На полпути он задел молодого человека, одетого в те же цвета, что и Лиат с Марчатом Вилсином, – зелень с бронзой. Мозолистые руки со следами краски и широкие плечи выдавали в нем грузчика. Решив переложить задание на незнакомца, Маати остановился и схватил его за локоть. Продолговатое лицо парня показалось смутно знакомым, но стоило тому заговорить, как у поэта кровь отхлынула от лица.

– Прошу прощения, – сказал грузчик, сопроводив слова позой извинения. – Знаю, я должен был дождаться снаружи, но понадеялся, что Лиат Чокави…

Он затих, увидев, какими глазами смотрит на него Маати.

– Ота-кво… – выдохнул тот.

Миг обоюдного потрясения – и грузчик закрыл Маати ладонью рот и увлек его в боковой коридор.

– Молчи, – прошептал Ота. – Молчи!

6

Будто и не было последних лет. То, что пережил Ота, вдруг отступило в тень, развеялось от одного звука его имени. Жаркие, влажные дни поденщины в порту Сарайкета, вечный поиск еды и жилья, голодные ночи в придорожной пыли. Жизнь, какой видел ее Итани Нойгу. Все это осыпалось с него, как скорлупа, и он вспомнил себя мальчишкой – уверенным и своевольным мальчишкой, что брел по заснеженному полю к большому тракту. Он словно заново очутился там, и ясность этого воспоминания его напугала.

Молодой поэт послушно шел за ним, ни слова не говоря. Видимо, встреча ошеломила его не меньше.

Они разыскали пустую комнату. Ота запер дверь на засов. Оконце тесной комнаты выглядывало во внутренний сад, где росли бамбук и подстриженные деревья. Даже в дождь, который до сих пор шуршал каплями по листве, внутри было очень светло. Ота сел за стол, закрыв рот руками, и посмотрел на юного поэта. Тот был моложе года на четыре, но старше того Оты, который придумал себе новое имя, новое прошлое и заключил договор с Домом Вилсинов. У поэта было открытое круглое лицо, твердый подбородок и руки, годами не знавшие тяжелой работы. Но больше всего Оту смущали его глаза – они светились восторгом, точно юноша только что нашел клад.

Ота не знал, с чего начать.

– Ты… мы, верно, вместе учились?

– Маати Ваупатай, – назвался поэт. – Я был в одном из младших классов, когда вы… покинули школу. Вы еще водили нас перекапывать огород, а мы плохо копали. У меня тогда все руки были в водянках…

Его лицо вдруг стало знакомым.

– Боги! – выронил Ота. – Так это ты?

Маати Ваупатай, которого Ота заставлял есть землю, ответил утвердительной позой, сияя оттого, что его узнали.

Ота откинулся назад:

– Прошу тебя, не говори никому обо мне. Я так и не принял клеймо. Если братья найдут меня…

– То захотят убить, – подхватил Маати. – Знаю. Я никому не скажу. Только… Ота-кво…

– Итани, – поправил Ота. – Теперь меня зовут Итани.

Маати выразил послушание, больше уместное для преданного ученика, как будто Ота до сих пор ходил в черном одеянии.

– Значит, Итани. Не ожидал. В смысле, встретить вас здесь. Какими судьбами?

– Я служу Дому Вилсинов. В качестве грузчика.

– Грузчика?

Ота ответил утверждением. Поэт заморгал, словно пытаясь угадать смысл заморского слова. Когда он заговорил, тон у него был обеспокоенный. Или разочарованный.

– Говорили, дай-кво вас принял. А вы отказались.

«Как просто звучит», – подумал Ота.

Горстка слов смогла вместить то, чем стала его жизнь. Когда он принимал это решение, все казалось предельно ясным и одновременно сложным. Впрочем, как и сейчас.

– Верно.

– Что… Простите, Ота-кво, но что произошло?

– Я ушел. Подался на юг, нашел работу. Я знал, что старое имя придется забыть, вот и взял другое. И… вот и все, наверное. Заключил договор с Домом Вилсинов. Срок уже истекает, а что делать дальше – не знаю.

Маати принял позу понимания, но по складке между бровями было видно, что сделал он так машинально. Ота вздохнул и облокотился на стол, думая, что бы еще сказать, как объяснить свой жизненный выбор. В довершение всех пережитых за день тревог он обнаружил, что не может подобрать слов. Со дня ухода ни разу не пытался объяснить, почему так решил. Да и некому было объяснять.

