А коллективные письма при Хрущеве вошли в моду. Казалось, что если под тем или иным воззванием поместится как можно больше известных фамилий – академиков, писателей, артистов, то к гласу общественности прислушаются. Письма были двух видов: инспирированные «сверху» (там же и составленные) и инициированные «снизу». Последние представляют наибольший интерес, ибо выражают, как правило, мнение несогласных с официальной точкой зрения.

Одним из тех, кто противился разрушению Приарбатья, был академик, известный физик и либерал по своим взглядам (коих он не скрывал) Петр Капица, к нему и отправился Владимир Десятников. Петр Леонидович работал тогда директором Института физических проблем АН СССР: «Я протянул напечатанную на двух страницах нашу петицию. Капица прочитал и, не говоря ни слова, поставил свою подпись». При этом гость сказал: «Главное, не промолчать, чтобы они знали, что мы отслеживаем их преступные дела». И далее Десятников поведал, что «Петр Дмитриевич Барановский еще с конца двадцатых годов ведет поминальник, куда записывает имена наиболее ретивых ниспровергателей русского национального наследия», которых следует со временем «пригвоздить к позорному столбу». Вот, оказывается, как оно…

Несмотря на огромный моральный авторитет Капицы, письмо не помогло, а лишь привело к ожесточению в борьбе за сохранение старой Москвы. 16 апреля 1968 года литератор Юлия Сидур записала в дневнике ходящие по городу слухи, что «будто бы на Посохина какие-то архитекторы написали жалобу в ЦК, и их за это исключили из партии». А тех, кого из партии исключить было невозможно (поскольку в эту самую партию их следовало сначала принять), уже ничего не останавливало – они готовы были на все…

Искусствовед, историк архитектуры, в будущем старший научный сотрудник Института искусствознания, кандидат искусствоведения Сергей Попадюк задумал такое, от чего по коже мурашки бегут: «Какая уж там веселая ненависть! Лютая, тоскливая злоба владеет мной – злоба, переходящая на личности. В последнее время то и дело ловлю себя на нескончаемых внутренних монологах. Прислушиваюсь: а это варианты моего последнего слова на суде, где меня судят за убийство Посохина. И я всерьез обдумываю план этого убийства… Я вижу, что другого выхода нет, хотя и понимаю, что это убийство ничего не изменит, да уж и поздно: Москвы моего детства, Москвы – единственного в мире города – больше не существует.

Большое злодейство можно совершить исподволь, начав с каких-то мелких нарушений, где легче сломить сопротивление, – противник уступает, обманутый незначительностью зла, – потом продвинуться дальше, и опять уступка, потому что зло продолжает казаться незначительным. И так шаг за шагом, незаметно перейти границу, за которой зло приобретает недопустимые масштабы… А можно сразу ударить в сердце, вырвать его, и тогда все последующие утраты покажутся несущественными.

С тех пор как на месте арбатских переулков проломили Москву нелепейшим, провинциально-претенциозным Калининским проспектом, – чтобы, не снижая скорости, мчатся на „чайках“ со своих дач прямо в кремлевские кабинеты, – в городе идет настоящая оргия погромов. Ломают Замоскворечье, ломают Таганку, ломают Домниковку и в районе Мясницких ворот… С безразличием орангутангов повсюду взращивают безликие многоэтажные коробки. „Дикость, подлость и невежество, – говорит Пушкин, – не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим“. Орангутангам нет дела до истории – ни до прошлого, ни до будущего, – они сами себе история. Теперь только кое-где выглядывающий ампирный фронтон или церквушка, раскрашенная, как дешевый сувенир, отличают Москву от какого-нибудь Ташкента.

