После еще одного вынужденного перерыва возобновил я свои труды и продолжал их уже без остановки до полного окончания 23 августа. Столь длительная задержка произошла из-за весьма естественного случая. Прорезая с величайшей осторожностью последнюю доску, я дошел до тончайшего слоя и сделал небольшое отверстие, чтобы заглянуть в зал инквизиторов. Я и на самом деле увидел его, но в этом же месте оказалась какая-то отвесная к потолку поверхность. Опасения мои подтвердились – это была восьмидюймовая балка, одна из тех, которые поддерживают потолок. Пришлось расширить лаз на четверть, чтобы мое довольно крупное тело имело возможность через него протиснуться. Я метался между надеждой и страхом, ибо расстояние промеж двух балок могло оказаться для меня недостаточным. Завершив расширение, через другую маленькую дырку я удостоверился, что Господь благословил мои труды. Обе дырки я тщательно заделал, дабы ни единой мусоринки не упало в залу и свет от моей лампы не выдал бы меня.

Время бегства я назначил на канун св. Августина, поскольку в сей праздник, 27 августа, собирается Большой совет^[90]. Но 25-го со мною приключилось несчастье. При воспоминании об этом меня и сейчас, по прошествии стольких лет, бросает в дрожь.

Ровно в полдень раздался скрежет запоров, и сердце мое забилось с такою силою, словно наступили последние минуты моей жизни. Совершенно потерявшись, я рухнул на стул. Вошел Лоренцо и, подойдя к решетке, весело крикнул мне:

– Поздравляю вас, сударь, с доброй вестью!

Первая моя мысль была об освобождении, ибо я не мог вообразить ничего иного. Она заставила меня содрогнуться – если бы обнаружился лаз, помилование, конечно, отменили бы.

Лоренцо велел мне следовать за ним.

– Подождите, пока я оденусь.

– Не стоит труда, вам надобно лишь перейти из сей гнусной камеры в другую, светлую и совершенно новую. Там через два окна вы будете видеть половину Венеции и можно стоять во весь рост…

Мне показалось, что я сейчас же свалюсь без чувств.

– Подайте мне уксус, – ответил я, – и доложите синьору секретарю о моей благодарности за сию милость трибунала. Но я умоляю оставить меня здесь.

– Не смешите меня, сударь. Уж не сошли ли вы с ума? Вас переносят из ада в рай, а вы отказываетесь! Нечего, надобно повиноваться. Вставайте. Я велю перенести вещи и книги.

Сопротивление было бесполезно, но когда я услышал, что он распорядился нести мой стул, в коем находилась спрятанная пика, сие почти утешило меня, поелику вместе с нею оставалась и надежда. Больше всего мне хотелось бы перенести и любезный мой лаз, с коим терял я столько трудов и упований. Можно сказать, что, покидая сие ужасное место страданий, оставлял я в нем всю свою душу.

Опираясь на Лоренцово плечо, прошел я два тесных коридора, потом, спустившись на три ступени, через весьма светлую залу и еще один коридор в новую мою камеру. Окно в ней было забрано решеткой и выходило на два других также зарешеченных окна, которые освещали коридор. Через них я мог наслаждаться прекрасным видом до самого Лидо, но в ту минуту не питал к сему ни малейшего расположения. Однако позднее я имел удовольствие узнать, что, когда окно это отворяли, сквозь него проникало свежее дуновение воздуха, умерявшее нестерпимую жару. Сие было истинным бальзамом, особливо в летнее время.

Недвижимо сидел я на своем стуле, словно статуя в ожидании бури, но не испытывал никакого страха. Оцепенение мое происходило оттого, что все труды, все измышленные мною ухищрения пропали даром. Вместе с тем я не чувствовал ни боязни, ни раскаяния и, как единственное доступное мне утешение, старался не думать о будущем.

Пока пребывал я в таковом состоянии подавленности и отчаяния, два стражника принесли мою кровать. Они сразу же отправились за остальными вещами, но прошло более двух часов, прежде чем я увидел кого-нибудь, хотя дверь камеры оставалась открытой. Сия неестественная задержка породила у меня множество мыслей, но я не мог остановиться ни на чем определенном, зная только, что должен опасаться всего, а посему старался обрести спокойствие, дабы противостоять любым напастям.

