расположились ближе, и если хай не замечал его тягот, то эти двое заметили наверняка. В широком круге возникали проситель за просителем и озвучивали свои мольбы.

Худшим из них был западник, привезший тележку в рост собаки, на которой горел очаг и кипятилась в котле вода. Водяной пар привел колеса в движение, и тележка унеслась в толпу, обгоняя владельца. На его заявление о том, что гальты строят подобные механизмы для военных целей, утхайем только рассмеялся. «Армия чайников!» – так отозвался об увиденном он. Один лишь Хешай-кво, как заметил Маати, не веселился. Не потому, решил он, что принял чудака всерьез; просто старому поэту больно смотреть, как тот унижается. Даже высшие достижения гальтского военного мастерства Хайему не угрожали. Пока города под защитой андатов, хайемцы смотрят на войны других народов как на диковину, как на кости доисторических чудищ.

Наибольший интерес вызвал второй сын хая Удуна. Весь двор затаив дыхание слушал рассказ о том, как младший сын хая пытался отравить двоих старших, включая его. Ужасающие подробности смерти первого брата едва не вызвали у Маати слезы, а хай Сарайкета разразился проникновенной речью, вчетверо длиннее всех прежних заявлений: что-де яд – не хайемское орудие и что власти Сарайкета стоят на стороне оскорбленных и намерены преследовать убийцу до справедливого суда.

– Что ж, – произнес Бессемянный, как только присутствующие поднялись на ноги, чествуя правителя, – теперь ясно, который из сыновей старого хая будет просиживать его трон. Можно подумать, никто из предков досточтимых владык Сарайкета не подносил брату приправленного винца.

Маати оглянулся на Хешая-кво, ожидая, что тот встанет на защиту хая, но поэт лишь смотрел, как второй сын Удуна простирается ниц перед черным диваном.

– Паяц на паяце, – тихо продолжил андат, чтобы никто кругом не слышал, кроме поэта с Маати. – Не забывай об этом. Все, что ты видишь, – одна затянутая до неприличия пьеса, которую никто не сочинял и никто не ставил. Поэтому они то и дело скатываются к братоубийству. Случай не новый, все более-менее знают, чего ожидать. Только делают вид, будто один хайский сын лучше другого.

– Тихо! – шикнул поэт, и андат изобразил извинение, но, едва Хешай-кво отвернулся, подмигнул Маати.

Поэт говорил мало. Он был угрюм с самого утра, когда они вышли под дождь из его дома. По ходу аудиенции его физиономия мрачнела все пуще.

Два огнедержца предстали перед хаем, дабы тот рассудил их спор об одном пункте городского закона, и правитель призвал древнюю старуху по имени Ниания Тосогу, придворного летописца. Та что-то долго и еле слышно бубнила, пересказывая полузабытые хроники летних городов, восходящие к первым дням Хайема, когда Империя еще не угасла. Потом, без видимой связи с происходящим, она огласила решение, которое, похоже, не устроило никого. Когда огнедержцы сели, встал пожилой гальт в одеждах цвета зелени с бронзой. Вместе с ним вперед вышла девушка одних лет с Маати или чуть старше. Ее платье было тех же тонов, что и у гальта, но если старик держался с глубоким почтением, выражение лица и рук девушки граничили с высокомерием. Даже поклон вышел у нее заносчиво – подбородок вздернут, бровь выгнута.

– А вот она паршиво играет! – прошептал Бессемянный.

Хешай-кво пропустил его слова мимо ушей и наклонился вперед, не сводя глаз с просителей. Андат, наоборот, подался назад и стал следить за хозяином не менее внимательно, чем за странной парой.

– Марчат Вилсин, – на весь зал, как актер со сцены, проговорил хай Сарайкета. – Я прочел твое прошение. Не припомню, чтобы Дом Вилсинов прежде участвовал в скорбном торге.

– Суровые времена настали в Гальте, повелитель, – ответил Вилсин и принял позу хотя и официальную, но с некой толикой попрошайничества. – Столько чайников еще нужно наклепать…

По толпе пробежала волна смеха; хай дал понять, что шутка услышана. Хешай-кво насупился больше прежнего.

– Кто будет представлять ваш Дом на переговорах? – спросил хай.

