А поскольку после продавцов, и ежедневных «тусовок», всегда оставались какие-нибудь отбросы, объедки, или крошки, по утрам и вечерам здесь было не протолкаться и от голубей. Настолько обнаглевших, и привыкших к людям, что они и не улетали, даже когда на них чуть не наступали. Правда, они и тогда не улетали: просто отпрыгивали на шаг-другой!

Голуби, как известно, сдержанностью нравов и хорошим воспитанием не страдают, и, если что – оставляют после себя помёт, вовсе не сообразуясь с приличиями и требованиями санитарии или красоты. И бургомистр Андрис Блауманис нашёл весьма простой способ, как сделать центральную площадь города почище. Для этого он заложил в бюджет мэрии деньги на закупку зерна. И это зерно шесть раз в день рассыпали муниципальные работники – непосредственно на набережной Даугавы, подальше от собственно площади.

Голуби очень быстро смекнули, что и как. И гуляющих, и торговцев и их клиентов больше не пачкали. Поскольку всегда теперь находились на набережной, терпеливо ожидая очередного «гарантированного» угощения.

Однако когда к власти пришёл бургомистр Гиртс Ясонс, он решил, что сумма, ежегодно выделяемая на прокорм «бесполезных» и «жирующих» обнаглевших птиц – уж слишком велика для скромного Рижского бюджета. И отменил закупку зерна и подкормку серых «нахлебников».

И что же?

Не прошло и двух дней после того, как голуби убедились, что еды им больше не дают и не дадут, и… вернулись на площадь перед Ратушей. Со всеми вытекающими последствиями.

Ясонс, разумеется, пытался бороться с напастью: нанял мальчишек, чтоб те бегали с вениками, палками с тряпками, и прочей ерундой, и гоняли птиц. Однако те, едва взлетев с одного места, тут же опускались на другое – буквально в нескольких шагах от того, откуда их согнали. И мальчишек практически не боялись. (Ну так: привыкли же, что люди их кормят!)

Пытался Гиртс найти и другие способы, чтоб отогнать или прогнать совсем голубей с центральной площади: трещотки, обливание водой, петарды, и так далее. Но ничто не помогло. Однако просто так убивать мирных птиц, являющихся в какой-то степени символом мирной жизни, и третьей Ипостаси, и процветания столицы, не решился даже Ясонс.

И решил он тогда отлавливать голубей, варить, жарить, и кормить ими бедняков, живших в Засулауксе. (В-принципе, весьма гуманный в отношении малоимущих жителей столицы, жест.) Для этого собрали работники мэрии много сетей, профессиональных птицеловов, и принялись за дело. Однако ничего у них не вышло: голуби, хоть и не боялись их, но попадаться в сети категорически не желали! Словно сам чёрт руководил и направлял их: за целый день десять опытных профессионалов не поймали ни одного голубя, несмотря на все старания, кучу перевёрнутых лотков, брань и крики торговцев, и суматоху, словно вернулись времена столпотворения…

Бургомистр Ясонс тогда распорядился голубей оставить в покое, но кормить их – запретил. И если кого-то из торговцев ловили на том, что он потихоньку подкармливает пернатых «дармоедов», или не убрал за собой крошки и мусор – штрафовали! На немалую сумму.

Торговцы, конечно, обиделись, но постановление есть постановление.

И, говорят знающие люди, что пошёл тогда старшина цеха торговцев, Вилис Лейниекс, к старому Квелесу, известному своими лекарственными настойками да приворотными зельями, и кое о чём с ним договорился. А о чём именно – неизвестно и по сей день, ибо и Вилис и Квелес хранили о сделке абсолютное молчание. А поскольку никто не присутствовал при их разговоре, никто так и не узнал его содержания, и во сколько денег обошлось Лейниексу решение проблемы.

Однако результаты договора сказались сразу. Буквально на следующий день, стоило Гиртсу Ясонсу с супругой Мальвиной выйти из своей квартиры при мэрии, для традиционной утренней прогулки, как буквально налетела на них огромная стая голубей! Птицы и кружились над ними, и хлопали крыльями, и гугукали! Но настолько близко, чтоб их можно было поймать, или отогнать рукой, не приближались.

Ну и, понятное дело, делали они всё то, что испуганные голуби делают.

