– Да, это хороший способ. Но вас не ждет и половины невзгод, через которые большинство проходят. Вы в хорошем состоянии, и у вас все будет превосходно. – И подумала: «Как странно! Она ни разу не упомянула о муже. Такой не пристало рожать – слишком совершенна, слишком чувствительна, и лицо такое трогательное».

Джип пробормотала:

– Я хочу видеть отца. Пожалуйста. И побыстрее.

Сиделка, быстро взглянув на нее, вышла.

Джип, сжав кулаки под простыней, остановила взгляд на окне. Ноябрь! Желуди, палая листва, приятный сырой запах от земли. Желуди разбросаны в траве. В детстве она запрягала старого ретривера и каталась по лужайке, усыпанной желудями и мертвой листвой. Ветер еще срывал ее остатки с деревьев. На ней было коричневое бархатное платье – ее любимое! Кто назвал ее, увидев в этом платье, мудрой совушкой? Внутри все оборвалось – снова вернулась боль. Уинтон с порога произнес:

– Что, мой котенок?

– Я просто хотела узнать, как ты там. У меня все хорошо. Какой сегодня день? Ты поедешь на охоту, не так ли? Передавай от меня привет лошадям. До свидания, отец, – на всякий случай.

Он коснулся губами ее взмокшего лба.

В коридоре улыбка Джип словно маячила перед ним в воздухе: прощальная улыбка, но в кабинете на него вновь обрушилось страдание, сильнейшее страдание. Ну почему он не мог забрать эту боль на себя?

Его бесконечные хождения по ковру прервал скрип колес докторского экипажа за окном. Уинтон вышел в парадную и заглянул в лицо врача, совершенно забыв, что старик ничего не знал о причине его смертельной тревоги. Встретив доктора, Уинтон вернулся в кабинет. Злой ветер с юга швырял в окно мокрые листья. Именно у этого окна он стоял год назад и смотрел в темноту, когда Фьорсен приехал просить руки его дочери. Почему он не спустил этого фрукта с лестницы и не увез ее куда глаза глядят – в Индию, Японию, куда угодно? Она не любила этого скрипача, никогда по-настоящему не любила. Чудовищно, чудовищно! Горечь упущенных возможностей накатила на Уинтона с такой силой, что выдавила из него стон. От окна он перешел к полке с книгами. Там в один ряд выстроились те немногие тома, которые он когда-то прочел. «Жизнь генерала Ли». Майор вернул книгу на место и взял другую – роман Уайта-Мелвилла «Шалопай». Грустная вещь, грустный конец. Выпавший из руки томик с глухим стуком ударился об пол. С ледяной ясностью Уинтон представил себе, какой будет его жизнь, если утрата постигнет его во второй раз. Нет, Джип не должна, не может умереть! В древности мужчину хоронили вместе с его лошадью и собакой, как для последней доброй охоты. Этого у него никто не отнимет. Отчаянная мысль принесла успокоение. Присев, он долго смотрел на огонь, словно впал в кому, но лихорадочные страхи снова вернулись. Какого черта они не приходят, не скажут хоть слово? Что угодно лучше этого молчания, убийственного одиночества, ожидания. Что это за шум? Хлопнула парадная дверь. Скрип колес? Неужели чертов старикашка доктор решил потихоньку улизнуть? Уинтон вскочил с места. В дверях стоял Марки с какими-то карточками в руках. Уинтон быстро пробежал их.

– Леди Саммерхей, мистер Брайан Саммерхей. Я сказал, что вас нет дома, сэр.

Уинтон кивнул.

– И все?

– Пока ничего нового. Вы не обедали, сэр.

– Который час?

– Пять.

– Принесите мою шубу и портвейн, разожгите камин. Сообщайте любые новости.

Марки кивнул.

Странно сидеть в шубе у огня, причем в не такой уж холодный день. Говорят, жизнь продолжается после смерти. Уинтон ни разу не почувствовал, чтобы она еще где-то жила. Она жила в Джип. И если сейчас Джип… Собственная смерть – пустяк. Но ее! С наступлением темноты ветер улегся. Он встал и раздвинул портьеры.

В семь доктор спустился в коридор и остановился, потирая только что вымытые руки, прежде чем открыть дверь кабинета. Уинтон все еще сидел у огня, не шевелясь, съежившись под шубой. Он привстал и отрешенно посмотрел вокруг себя.

Врач сморщил лицо и, наполовину прикрыв веками выпуклые глаза – такова была его манера улыбаться, – сказал:

– Прелестно, прелестно. Девочка. Никаких осложнений.

Все тело Уинтона словно надули воздухом, он приоткрыл рот, поднял руку, но тут же, схваченный за горло привычкой длиною в жизнь, застыл в молчании. Наконец, закончив подъем из кресла, он предложил:

– Бокал портвейна, доктор?