Кроме Свинцовой крыши и Кватры, у инквизиторов Республики было еще девятнадцать ужасных темниц под землей в том же Дворце дожей для тех несчастных, коих не хотели казнить смертию, хотя они того и заслуживали.

Сии подземные норы ничем не отличались от могил, однако же их называли колодцами, ибо там всегда стояло на два фута морской воды, каковая проникала через ту же решетку, что и жалкие крохи дневного света. Решетки эти были не больше одного квадратного фута. Ежели несчастный узник сей клоаки не хотел мокнуть в грязной воде, ему приходилось сидеть весь день на настиле. Утром давали кувшин воды, жалкий суп и порцию солдатского хлеба. Все это надобно было съедать сразу же, чтобы не досталось большим морским крысам, кои изобилуют в сих ужасных жилищах. Обычно те несчастные, которых сажают в колодцы, обречены находиться там до конца своих дней и, случается, достигают глубокой старости. Когда я сидел под свинцовой крышей, там умер один злодей после тридцати семи лет заточения. А попал он туда в сорок четыре года.

Во все течение двух тягостнейших часов ожидания, предаваясь самым мрачным мыслям, не мог я не предположить, что и меня бросят в одну из сих ужасных нор. Трибунал вполне мог отправить в ад всякого, кто пытался бежать из чистилища.

Наконец послышались быстрые шаги, и передо мною явился Лоренцо с искаженным злобою лицом, изрыгая проклятия на всех святых и самого Бога. Начал он с того, что велел отдать топор и все инструменты, употреблявшиеся для пробития пола, и признаться, кто из стражников доставил мне оные; на сие, даже не шевельнувшись и с величайшим хладнокровием, ответствовал я ему, что не понимаю, о чем идет речь. Тогда он велел обыскать меня, но я предпочел сам раздеться догола со словами: «Делайте свое дело, но не вздумайте дотрагиваться до меня».

Осмотрели матрас и тюфяк, прощупали подушки на стуле, однако ничего не нашли.

– Не хотите сказать, где инструмент, найдутся другие способы заставить вас говорить.

– Если я признаюсь, что продолбил дыру, то укажу на вас как передавшего мне к тому средства.

После этой моей угрозы, на которую одобрительно ухмыльнулись стоявшие тут же стражники, коих Лоренцо, верно, чем-либо раздражил, он топнул ногой, схватился за волосы и выбежал словно одержимый. Его люди принесли мои вещи, за исключением точильного камня и лампы. Перед тем как уйти, он затворил обе рамы, через которые проходило хоть немного воздуха, и я оказался запертым в тесном пространстве, почти лишенный возможности дышать. Новое мое положение не слишком пугало меня, ибо отделался я сравнительно недорогой ценой. Вопреки правилам своего ремесла Лоренцо не догадался перевернуть стул. Возблагодарив Всевышнего за сохранение моей пики, почитал я для себя возможным надеяться на то, что рано или поздно сия последняя доставит мне избавление.

Ночь я провел не смыкая глаз, как по причине жары, так и вследствие изменившегося моего положения. На рассвете Лоренцо принес мне прокисшее вино и воду, которую нельзя было пить. Под стать сему было и остальное: засохший салат, вонючее мясо и хлеб тверже английских сухарей. В камере не убирали, а когда я попросил отворить окна, он не показал вида, что слышит меня. Зато один из стражников, вооруженный железным прутом, принялся простукивать все стены и пол, особливо под моей кроватью. Я взирал на это с совершенным бесстрастием, но приметил, что стражник не стучал по потолку. «Вот здесь и лежит путь из сего ада», – сказал я себе. Однако для успеха такового замысла требовались средства, не зависевшие от меня. В камере все было на виду, и малейшая трещина сразу бросилась бы в глаза моим тюремщикам.

Я провел ужасный день, как из-за удушающей жары, так и вследствие того, что не мог есть ту пищу, которую принес Лоренцо. Слабость не позволяла мне ни читать, ни ходить. На следующий день обед оставался прежним – я не мог не попятиться от запаха гниющего мяса и сказал: «Так тебе приказано уморить меня голодом и жаром». Он не ответил ни слова и запер камеру. На третий день ничего не переменилось. Я потребовал карандаш и бумагу, чтобы написать к секретарю. Ответа не последовало.