И так продолжалось несколько минут – до тех пор, пока Ясонс не передумал гулять, и быстро не вернулся назад: под прикрытие крыльца.

После чего он и Мальвина больше не пытались выйти «прогуляться»: голуби буквально облепили крыльцо, и их гугукающая и воркующая настырная стая заполнила окрестности парадного выхода. А вот вид у бургомистра и его супруги был… Удручающий. О чём почтенная Мальвина, рыдая, поспешила сообщить супругу, присовокупив при этом, что «стиркой тут уже ничего не исправишь!», и что придётся ему теперь «раскошелиться на новые выходные наряды!» И вообще: «какой позор! Стыдно от людей!»

Однако второй выход бургомистра, уже без супруги, произошедший через два дня, оказался ещё более унизительным. Птицы теперь словно упражнялись в меткости: сменяясь по очереди, они «бомбили» и бомбили с высоты голову бургомистра, и хотя та и была покрыта широкополой шляпой, но очень скоро с её полей капало на брусчатку площади… То самое.

Отчаявшись, на следующий день Гиртс Ясонс вышел из мэрии в сопровождении охотников. Те храбро и добросовестно пытались в парящую высоко в небе стаю попасть. Дробью. Однако ни один голубь так к ногам бургомистра и не упал – словно стая была заговорённой, заколдованной…

Так что через пару недель, чуть не разорившись на оплате услуг охотников, к тому же так ни разу и не попавших, и на стирке и замене парадного камзола, бургомистр отменил свои ежеутренние выходы «на прогулку». И гуляли они с супругой теперь только глубоким вечером: после заката солнца! И – только под зонтиком. На всякий случай.

Потому что однажды на них напали летучие мыши.

Те, правда, помётом чету мэра не «уделывали», зато порвали все драгоценные и дорогие кружевные отложные манжеты и воротники, не говоря уж о том, что поспутывали все волосы в модной и дорогой причёске.

Но бургомистр не сдавался. И его помощники рассказывали, что поклялся он страшной клятвой, упомянув даже свою жизнь, что возвращать традицию подкармливать наглых «летучих разбойников» халявным зерном – не будет ни за что!

Через пару месяцев над упрямцем не подшучивал и не прикалывался только совсем уж ленивый и трусливый. Даже почётных гостей из Даугавпилса, приехавших для заключения новых торговых договоров, Ясонс вынужден был принимать в своей крытой оранжерее, срочно пристроенной с обратной стороны к зданию мэрии. Но и то: какой-то шустрый и наглый голубь умудрился прорваться ночью и туда, притаившись до поры под стропилами, и в самый ответственный момент, при приветствии друг другом обеих делегаций, поставил Гиртсу огромную отметину. Прямо в центр обширной лысины!

Вышло ну очень неудобно: благородные гости еле сдерживали смех, ухмылки и подколки. Где уж тут говорить о выгодных договорах!..

Словом, продержался в таких условиях наш «экономный» Ясонс целых три года. А потом его сместили. И на его место назначили почтенного Гунарса Мелдсбергиса. Сразу, первым же указом вернувшего подкормку голубиного сообщества шесть раз в день. На старом месте – на набережной.

Но вот с почестями уйти на покой, и почивать на лаврах, у Ясонса не получилось: голуби продолжали преследовать его и после смещения, даже дома, и во дворе. Не выдержав такого, и презрения и насмешек других высокородных дам Риги, Мальвина ещё через год отчалила, уехав к матери, в Лиепаю. Детей она забрала с собой, хотя голуби были в какой-то степени демократичны и разборчивы: отпрысков неудачливого бургомистра никогда не трогали!

Говорят, что всё это постепенно подтачивало и здоровье и нервы пожилого мужчины, и в пятьдесят пять его разбил паралич. После чего прожил он не более пяти месяцев.

И, все это видели, и этот факт абсолютно достоверно зафиксирован, что во время похорон Гиртса, когда гроб уже опустили в могилу, первым сбросил своё «поминальное подношение» в виде огромной белой кляксы, особенно большой и матёрый голубь – размером с доброго орла!

С тех пор при даже случайном упоминании кем бы то ни было имени Гиртса Ясонса все рижане поворачивают голову к левому плечу, и смачно плюют три раза…

Кстати: тьфу-тьфу-тьфу!