Как говорится, найдите десять отличий. Дом-книжка FOCSA в Гаване (1956 год) и дом-книжка в Москве…

Я готов убить человека, руководящего этой дикарской работой, хотя знаю, что убийство мое ничему не поможет, знаю даже, что субъективно он не виноват: не он, так другой (обязательно! еще бы! угодников у власти довольно, что же, карьеру губить из-за какой-то там Собачьей площадки?), но, как говорил М.И. Муравьев-Апостол, „дело идет не о пользе, которую это принесло бы, а о порыве к иному порядку вещей, который был бы сим обнаружен“. Я готов убить этого человека, чтобы утолить свою бессильную и неотвязную, как жажда, ненависть», – читаем мы в дневнике за 1972-й год. Борьба за сохранение культурного и исторического наследия развернулась нешуточная, едва ли не кровавая. Но почему же тогда все это обернулось битвой с ветряными мельницами?

Сергей Попадюк справедливо указывает на одно специфическое обстоятельство – проспект Калинина был правительственной трассой, по которой члены Политбюро то и дело сновали в своих «членовозах» (просторечное название персональных служебных автомобилей больших начальников). Почти все советские вожди постхрущевской эпохи жили на Кутузовском проспекте – Леонид Брежнев, Юрий Андропов, Константин Черненко, в доме № 26. Они были соседями. Из Кремля на Кутузовский можно было доехать на приличной скорости и при перекрытых дорогах минут за 15. И до дачи на Рублевском шоссе тоже недалеко. А раньше приходилось делать крюк через Арбатскую площадь, по которой машина Сталина и его охраны поворачивала на Арбат. Не зря же москвичи придумали остроумное название этой правительственной трассе – «Военно-грузинская дорога».

А на трассе этой все должно было быть ровно и гладко, чтобы номенклатурные тела не растрясти. В этой связи Юлий Крелин (в ту пору студент-медик) вспоминал случай, как «проехал как-то под утро через эту [Арбатскую] площадь Сталин, не замечая, что на трамвайных рельсах машину чуть-чуть потряхивает, а когда заметил, около четырех утра, то осерчал. А когда в восемь я пришел, чтобы сесть в трамвай семнадцатый номер и ехать на Пироговку в мединститут, рельсов уже не было и в помине, площадь заасфальтировали, появился новый автобусный маршрут под номером пятьдесят пять». Все для блага человека…

Теперь – только по прямой! Так что у вельможных пассажиров полированных «ЗИЛов» была личная заинтересованность и в сносе Приарбатья, и в прокладке проспекта Калинина. Трасса была широкой, под стать габаритам «членовозов». Товарищ Новосельцев из «Служебного романа», сев за руль «Волги» своего приятеля-карьериста Самохвалова, только и нашелся, что сказать: «Это, ты знаешь, это малогабаритная квартира!». Что бы он произнес, очутись в таком вот «членовозе»? Хотя ему туда путь был заказан. Машины были настолько огромны, что большие чиновники залезали туда головой вперед, в буквальном смысле. Внутри ночевать было можно.

Но «шишки» не только неслись по Калининскому, но и ходили пешком. Бывало и такое. «Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным, что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, он двинется – и охранник двинется. А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз, тоже, когда надо, притормаживая… И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать», – вспоминает критик Сергей Чупринин.

Один советский дипломат, впервые попав в Стокгольм, также вот увидал, как тогдашний премьер-министр Швеции Улоф Пальме стоит у светофора и готовится перейти улицу. Вечером, после работы. У дипломата глаза на лоб полезли. Оказалось, что это нормально для Швеции. Правда, для Улофа Пальме это закончилось плохо – иначе не появилась бы в Москве улица в память о нем.

Арбатские аборигены уже по скорости движения могли сделать вывод – кто едет в черном «ЗИЛе». Многолетний секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Андреевич Суслов, которого помощники за глаза называли «МихалАндрев», не любил быстрой езды. Но это, конечно, не говорит о том, что он был нерусским. Осторожный человек, да и все тут. Просто соблюдал правила, если их и не было, предпочитая ехать 40–50 км в час. Такой вот скромный. Носил галоши и старый габардиновый плащ. Про него коллеги по Политбюро судачили, что скромнее его был только Ильич, первый, конечно, а не второй.

