В эту самую комнату, обставленную по ее вкусу, он пришел, получив известие о ее смерти. Здесь по-прежнему стояли те же стулья из атласного дерева, маленький, изящный яковетинский комод, старые бронзовые подсвечники с абажуром, диван – все это и тогда, и сейчас выглядело для жилища холостяка излишней экзотикой. На столе в тот день лежало письмо с вызовом в полк для участия в военной кампании. Если бы он знал, что ему предстоит вынести в поисках смерти в далеких краях, то предпочел бы покончить с собой прямо в этом кресле перед камином, кресле, хранящем святую память о ней. Во время непродолжительной войны Уинтону не повезло найти смерть – те, кто безразлично относится к жизни и смерти, редко погибают в бою. Он добился наград и чинов. Когда война закончилась, Уинтон вернулся к прежней жизни – с лишними морщинами на лице и рубцами на сердце: нес службу, охотился на тигров и кабанов, играл в поло, пуще прежнего травил лисиц гончими, – все это не подавая виду, неизменно вызывая настороженное, неловкое восхищение, которое мужчины испытывают к дерзким смельчакам с ледяным темпераментом. Еще более замкнутый, чем большинство людей его склада, он никогда не болтал о женщинах, но и не слыл женоненавистником, хотя подчеркнуто избегал женской компании. После шести лет службы в Индии и Египте Уинтон потерял кисть правой руки в атаке на дервишей и был вынужден выйти в отставку в звании майора в возрасте тридцати четырех лет. Долгое время ему претила любая мысль о ребенке, рожая которого, умерла его любимая. Затем в душе произошла любопытная перемена. За три года до возвращения в Англию он завел привычку посылать домой в качестве игрушек всякую всячину, подвернувшуюся на базарах. В ответ регулярно – по меньшей мере два раза в год – приходили письма от человека, мнившего себя отцом Джип. Уинтон читал эти письма и отвечал на них. Помещик был приветлив и дорожил памятью о своей жене. И хотя Уинтону ни разу не приходило в голову пожалеть о содеянном, у него всегда сохранялось ярко выраженное ощущение вины за причиненное этому человеку зло. Он не чувствовал раскаяния, однако его преследовало докучливое сознание невыплаченного долга, пусть даже оно отчасти смягчалось мыслями о том, что его никто ни в чем не подозревает, а также памятью о страшной пытке, которую пришлось вынести, пока он не убедился в отсутствии подозрений.

Когда Уинтон – с грудью в орденах, но без правой руки – наконец вернулся в Англию, помещик пригласил его к себе. Бедняга быстро таял от хронического нефрита. Уинтон снова вступил в дом на Маунт-стрит, испытывая волнение, подавление которого потребовало от него больше мужества, чем любая кавалерийская атака. Однако, если у человека, по выражению самого Уинтона, с сердцем все в порядке, то не должен позволять своим нервам шалить, поэтому он смело вошел в комнаты, где видел ее в последний раз, и один на один отужинал с ее мужем, ничем не выдавая своих чувств. Маленькую Гиту, или Джип, как она себя называла, он не смог повидать – девочка уже спала. Прошел целый месяц, прежде чем он набрался храбрости прийти в дом девочки в такой час, когда мог ее увидеть. По правде говоря, ему было страшно. Какие чувства пробудит в нем вид этого маленького существа? Когда няня девочки Бетти подвела представить ребенка офицеру и джентльмену с «кожаной рукой», присылавшему ей забавные игрушки, Джип остановилась перед ним, спокойно разглядывая его огромными темно-карими глазами. Ей было семь лет, платьице из коричневого бархата едва доставало до колен, и из-под него торчали худые ножки в коричневых чулках. Девочка выставила одну ногу немного вперед, что делало ее похожей на маленькую коричневую птичку. Овальное личико с выражением сдержанного любопытства имело теплый кремовый оттенок без примеси розового цвета за исключением губ, не тонких и не полных, и крохотную ямочку на щеке. Волосы сочного каштанового цвета были аккуратно зачесаны назад и прихвачены тонкой красной лентой, освобождая широкий низковатый лобик, добавлявший девочке степенности. Остальное было идеальным: тонкие темные бровки, поднимавшиеся дужками, носик, маленький подбородок, чуть заостренный и округлый. Джип стояла и смотрела, пока Уинтон не улыбнулся. Только тогда серьезность дала трещину, губы девочки приоткрылись, глаза немного ожили. Сердце Уинтона опрокинулось: это была настоящая копия той, кого он потерял, – и он спросил, как ему показалось, дрожащим голосом:

– Ну что, Джип?