3. Волшебное зерцало.

Это случилось при бургомистре Янисе Майзите. Которого, если честно, все горожане уважали: он не драл налоги до последнего лата, и построил больницу для бедных. И гостиницу.

Жил тогда на улице Калею башмачник Юрис Стаэгле. И была у него жена Вия. К сожалению, была она намного старше его, и постоянно чем-то болела. Так что никто не удивлялся, что детей им Бог не дал.

Вот, прожили они вместе двадцать лет, и совсем плохо стала выглядеть Вия. Согнутая радикулитом в три погибели, хромающая, с одышкой, лицо – сплошные морщины… Словом, кто не знал чету Стаэгле, принимали Вию за мать Юриса.

А к старости, как-то осенью, совсем слегла Вия: уже и из дома почти не выходила. Вот и приходилось Юрису самому и печь топить, и обед варить, и бегать на рынок за продуктами, и к коллегам по цеху, когда надо было прикупить, там, новой дратвы, или лапку поменять, или шило поломанное заменить… Потому что не было у него денег, чтоб подмастерьев содержать. Но он не жаловался: старался быть приветливым со всеми, и с клиентами, и с соседями. Всегда улыбался. На жизнь не жаловался.

И вот однажды, когда он шёл с рынка, с корзинкой свежих овощей и других продуктов, повстречалась ему, уже у поворота на его улицу, цыганка. Выглядела она, если верить Юрису, ещё более больной, чем его жена. А на руках у неё был ещё и грудной ребёнок. И уж такой измождённый и худой, что сердце у Юриса буквально защемило. И хотя цыганка уже ничего не говорила, и даже не просила, сидя на тротуаре, и прислонившись спиной к двери богадельни, куда, очевидно, пришла в последней надежде на помощь, а только смотрела! Да таким взглядом, что достал Юрис из своей корзинки свежую, ещё горячую и пахнущую корицей и сдобой, булку, и дал цыганке.

Впилась тут же та зубами в выпечку, глаза прикрыла, и даже застонала – не то от удовольствия, не то от благодарности. А уж в глаза Юрису теперь так смотрела – тому даже неудобно стало. Достало он тогда и кусок колбасы, да тоже отдал цыганке. Та колбасу спрятала под одну из своих необъятных разноцветных юбок, а оттуда достала что-то, завёрнутое в тряпицу.

Юрис как раз собирался уходить, как протянула цыганка эту тряпицу ему, и сказала голосом хриплым и тихим:

– Ты очень добрый, Юрис. Ведь вы с женой тоже еле сводите концы с концами. Вот: возьми – это для неё. Только вот что главное запомни! Пусть ни в коем случае не смотрит в него больше, чем по пять минут в день!

Юрис даже спасибо сказать не успел, как вдруг растаяла прямо в воздухе цыганка: растаяла вместе с ребёнком и надкусанной булкой в руке…

Юрис некоторое время хлопал глазами на пустую улицу, и закрытую дверь богадельни. Но ему это быстро надоело: потому что никого он так и не увидел. И уж совсем было принял своё странное приключение за видение, мираж, если б не тряпка в руке.

Юрис тогда поставил корзинку наземь, возле своих ног, и аккуратно тряпку развернул.

И было там маленькое круглое зеркальце. В оловянной простой оправе, и как раз такое, чтоб помещаться в ладони.

Юрис тогда пожал плечами, и завернул зеркальце обратно. Дома у его жены было зеркало и побольше, и даже – покрасивей, в литой медной раме, с красивыми завитками в «цветочном» стиле – акант, как это называется.

Когда принёс корзину домой, Вия даже не встала встретить его, так ей было плохо. Юрис, конечно, подошёл, поздоровался – она ведь ещё спала, когда он уходил на рынок, чтоб успеть прикупить всего подешевле – у крестьян из близлежащих деревень, у которых чуть позже перекупали всё городские перекупщики. Не зная, что бы такого сделать ей приятного, дал он ей зеркальце, наказав, чтоб долго в него не смотрела.

И вот, пока Юрис готовил немудрёный завтрак, да заваривал кофий, услышал он голос своей супруги. И звучал этот голос вроде как пободрее:

– Юрис! Что это за зеркало такое?! Мне… Стало намного легче!