А про «дома-книжки» на Новом Арбате ходил такой анекдот. Леонид Брежнев спрашивает главу московской партийной организации Виктора Гришина: «Слушай, Виктор, почему когда я еду по Новому Арбату на работу, то вижу здания, а когда еду обратно, вижу какие-то книги» – «Леонид Ильич, а вы ездите только в одну сторону!».

Кстати, по поводу статуса правительственной трассы. Владимир Десятников поведал любопытнейший случай о том, как ему не удалось с первого раза прописаться в том самом доме Гольдингер в Большом Ржевском переулке. Дом знаменит тем, что находился в личной собственности (!) художницы Екатерины Васильевны Гольдингер, которая не только проживала там, но и сдавала в наем. Случай для соцдействительности почти уникальный.

25 апреля 1967 года Десятников рассказывает: «Радость оказалась преждевременной. Пришел участковый милиционер и запретил мне проживание в доме Е.В. Гольдингер, так как дом находится вблизи правительственной трассы: Кремль – проспект Калинина – и нужно иметь ценз благонадежности – постоянную прописку. Требовалось, чтобы кто-то походатайствовал за меня, уверил, что я человек тихий и баловать с Советской властью не собираюсь. Общество охраны памятников и Советский комитет защиты мира не замедлили и тут же послали свои письма в паспортный отдел Московской милиции, но ответ в обоих случаях был один: „В прописке отказать“». Такие были времена… В общем, крепкий порядок!

Пришлось Десятникову задействовать свои связи аж в Международном отделе ЦК КПСС. Лишь звонок со Старой площади в паспортный стол позволил ему получить законную прописку. 22 декабря 1978 года Владимир Десятников записал: «Тотальный снос старых домов и усадеб в районе Собачьей площадки, Молчановки и Ржевских переулков начался в связи с осуществлением проекта главного архитектора Москвы М.В. Посохина. Недрогнувшей рукой этот строитель, чуждый красоты и патриотизма, сделал пролом в древней и наиболее ценной застройке Москвы. Вот тогда и началась последняя агония старинных особняков, уцелевших еще со времен наполеоновского нашествия. Чего только ни приходилось видеть в те годы на руинах старой Москвы!». И не то еще увидим…

Актер Театра на Таганке и просто хороший человек Валерий Золотухин расстраивался: «Попал на Новый Арбат и подумал, глядя на эту архитектуру модерновую, – ну кого мы удивить хотим? И чем! Коробкой спичечной на попа или ребро? А рядом, между этими коробушками, стиснутая ими со всех сторон, притаилась церквушка и нет особого в ней „изюма“, но хорошо и на сердце мило. И еще подумал: как давно я не ходил по Москве просто так, не по делу, – гуляя и дивясь на нее, ведь хоть постарались некоторые деятели на атеистической ниве, истребили татары своего засола очень много красот русской в Белокаменной столице, но все ж кое-что осталось и удивляет. И решил – как освобожусь немного, пойду пешком по московским церквам и храмам и отдохну сердцем», – из дневника от 18 апреля 1968 года. Церквушку мы, конечно, узнали – храм Симеона Столпника.

Писатель Владимир Чивилихин 21 июня 1969 года удивлялся: «Был в Москве. Обедал с М. Алексеевым, М. Годенко, Г. Регистаном. Ходили в новое здание СЭВа. Начальник строительства Лев Гураэлевич и гл. инженер Феликс Израэлевич давали объяснения всей модерняге удобной, напиханной в это несамостоятельное строение, пытались воспитывать: „сталинские дома отсюда не читаются“, а „Новый Арбат хорошо смотрится“. Короче, к Новому Арбату, этой вставной челюсти Москвы, приделан еще один искусственный зуб». К слову, «гнилым зубом» столицы называли и совсем другое здание – гостиницу «Интурист» на улице Горького, ныне ее уже нет, давно разобрали, к счастью.