– Я, высочайший, – ответила девушка, делая шаг вперед. – Лиат Чокави, помощница Амат Кяан. Она просила меня заменить ее на время отъезда и провести эту сделку.

– Женщина, которую вы представляете, здесь присутствует?

Старый гальт скривился, но без колебаний ответил:

– Так точно, повелитель. Правда, она очень плохо владеет хайятским языком, но у нас есть переводчик на случай, если вы пожелаете с ней поговорить.

– Пожелаю, – сказал хай.

Взгляд Маати переметнулся в толпу, на молодую женщину в шелковом одеянии, которая вышла вперед, опираясь на локоть приятного круглолицего человека в простой темной одежде слуги. Глаза женщины были неестественно бледными, кожа – отталкивающе белой. Ее одежда была скроена так, чтобы прятать выступающий живот. Хешай напрягся и подался вперед со смешанным чувством на лице.

Островитянка поравнялась с гальтом и его юной помощницей, улыбнулась и кивнула им по указке толмача.

– Ты явилась сюда с просьбой о помощи, – произнес хай нараспев.

Женщина уставилась на него, как дитя на огонь. Маати показалось, будто она околдована. Переводчик что-то прошептал ей на ухо, и она на миг отвлеклась, чтобы ответить, но сразу продолжила разглядывать хая.

– Повелитель, – произнес переводчик, – моя госпожа, Мадж Тониаби из Ниппу, благодарит за великую честь быть представленной вам и за помощь в сей нелегкий час.

– Признаёшь ли ты Дом Вилсинов в качестве своих посредников передо мной? – спросил хай, словно женщина говорила сама за себя.

Последовало другое неслышное совещание, еще один беглый взгляд на переводчика и долгий – на хая. Говорила она тихо, так что Маати едва различал ее голос, но речь была быстрой и певучей.

– Признаёт, повелитель, – передал круглолицый.

– Отлично, – сказал хай. – Я принимаю предложенную цену и дарую Лиат Чокави право на собеседование с поэтом Хешаем для уточнения условий.

Переводчик и девушка согнулись в позе благодарности, после чего вся четверка просителей слилась с толпой. Хешай долго, со свистом выдохнул. Бессемянный сложил пальцы домиком и прижал к губам, пряча улыбку.

– Что ж, – проронил поэт, – теперь этого не избежать. А я-то надеялся…

Он умолк и всплеснул руками, словно отмахиваясь от мечты или прощаясь с возможностью все исправить. Маати снова заерзал на подушке, чтобы размять затекшую ногу. Слушания длились еще полторы ладони – прошение за прошением, – пока хай наконец не встал. Он принял позу официального закрытия церемонии и под традиционную флейту с барабаном удалился. За владыкой и лицом города потянулись советники, а за Хешаем – Маати. Впрочем, старший поэт следил за процессией лишь вполглаза. Поэты и андат прошли сквозь лес колонн к большой дубовой двери, а миновав ее, очутились в зале поменьше, похожем на огромный узел из коридоров и лестниц. На верхней галерее четверка рабов выводила нежную печальную мелодию. Хешай сел на низкую скамью, глядя перед собой. Бессемянный встал в нескольких шагах, сложил на груди руки и замер точно статуя. В воздухе повисло отчаяние.

Маати медленно подошел к учителю. Поэт на миг поднял глаза и снова уставился в пространство. Маати, еще не начав говорить, изобразил просьбу о прощении.

– Я не понимаю, учитель! Ведь должен быть способ отказаться от торга. Если дай-кво…

– Если дай-кво возьмется приглядывать за каждой мелочью, можно будет смело назвать его императором, – оборвал его Хешай-кво. – И через поколение-другое мы посмотрим, как он справляется с обучением новых поэтов. У нас и без того пусто в голове, не хватало еще плохой науки. Нет, избави нас боги от вмешательства дая-кво.

Маати присел. Через зал потекли утхайемцы, переговариваясь поверх бумажных кип и свитков.

– Вы могли бы отказаться.

– И выставить себя кем? – Хешай вяло усмехнулся. – Не обращай внимания, Маати-кя. Разнылся старый пень, вот и все. Дело предстоит дрянное, но ничего не попишешь. Работа как-никак.