– А ты? – спросил Ота. – Тебя, вижу, он обучил.

– Старый дай-кво умер. После вашего ухода. Я даже не успел получить черную одежду. Пост занял Тахи-кво, а в школу пришел новый учитель. Наани-кво. Он был еще строже Тахи-кво. По-моему, ему это было в радость.

– Дрянная работа, – сказал Ота.

– Нет, – не согласился Маати. – Просто тяжелая. И жестокая. Но так нужно для дела. Ставки слишком высоки.

Была в его голосе какая-то твердость, заметил Ота, – твердость, которая не происходила из уверенности. Он ответил согласием, но понял, что Маати угадал неискренность позы, и опустил руки.

– Что же ты сделал, чтобы попасть в «черные одежды»?

Маати покраснел и отвернулся. В коридоре кто-то хохотал, и это раздражало. Поговорил всего ничего с едва знакомым человеком, а уже забыл, где находится и что вокруг люди.

– Я спросил Наани-кво о вас, – ответил Маати. – Ему это не понравилось. Мне пришлось неделю драить полы в большом зале. А потом я спросил его снова. И опять заработал наказание. В конце концов… в общем, как-то ночью я пошел мыть полы уже без указки. Мила-кво осведомился, что я делаю, а я ответил: «Завтра пойду задавать этот же вопрос, вот и решил выполнить работу заранее». Он спросил, не полюбил ли я драить камни, а потом предложил повышение.

– И ты его принял.

– Еще бы! – ответил Маати.

Оба надолго замолчали. Ота увидел жизнь, которую отверг. А еще ему показалось, что на лице Маати отразилась жалость. Самое меньшее – сомнение.

– Обо мне никто не должен знать, – сказал Ота.

– Я никому не скажу. Клянусь.

Ота принял позу свидетеля клятвы, и Маати ответил тем же. Оба подскочили на месте: снаружи забарабанили в дверь.

– Кто там? – раздался мужской голос. – Нам здесь назначено!

– Мне пора, – сказал Маати. – Я пропущу переговоры с… Лиат. Вы сказали, что ждете ее, верно?

– Немедленно отоприте! – бушевали за дверью. – Это наша комната!

– Она моя девушка, – ответил Ота, поднимаясь. – Идем. Пока эти не пожаловались хаю.

Люди за дверью, одетые в легкие шелка и дорогие сандалии утхайема, уставились на Оту с гневом и отвращением – подумать только, простой грузчик, да еще из гальтского Дома! Однако, увидев за его спиной Маати в одежде поэта, они умерили злость до нетерпения. Юноши вместе вышли в большой зал, где было все так же людно.

– Ота-кво… – начал Маати, едва они очутились в толпе.

– Итани.

Маати сокрушенно попросил извинения.

– Итани. Я… мне так много нужно обсудить… И мы…

– Я тебя разыщу, – пообещал Ота. – Только не говори никому. Особенно поэту.

– Ни единой душе.

– Мы еще встретимся. А теперь ступай.

Маати попрощался с ним – такого учтивого поклона, верно, не получал от поэта ни один грузчик – и нехотя побрел прочь, каждым шагом выражая желание остаться. Ота поймал на себе озадаченный взгляд пожилой утхайемки из толпы, сотворил жест почтения и вышел.

Дождь почти прекратился, на плечо горячей ладонью упал солнечный луч. Остальные носильщики, которые несли сюда дары или держали полог, дожидались хозяев в боковом садике для прислуги. Эпани-тя, домоправитель Марчата Вилсина, сидел там же с улыбкой на лице. Теперь не нужно было сохранять официоз, и все повеселели. Старый Тууй Анагат, который знал Оту почти с тех пор, как он стал Итани, чуть ли не всю его поддельную жизнь, принял позу приветствия.

– Ты уже слышал? – спросил он, когда Ота к нему подошел.

– О чем? Видимо, нет.

– Хай набирает отряд – ловить сына хая Удуна, отравителя. Пол-утхайема рвется туда вступить. Того и гляди насядут на гаденыша, как вши на деревенскую шлюху.