– Спасибо за игрушки. Они мне нравятся.

Он протянул руку, Джип с серьезным видом вложила в нее свою ладошку, и на Уинтона снизошла безмятежность, как будто кто-то просунул ему в грудь палец и успокоил трепещущее сердце. Осторожно, чтобы не испугать девочку, он приподнял ее ручку, наклонился и поцеловал. То ли потому, что он мгновенно угадал в ней тончайшую, почти недетскую восприимчивость, то ли из-за офицерской привычки относиться к своим подчиненным как к простодушным бойким детям, то ли по инстинктивному ощущению взаимного родства, с этой минуты Джип прониклась к гостю горячим восхищением и безудержной привязанностью, какая подчас возникает у ребенка к самому неожиданному человеку.

Уинтон обычно навещал ее с двух до пяти часов пополудни, когда помещик дремал после обеда. После времени, проведенного с Джип, прогулок в парке, катания верхом по Роттен-роу или посиделок в скучной детской в дождливые дни, где он рассказывал истории, которым толстушка Бетти завороженно внимала с подозрительным, недоверчивым видом на пухлом лице, после таких часов Уинтон с неохотой приходил в кабинет помещика и, сидя напротив него, курил сигару. Эти встречи один на один слишком сильно напоминали ему прежние дни, когда он держал себя в руках огромным усилием воли, – слишком сильно царапали душу законные права помещика, слишком тяжким грузом давил моральный долг. Однако Уинтон отгородился от предательских чувств тройной линией обороны. Помещик с готовностью принимал его у себя, ничего не замечал, ничего не подозревал и был только благодарен за проявления доброты в адрес дочери. И вот те на – весной следующего года скончался. Уинтон узнал, что назначен опекуном и душеприказчиком Джип. После смерти жены помещик запустил дела, хозяйство было заложено и перезаложено. Уинтон принял назначение с почти варварским удовлетворением и с этого момента начал строить планы, чтобы окончательно забрать девочку к себе. Дом на Маунт-стрит был продан, поместье в Линкольншире сдано в аренду. Девочку и ее няню Бетти поселили в охотничьем поместье в Милденхеме. Стремясь отрезать ее от родни помещика, Уинтон без зазрения совести пользовался своим умением напускать на себя неприступный вид. Сохраняя исключительную вежливость, своим ледяным тоном он держал всех на расстоянии. Майор был достаточно состоятелен, поэтому его побуждения не вызывали никаких подозрений. За год Уинтон отвадил от девочки всех, кроме дородной Бетти. Угрызения совести его не мучили. И он, и Джип скучали друг без друга. Все прошло гладко за исключением единственной получасовой сцены. Она разыгралась, когда Уинтон наконец решил, что девочке следует носить его фамилию – если не по закону, то хотя бы в Милденхеме. Марки первым получил наказ в будущем называть Джип маленькой мисс Уинтон. Когда Чарлз вернулся в тот день с охоты, в кабинете его ждала Бетти. Женщина стояла в самом центре свободного пространства затрапезной комнаты, стараясь ненароком не задеть какое-нибудь добро или имущество. Сколько она так простояла, одному богу известно, однако на ее круглом розовом лице шла борьба между почтением и решимостью, и она успела порядком измять свой белый фартук. Взгляд голубых глаз встретил Уинтона с отчаянным вызовом.

– Я насчет того, что мне сказал Марки, сэр. Моему старому хозяину это не понравилось бы, сэр.

Задетый за живое напоминанием о том, что в глазах света он никем не приходился своей любимой, а помещик, бывший для него пустым местом, считался для Бетти пупом земли, Уинтон ледяным тоном произнес:

– Не сомневаюсь. И все же вам придется выполнять мое распоряжение.