– Убивать лишних младенцев заморских богачек, – поддакнул Бессемянный тем же дерзким тоном, но с примесью чего-то нового. – Действительно, для нас это пара пустяков.

Хешай вскинул голову, сжал кулаки, сморщил лоб от натуги и ярости. Маати услышал звук падающего тела. Андат распростерся на полу, вытянув руки в таком глубоком раскаянии, что Маати понял: по своей воле он никогда бы так не лег. Губы Хешая дрожали.

– В общем… мне ведь не впервой, – глухо произнес он. – Хотя этого никому не пожелаешь. Ни женщине, никому. Скорбный торг недаром таким зовется.

– Хешай-тя! – окликнул женский голос.

Она стояла рядом с распластавшимся андатом. Увиденное до того потрясло ее, что от высокомерия не осталось следа.

Маати встал и принял позу приветствия. Хешай ослабил власть над Бессемянным, позволяя тому подняться. Андат стряхнул с платья невидимые пылинки и взглянул на поэта с горчайшим укором, после чего обратился к девушке.

– Лиат Чокави, – произнес он, пожимая ей запястье, словно старый друг. – Рады вас видеть. Верно, Хешай?

– Безумно, – буркнул поэт. – Быть вверенными недоучке-помощнице – куда уж лучше.

На ее лице отразилась оторопь: маска самоуверенности соскользнула, глаза расширились, губы сжались в нитку. Тотчас она стала прежней, однако Маати понял – или решил, что понял: удар Хешая попал в цель, а жертва виновата лишь в том, что угодила под горячую руку.

Хешай встал и изобразил готовность к переговорам, но церемонность его позы усугубляла оскорбление. Маати вдруг стало за него стыдно.

– Зал для встреч там, – махнул Хешай, после чего развернулся и зашагал в указанную сторону.

Бессемянный поплыл рядом с ним, оставив Лиат и Маати догонять.

– Извини его, – тихо сказал Маати. – Это из-за скорбного торга он сам не свой. Ты ни в чем не виновата.

Лиат бросила на него недоверчивый взгляд, но смягчилась, когда поняла, что он опечален не меньше ее. Она ответила едва заметной позой благодарности, какими обмениваются друзья.

В зале для встреч было пусто и жарко. Единственное окошко оказалось заперто; Хешай толчком его распахнул. Поэт сел за низкий каменный стол и показал Лиат место напротив. Она скованно села и достала из рукава связку бумаг. Бессемянный стоял у окна и, хищно осклабившись, следил за поэтом, пока тот просматривал документы.

– Я могу чем-то помочь, Хешай-кво?

– Принеси чая, – буркнул тот, не отрываясь от бумаг.

Маати оглянулся на девушку, потом на Хешая. Андат, видя его замешательство, нахмурился. Затем черные глаза озарились догадкой, совершенные руки создали позу просителя, хотя Маати не понял, что именно он просит, и опустились, не дождавшись разрешения.

– Хешай, друг мой, тебе достался слишком воспитанный ученик. Сдается мне, он не хочет оставлять тебя одного. – Бессемянный усмехнулся. – Думает, ты снова накинешься на эту юную девицу. Я бы на его месте даже порадовался, глядя, как ты выставляешь себя ослом, но…

Хешай повел плечом, и андата передернуло от боли или чего-то похожего на боль. Его руки сложились в позу извинения. Однако от Маати не укрылось, как нахмурился поэт. Бессемянный все-таки пристыдил своего хозяина. За девушку можно не волноваться. По крайней мере, некоторое время.

– Чаю, Маати. И для гостьи тоже, – произнес Хешай, указывая на Лиат.

Маати склонился в знак послушания. Потом поймал взгляд Бессемянного и молча кивнул, благодаря за помощь. Андат ответил легчайшей из всех улыбок.

В коридорах было полно народу. Толпились торговцы, знать, слуги, рабы, охранники. Маати пробирался между ними известным путем в сторону главного зала, разыскивая кого-нибудь из дворцовой челяди. Ему не терпелось вернуться назад, послушать переговоры.

Главный зал был набит битком еще хуже коридоров. Дымом стоял людской гомон. Но вот в толпе мелькнули желтые одежды дворцового слуги, и Маати отчаянно рванул сквозь толчею к выходу.