Надобно оказаться в подобном моему положении, дабы восчувствовать все то, что сие происшествие пробудило в душе моей. Первым порывом моих чувствований было прощение моим мучителям, и я чуть ли не решился оставить свой замысел бегства. Вот сколь податлив человек, угнетенный и униженный несчастием. Лоренцо поведал мне, что синьор Брагадино явился к инквизиторам и на коленях, со слезами просил их передать мне, ежели нахожусь я еще в числе живущих, сии свидетельства его неизменной любви, в чем они не могли ему отказать.

Я тут же написал титулы потребных для меня книг.

Как-то раз, прогуливаясь по моему чердаку, приметил я лежавший в стороне засов, и вдруг пришло мне в голову, что это превосходнейшее защитное и наступательное оружие. Я схватил его и, спрятав под халат, унес к себе в камеру. Когда тюремщики ушли, достал я упоминавшийся уже кусок черного мрамора и сообразил, что это превосходный точильный камень. Поработав на нем некоторое время с моим засовом, я преизрядно его заострил.

Все это проделывал я почти в полной темноте и без единой капли масла для умягчения железа. Вместо масла я использовал слюну и за восемь часов получил пирамидальное острие с восемью гранями столь совершенной формы, каковую можно было ожидать лишь от хорошего слесаря. Невозможно описать те усилия и муки, коих сие стоило мне, – пытка подобного рода осталась неизвестной тиранам всех веков. Правая моя рука как бы окоченела, и я почти не мог ею двигать. Ладонь превратилась в одну большую рану. Читателю трудно будет представить, какую боль претерпевал я, заканчивая свою работу.

Преисполненный гордости и еще не понимая, как смогу использовать изготовленное мною орудие, прежде всего озаботился я тем, чтобы надежнее схоронить его от самого дотошного обыска. Перебрав тысячу всевозможных способов, придумал я наконец использовать для сего мой стул и устроил все настолько удачно, что невозможно было что-либо заметить. Само Провидение помогало мне приготовиться к бегству, каковое можно было почитать достойным восхищения и почти равным чуду. Согласен, я похваляюсь этим, но тщеславие мое проистекает не от успешного исполнения, ибо удача сыграла здесь главенствующую роль; я горжусь тем, что почел сие возможным и имел достаточно храбрости действовать, невзирая на все неблагоприятные шансы, и, если бы замыслы мои рухнули, положение мое бесконечно ухудшилось бы и, возможно, я лишился бы надежды вернуть себе свободу.

Поразмыслив три или четыре часа о том, как же употребить мой засов, преображенный в пику толщиною с хорошую трость и двадцатидюймовой длины, почел я за наилучшее проделать дыру под кроватью.

У меня не было сомнений, что комната под моей камерой именно та, куда меня привели к секретарю. Проделав дыру, можно легко спуститься на простынях, спрятаться под большим столом трибунала и утром, как только отопрут входную дверь, выйти наружу. Даже если в сию залу поставят охранника, я с помощью моей пики сумею быстро избавиться от него. Но пол может оказаться двойным и даже тройным, и как в таковом случае помешать стражникам подметать у меня в течение, положим, двух месяцев, потребных для работы? Не разрешая сего, я могу возбудить подозрения, тем паче что из-за блох я сам настоятельно требовал каждодневного подметания. Надобно было найти средство устранить сие препятствие.

Для начала я запретил подметать, не объясняя причины. Через восемь дней Лоренцо спросил об этом. Я отвечал, что от пыли у меня сильнейший кашель и посему могут произойти гибельные последствия.

– Сударь, я прикажу поливать пол.

– Тогда станет еще хуже, так как сырость вызовет переполнение крови.

Это дало мне еще неделю отсрочки, после чего сей дурень велел снова подметать, а кровать выносить на чердак; кроме того, якобы для большей чистоты, зажигать еще свечу. Значит, у него зародились какие-то подозрения. Но я сумел изобразить полное безразличие к таковым действиям и отнюдь не собирался отказаться от своего замысла, а думал только, как бы улучшить его. На следующее утро я уколол себе палец, смочил кровью платок и ждал Лоренцо, лежа в постели. Как только он явился, я сказал ему, что из-за страшного кашля у меня, верно, повредился какой-нибудь сосуд, отчего и произошла та кровь, которую он видит, а посему мне надобен лекарь. Когда сей последний пришел и предписал отворить кровь, я пожаловался ему на Лоренцо, который непременно желал подметать у меня. Лекарь выговорил ему за то, присовокупив, как я просил его, историю одного юноши, который умер именно по этой причине. Заключил он рассуждением о вредоносности вдыхаемой пыли. Лоренцо клялся всеми богами, будто заставлял подметать для моего же блага, и обещал, что сие уже не повторится. После сего стражники на радостях решили подметать только у тех узников, которые дурно с ними обращались.

Когда лекарь ушел, Лоренцо просил у меня прощения и уверял, что все прочие, несмотря на подметание, вполне здоровы. «Но дело серьезное, – присовокупил он, – и я предупрежу их, ведь они для меня все равно как дети».

Кровопускание возвратило мне сон и избавило он спазматических судорог, которые начали уже пугать меня. Я стал лучше есть и с каждым днем набирал силы, однако время начинать работу еще не наступило: стояла такая стужа, что руки не смогли бы сколько-нибудь долго держать пику. Дело мое требовало сугубой предусмотрительности. Надобно было избегать всего, о чем могли бы догадаться заранее.

Долгие зимние ночи приводили меня в отчаяние, ибо девятнадцать ужасных часов приходилось проводить в сумерках, а при пасмурной погоде, которая в Венеции не столь уж редка, даже возле окна не было возможности читать. Поглощенный одной только мыслью, я не думал ни о чем другом, как о побеге.