Ота выразил удовольствие, зная, что от него этого ждут, потом уселся под деревом, усеянным крошечными душистыми грушами из тех, что растят для красоты, и прислушался. Все до одного обсасывали новость – люди, с которыми он работал, которых знал, кому доверял, хотя и не настолько, чтобы сказать правду. Все обсуждали казнь хайского сына, как собачьи бои. Никого не волновало, что у мальчишки не было выбора. Никто даже не вспомнил о справедливости. У низкорожденных, что гнут спину ради куска меди, чтобы хватило на чай и суп с квасным хлебом, хайем вызывает только зависть – никакого сострадания или любви. Теперь они вернутся в свои тесные бараки, унося в памяти роскошь дворцов, отраду садов, невольничьи песни. В них не останется места для жалости к семьям богатых и властей предержащих. «К таким, – подумал уныло Ота, – как я».

– Эй! – окликнул его Эпани, потыкав носком сапога. – Чего приуныл, Итани? Что-то ты невесел.

Ота делано засмеялся. У него это хорошо выходило – смеяться и улыбаться по заказу. Очаровывать. Он небрежно изобразил просьбу о прощении.

– Порчу праздник, да? Просто меня только что вышвырнули из дворца, вот и все.

– Вышвырнули? – переспросил Тууй Анагат, и все, оживившись, повернули голову к ним.

– Да. Стоял себе, никого не трогал…

– Вынюхивал Лиат, – продолжил кто-то со смехом.

– …и похоже, кое-кому приглянулся. Одна женщина из Дома Тиянов подошла ко мне и спросила, не я ли представляю Дом Вилсинов. Я сказал «нет», а она почему-то осталась со мной поболтать. Приятная оказалась бабенка. А ее дружок принял наш разговор близко к сердцу и столковался с дворцовыми слугами…

Ота принял позу невинной растерянности, чем повеселил всех еще больше.

– Бедный, бедный Итани! – воскликнул Тууй Анагат. – Бабы так и липнут. Давай-ка мы тебе поможем. Скажем им всем, что у тебя на одном месте выскочили болячки и ты три дня проходил в подгузнике с припарками.

Ота теперь смеялся вместе со всеми. Опять он победил. Теперь он был как все, свой в доску. Еще пол-ладони они перешучивались и травили байки, а потом Ота встал, потянулся и заговорил с Эпани:

– Я вам сегодня еще нужен, Эпани-тя?

Старик как будто удивился, но изобразил отрицание. Отношения Оты и Лиат ни для кого не были тайной, но Эпани, живший в господском доме, больше других понимал всю их сложность. Когда Ота попрощался с ним, он ответил тем же.

– Я думаю, Лиат быстро управится с поэтами, – заметил он. – Разве ты ее не подождешь?

– Нет, – ответил Ота и улыбнулся.

Амат училась. Сначала она узнала, как работает механизм заведения, как распределяются прибыли и доли охранников, шулеров, борцов и женщин – ритм, налаженный, как течение реки или сердцебиение, где деньги играли роль крови. Она стала лучше понимать, что именно ищет среди невнятных записей и подозрительных расписок. А еще она научилась бояться Ови Ниита.

Амат узнала, что бывает с теми, кто ему не угодил. Проститутки принадлежали заведению, поэтому их отсутствие никем не расследовалось и не проверялось. Их, в отличие от нее, было легко заменить. Она не согласилась бы оказаться на их месте за все серебро в городе.

Прошли две недели из четырех. Или пяти. Оставались еще две или три до обещанного Марчатом помилования. Амат сидела в душной комнате, изнемогая от жары. На столе громоздились кипы бумаг. Теперь ее будни наполнялись скрипом пера, звуками Веселого квартала, запахами дешевой еды и собственного пота, тусклым желтоватым светом из узкого оконца.

Раздался стук в дверь – тихий, робкий. Амат подняла голову. Ови Ниит или его охрана не потрудились бы стучать. Амат воткнула перо в брусок туши и потянулась. Захрустели суставы.

– Войдите, – сказала она.

Вошла девушка. Лицо было знакомым, а имени Амат ни разу не слышала. Невеличка, с родинкой под глазом, похожей на слезинку, нарисованную детской рукой. Когда она приняла позу извинения, Амат заметила у нее на запястьях полузажившие раны. Интересно, каким записям в конторской книге они соответствовали?

– Бабушка…

Так Амат называли все здешние обитатели.