Придя в совершенное отчаяние, я съел суп и размоченный в кипрском вине хлеб, рассчитывая придать себе силы, дабы на следующий день отмстить Лоренцо и заколоть его моей пикой. Побуждаемый яростию, не видел я никакого другого исхода. Ночь принесла мне успокоение, и когда наутро явился мой истязатель, я лишь сказал ему, что, как только получу свободу, сразу же убью его. В ответ он рассмеялся и ушел, не обронив ни слова.

Я уже начал думать, что он действует по приказу секретаря. Положение мое было ужасно, я разрывался между терпением и безнадежностью и чувствовал, как меня покидают силы. Наконец, на восьмой день, обуреваемый яростью, в присутствии стражников я вопросил его громовым голосом, куда подевались мои деньги. Он сухо ответил, что завтра даст в том отчет. Когда он выходил, я схватил ведро и намеревался выплеснуть содержимое в коридор. Предваряя мое намерение, Лоренцо велел стражнику взять его, а на время сего отвратительного действа отворил одно окно, которое сразу же и закрыл, не обращая внимания на мои протесты. Рассудив, что сие омерзительное, но необходимое дело совершили только после моих проклятий, приготовился я назавтра обойтись с Лоренцо еще круче. Но когда он пришел, гнев мой утих, ибо, перед тем как представить счет, он подал мне присланную синьором Брагадино корзину лимонов, а также большую бутыль хорошей воды и отменного жареного цыпленка. Кроме того, один из стражников сразу же отворил оба окна. Когда Лоренцо подал мне денежный счет, я посмотрел только на всю сумму и велел отдать остаток его жене, исключая один цехин, назначенный мною для стражников. Сия незначительная щедрость навлекла на меня изобильные благодарности этих бедняков.

Как только мы остались одни, Лоренцо держал следующую речь:

– Вы мне сказали, сударь, что именно от меня получили те предметы, коими проделали огромную дыру. Объясните, как я мог дать вам топор?

– Я скажу все, но только в присутствии секретаря.

– Ладно, зачем мне это знать? Я прошу лишь молчания. Я бедный человек, у меня дети.

Он ушел, схватившись за голову.

Мне оставалось только от полноты сердца поздравить себя с тем, что нашлось средство запугать этого мошенника, ибо он боялся сообщить своим начальникам о случившемся.

Я велел ему купить мне сочинения Маффеи. Сей расход был для него неприятен, но он не осмелился возражать, а лишь спросил, зачем еще новые книги, когда у меня их и без того предостаточно.

– Мне надобны другие, я уже все прочел.

– А ведь можно брать на прочтение у кого-нибудь из тех, кто здесь содержится, если вы согласны обмениваться. А заодно сбережете и деньги.

– У них, верно, одни романы, я не люблю их.

– Нет, это ученые книги, вы напрасно думаете, что здесь вы один такой.

– Ладно, посмотрим. Возьми эту книгу и принеси какую-нибудь взамен.

Я дал ему «Рационариум»^[91] Петавия, и через четыре минуты он доставил мне первый том Вольфа. Удовлетворенный, я сказал, что обойдусь без Маффеи, чем премного его обрадовал.

Зато я был не столько доволен возможностью развлечься новым чтением, сколь завязать сношения с кем-нибудь, кто мог бы способствовать моему замыслу. У меня отрос на мизинце длинный ноготь, заострив который можно было писать кровью. Потом я сообразил, что для сего вполне пригоден сок ягод, и, написав перечень моих книг, вложил его внутрь корешка. На титуле я написал: «Latet»^[92]. Мне не терпелось получить ответ, и на следующий день, как только пришел Лоренцо, я сказал ему, что уже прочел книгу и прошу ее владельца прислать мне другую. Через минуту у меня был уже второй том.

Как только смотритель ушел, я открыл книгу и нашел внутри листок, написанный по-латыни: «Нас двое в одной камере, и нам чрезвычайно приятно, что невежество жадного тюремщика дает нам невиданную для сих мест возможность. Пишет вам Марин Бальби, благородный венецианец и монах, а мой сотоварищ – граф Андреа Асквино из фриульской столицы Удино. Он поручил мне сообщить вам, что все его книги, список коих вы найдете внутри корешка, в вашем распоряжении; однако мы предупреждаем вас, сударь, о необходимости соблюдать все возможные предосторожности, дабы скрыть от Лоренцо наши сношения».