В воскресенье под Великий пост, сразу после полудня, услышал я скрежет затворов, и вошел Лоренцо, а за ним толстяк, в котором признал я иудея Габриеля Шалона, известного тем, что он снабжал деньгами молодых вертопрахов, запутывая их в разные дурные дела.

Хоть мы и были знакомы, общество его не могло быть мне приятно. Впрочем, меня об этом не спрашивали. Он просил Лоренцо отправиться к нему домой и привезти обед, кровать и все необходимое, однако тюремщик отвечал, что они поговорят об этом завтра.

Сей иудей был невежествен, болтлив и глуп во всем, за исключением своего ремесла. Для начала он заявил, что мне повезло быть избранным в качестве его сожителя. Вместо ответа я предложил ему половину своего обеда, от которого он отказался, поелику, как он выразился, не берет в рот нечистого.

В среду на Святой неделе Лоренцо предупредил нас, что после полудня синьор секретарь придет к нам, как принято по обычаю, с пасхальным визитом, дабы поселить успокоение в души тех, кто хочет приобщиться к таинству Евхаристии, равно как и для того, чтобы узнать, нет ли жалоб на смотрителя. «Если вы, сударь, недовольны мною, – добавил Лоренцо, – жалуйтесь сейчас же. И оденьтесь, как оно полагается». Я велел ему привести ко мне на следующий день священника, потом полностью оделся, и мой иудей последовал сему примеру, не преминув в то же время заранее распрощаться со мной – столь он был уверен, что секретарь сразу же возвратит ему свободу.

– Предчувствия никогда не обманывают меня.

– Поздравляю вас, но стоит ли рассчитывать без хозяина? – ответил я, но он не понял моего намека.

Синьор секретарь действительно явился, и как только дверь камеры отворилась, иудей выбежал и бросился перед ним на колени. Минут пять я слышал лишь стенания и крики, секретарь же не обронил ни слова. Наконец иудей вернулся в камеру, и Лоренцо позвал меня. Со своей восьмимесячной бородой и в костюме, подходящем для любовных утех на лоне лета, я при стоявших тогда холодах являл собой презабавную фигуру. У меня чуть ли не стучали зубы, и более всего я боялся, как бы секретарь не подумал, будто сие проистекает от страха. Выходя через дверь, я сильно наклонился, что вполне заменило поклон, и, выпрямившись, спокойно посмотрел на него, без всякой, впрочем, гордости, вполне неуместной в моем положении. Я ждал, чтó он мне скажет, но секретарь тоже молчал, и мы стояли друг против друга как две статуи. Минуты через две, не услышав от меня ни звука, он слегка наклонил голову и удалился, а я, поспешно раздевшись, лег в постель, чтобы поскорее согреться. Иудей был немало удивлен, почему я ничего не сказал секретарю, хотя молчание мое было намного красноречивее его малодушных воплей. Такой узник, как я, должен лишь отвечать на вопросы судей и не произносить более ни слова.

В Великий четверг я исповедовался пришедшему иезуиту, а еще через день священник от Святого Марка приобщил меня Святых Тайн. Исповедь моя показалась сему верному отпрыску Игнатия слишком лаконичной, и, прежде чем отпустить мои грехи, он сделал мне внушение.

Недели через две после Пасхи избавили меня от надоедливого иудея, и сей бедняга, вместо того чтобы отправиться домой, был приговорен провести два года в Кватре. По выходе оттуда он обосновался в Триесте, где и окончил свои дни.

Оставшись один, я энергически принялся за работу. Надобно было спешить из страха, что какой-нибудь новый сожитель потребует подметать камеру. Я сдвинул кровать и, вооружившись пикой, лег на пол, а рядом расстелил салфетку, дабы класть в нее то, что буду выдалбливать своей пикой. Вначале кусочки, которые мне удавалось откалывать, были не крупнее зерен пшеницы, но вскоре стали увеличиваться. Сделанные из лиственницы доски имели ширину в шестнадцать дюймов. Я начал с того места, где они соединяются друг с другом. После шести часов работы салфетка наполнилась, и я отложил ее в сторону, чтобы завтра опорожнить на чердаке за кучей бумаг.

На следующий день, пробив первую доску двухдюймовой толщины, уперся я во вторую, подобную первой. Преследуемый страхом перед новыми сожителями, я удвоил усилия и за три недели прошел насквозь все три настила. И тут впал я почти в совершенное отчаяние, ибо далее начинался слой мраморной крошки. Это обычное покрытие во всех венецианских домах, кроме самых бедных, и даже знатные вельможи предпочитают его наилучшим сортам дерева. Но пика моя не брала этот слой. Тогда я вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал прошел через Альпы: прежде чем сокрушать скалы топорами и другими орудиями, их размягчали уксусом. Я вылил в свою дыру все, что у меня было, – целую бутылку крепкого уксуса. На следующий день, то ли вследствие его действия, то ли благодаря сну, я сумел преодолеть сие новое препятствие, и вскоре, к величайшей моей радости, обнаружилось, что надо было только раскрошить тонкий верхний слой клеевой замазки. За четыре дня я прорубил мраморную крошку, причем острие моей пики нисколько не затупилось.

Под этим слоем обнаружилась еще одна доска, которую, впрочем, я ожидал. Долбить ее было затруднительно, поскольку дыра моя достигала уже десятидюймовой глубины, что мешало держать пику. Тысячу раз предавал я себя на милость Господа. Вольнодумцы, полагающие молитву делом вполне бесполезным, не знают того, о чем говорят. Мне хорошо знакомо из собственного опыта, что после молитвы у меня всегда прибывало сил. Сие есть уже достаточное доказательство, какова бы тут ни была причина: то ли непосредственное вмешательство самого Всевышнего, то ли просто вера в Него.