Урманов дар (страница 8)
Испорченные вещи Данька, скомкав, так и засунул обратно на дно сундука. Потом разберется. И лег спать, терзаясь трусостью своей. Но недолго. И не до глубины души.
Колокольный звон застиг его за починкой изгороди. Матушка тут же выскочила на крыльцо – как ждала. Прислушалась.
– Али беда какая? Эк Матвейка раззвонился.
– По злосчастию другой трезвон, матушка. Это общий сбор.
– Ну, и чего ты стоишь тогда! Собирайся давай! Все сама, все сама, дурень этакий…
Бобриха, накинув на плечи платок с маками, поспешила на другой край Кологреевки. Да так резво, что Данька едва поспевал. Умеет она все-таки волшебно перекидываться – словно Тишка-Тулпар. Как сорняки выпалывать среди репок – так спина больная и колени не держат. А как на деревенский сход явиться – так сразу резвость в ногах образуется.
Данька к этим диковинам был уже привычный, но все равно каждый раз такому чудесному превращению немного удивлялся.
На площади возле церкви собралась почти вся деревня. Матушка тут же растолкала собравшихся, протиснувшись в первый ряд, и Данька встал за ее плечом.
На лобном месте возвышался староста Всеволод Гордеич. Лицо жесткое, суровое. Лысина блестит, руки на груди сложены. Рядом Аленка. Глаза в пол, пальцы теребят кончик косы. И отец Никанор тут как тут – редкая борода едва прикрывает крест на груди, а руки на животе почти не сходятся. Рядом – Раиска, дядьки Сабира дочь. Тощая, черноволосая. И отец ее подле. Глаз темный, лютый. Он так-то Сергей Хасанович, если по-нашему. А все равно Сабиром кличут по привычке.
Даньке матушка в красках рассказывала, как отец Никанор Сабирову кудрявую башку в купель со святой водой окунал накануне свадьбы. Даньке тогда года четыре было, и он ничего не понял. Как может быть другая вера, если вера одна и бог един? И зачем ее менять? Матушку он тогда спросил, схлопотал подзатыльник и более глупых вопросов старался не задавать. А лучше – вообще никаких.
– Поселяне Кологреевки! – начал речь староста, и толпа притихла. – Собрал я вас по серьезному поводу. Ежели в деревне заводится дрянь, то покончить с ней надо сразу, пока корни не пустила. А среди нас, люди добрые, объявился тать.
Толпа ахнула, но ней пронесся ропот, а староста сделал многозначительную паузу, потом продолжил:
– Воровство, как известно, тяжкий грех, – и вопросительно посмотрел на отца Никанора.
– Тяжкий, – кивнул тот. – Ибо гласит восьмая заповедь божья: «Не укради».
Татей в Кологреевке отродясь не было. По крайней мере, на малом Данькином веку вспомнился лишь один, да и тот пришлый. Данька еще мелкий был, когда на такой же сход приволокли одного бродягу. Беглый мужичок был, вывела его дорога к деревне. Пару ночей он промышлял по сараям и огородам – у кого курицу уволок, у кого морквы с голоду надергал. А на третью ночь его и поймали. Поколотили толпой да посекли знатно. Но не до смерти. Ярослав и Святослав, сыновья старостины, вызвались потом свезти вора в Большую Покровку, где и становой пристав, и острог имелись.
Данька облик мужичка того почти запамятовал – невзрачный был, тощий, плюгавый. А вот что братья в ту поездку обернулись вмиг – помнил хорошо. Как на крыльях слетали и вернулись довольные. Он тогда долго удивлялся такой спешке, а потом и забыл.
А тут, выходит, снова тать объявился. И среди своих!
– Дочку мою вы все знаете, – продолжил староста. – Врать она не будет.
– Эта не будет! – выкрикнула вдруг матушка, и Данька аж подпрыгнул.
– О том и речь. Серьги Аленке на сватовство жених подарил. Приметные. С бирюзой. Подруж видели. Видели же?
Подруги Аленкины дружно кивнули.
– А вот одной из них красивая вещица сильно приглянулась. И черт за руку дернул чужое добро покрасть, – староста выпростал указующий перст в сторону Райки. – Вот она, воровка. Раиска, Сабира дочь. Так, Алена?
Аленка молча кивнула, Райка залилась слезами, а толпа заволновалась.
– Ах ты, дрянь! – заголосила первой Бобриха, а другие бабы немедля подхватили. – Али тебе своего мало, на чужое позарилась?