Лицо полной женщины побагровело. Она, боясь дышать, выпалила:

– Да, сэр. Я все видела своими глазами. Я никогда ничего никому не говорила, но я ведь не слепая. Если мисс Джип возьмет вашу фамилию, сэр, люди начнут чесать языками, и моя дорогая покойная хозяйка…

Наткнувшись на его взгляд, Бетти замолчала с разинутым ртом.

– Будьте добры, держите свои мысли при себе. Если хоть одно ваше слово или поступок даст повод для пересудов, я вас выгоню вон. Вы меня поняли? Я вас выгоню, и вы больше никогда не увидите Джип! А сейчас вы будете делать то, что я скажу. Джип моя приемная дочь.

Бетти всегда побаивалась нового хозяина, однако увидела такой взгляд и услышала такой тон впервые. Она наклонила круглое, как луна, лицо и вышла со слезами на глазах, скомкав фартук пуще прежнего. А Уинтон, стоя у окна, наблюдая за сгущающимися сумерками и гонимыми зюйд-вестом листьями, до дна осушил кубок горького торжества. Он не мог даже мечтать о правах на покойную, навеки любимую мать своей дочери. Но он был полон решимости сделать ребенка своим. Пойдут слухи? Ну и пусть! Вся его прежняя осмотрительность была в прах разбита, отцовский инстинкт одержал полную победу. Он смотрел в темноту прищуренными глазами.

Глава 2

Победив всех соперников, пытавшихся завладеть сердцем Джип, Уинтон столкнулся с новым оппонентом, чью силу по-настоящему осознал только теперь, когда дочь уехала, а он сам сидел перед огнем в грустных думах о прощании с ней и прошлым. Вряд ли столь решительная натура, как он, чью жизнь наполнял сабельный звон и конский топот, была способна понять, как много для девочки значила музыка. Музыка, как точно знал Уинтон, требовала разучивания гамм, детской песенки «Избушка в лесу» и прочих мелодий. Он сторонился этих звуков как черт ладана, и поэтому понятия не имел, с какой жадностью впитывала музыку Джип и как этот интерес подогревала в ней гувернантка. Он не замечал, с каким восторгом Джип внимала любым случайным звукам музыки, проникавшим в Милденхем, – святочным песенкам, псалмам и особенно «Ныне отпущаеши» в деревенской церкви, которую девочка посещала с досадной регулярностью, далеким трелям охотничьего рожка в мокрой лесной чащобе, даже насвистыванию Марки, очень, кстати, искусному и благозвучному.

Уинтон поддерживал любовь дочери к собакам и лошадям, озабоченно наблюдал, как она ловит шмелей и прикладывает кулачок к ушку, слушая их жужжание, потакал ее постоянным набегам на цветочные клумбы в старом саду, полном цветущей сирени и ракитника весной, гвоздик, роз и васильков летом, георгинов и подсолнухов осенью, вечно запущенном, заросшем, сжатым со всех сторон и теснимом более важными соседями – выгонами для лошадей. Снисходительно относился к ее попыткам увлечь его пением птиц, но ему было просто не дано понять, до какой степени дочь любила музыку и тянулась к ней. Джип была загадочным маленьким созданием, частые перемены настроения делали ее похожей на ее любимицу, коричневую самку спаниеля, то резвую, как бабочка, то мрачную, как ночь. Малейшая резкость заставляла маленькое сердце Джип сжиматься от страха. В ней странным образом сочетались гордость и заниженная самооценка. Эти два качества настолько перемешались, что ни сама Джип, ни кто-либо другой не знали, какое из них было виновником приступов хандры. Будучи очень впечатлительной, она много чего сочиняла. Действия в ее отношении, лишенные всякого злого умысла, представлялись ей убедительным доказательством, что ее никто не любит, а еще – страшной несправедливостью, потому что она сама хотела любить всех, ну или почти всех. Настроение через минуту менялось, и она думала: «Меня не любят? Ну и пусть! Мне ни от кого ничего не надо!» Вскоре все ее обиды таяли, как туман на ветру, и она снова любила и резвилась, пока что-нибудь, совершенно не предназначенное ее ранить, опять не вызывало у нее жуткую обиду. Надо сказать, что в доме все ее любили и души в ней не чаяли. Джип, однако, была одним из тех нежных созданий, что рождаются со слишком тонкой кожей и особенно в детстве страдают от этого в мире, нарастившем слишком толстую шкуру.