Врач, пытливо взглянув на него поверх бокала, подумал: «Пятьдесят второй. Дал бы лучше шестьдесят восьмого – у того получше текстура».

Через некоторое время Уинтон поднялся наверх. Ожидая в другой комнате, он ощутил, как в душу снова вползает холодок страха. «Удачный исход – пациент умер всего лишь от истощения сил». В уши проник слабый писк ребенка, но не обнадежил его. Ему не было дела до нового существа. Сзади неожиданно возникла Бетти с ходящим ходуном бюстом.

– Что случилось, женщина? Не тяните!

Бетти, забыв о правах и приличиях, привалилась к его плечу и сквозь всхлипы промямлила:

– Она такая хорошенькая. Господи, какая она хорошенькая!

Оттолкнув от себя служанку, Уинтон заглянул в приоткрытую дверь. Джип лежала тихая и бледная. Огромные карие глаза неотрывно смотрели на ребенка. На лице застыло выражение восхищенного удивления. Она не заметила отца – он стоял с неподвижностью камня и наблюдал, в то время как сестра суетилась за ширмой. Уинтон впервые в жизни видел мать с новорожденным ребенком. Выражение на лице дочери – словно она была далеко-далеко отсюда – поразило его. Она вроде бы никогда не любила детей, да и сама говорила, что не хочет ребенка. Джип повернула голову и увидела отца. Он вошел. Она сделала слабый жест в сторону дочери, ее глаза улыбались. Уинтон посмотрел на завернутую в пеленки кроху, чья кожа была покрыта красными пятнами, наклонился, поцеловал руку дочери и на цыпочках вышел.

За ужином, переполненный благодушным отношением ко всему миру, он выпил шампанского. Глядя на струйки дыма над головой, Уинтон подумал: «Надо бы послать этому субъекту телеграмму». В конце концов, муж дочери тоже человек и, возможно, даже мучается, как сам он мучился всего два часа назад. Не годится держать его в неведении! Уинтон написал на бланке: «Все хорошо, дочь, Уинтон», – и распорядился, чтобы конюх отвез текст на почту сегодня же вечером.

В десять Уинтон еще раз осторожно прокрался к дочери, но она уже спала.

Он тоже пошел спать – счастливый, как ребенок.

Глава 11

На следующий день, возвращаясь под вечер с первой за несколько дней охоты, Уинтон разминулся со станционной коляской, имевшей, как все пустые экипажи, одновременно беспечный и неприкаянный вид.

Вид шубы и широкополой шляпы в прихожей дал понять, чего следовало ожидать.

– Мистер Фьорсен приехал, сэр. Он наверху, у миссис Фьорсен.

Явился не запылился, чертов зануда! Джип этот визит вряд ли пойдет на пользу.

– Он приехал с вещами? – спросил Уинтон.

– С саквояжем, сэр.

– Тогда приготовьте комнату.

Опять придется сидеть за столом и смотреть в глаза этому фрукту!

Джип провела самое чудное утро в своей жизни. Ребенок очаровал ее, а когда сосал грудь, вызывал незнакомое, почти чувственное ощущение размягченности, бесконечной теплоты, желание покрепче прижать маленькое создание к себе, чего, разумеется, нельзя было делать. Но в то же время жалкий комочек плоти с клочком черных волос, грацией уступающий даже котенку, не мог обмануть чувство юмора и эстетический вкус Джип. Однако крохотные розовые ноготки, микроскопические скрюченные пальчики ног, серьезные темные глазки, когда они бывали открыты, и неподражаемое спокойствие, когда девочка спала, поразительная энергия, с которой она сосала молоко, – все это было сродни волшебству. Сверх того Джип испытывала чувство благодарности к ребенку, который не лишил ее жизни и даже не заставил отчаянно мучиться, благодарность за то, что, по словам сиделки, она успешно выполнила свой материнский долг, хотя так мало верила в себя. Она внутренним чутьем сразу же поняла: это ее ребенок, а не его, что дочь, как говорится, «пойдет в мать». Откуда у нее появилась такая уверенность, она не могла сказать; может быть, ее вызывал спокойный характер дочери, карие глаза. В добром здравии и единодушии мать и дитя проспали с часу до трех. Проснувшись, Джип обнаружила у кровати сиделку, явно желавшую что-то сообщить.

– К вам приехали, дорогуша.

Джип подумала: «Это он! Голова плохо работает. Надо быстрее соображать. Хочется, да не получается».

Видимо, мысли отразились на ее лице, потому что сиделка немедленно предположила:

– Мне кажется, вы еще не готовы.

– Готова. Только дайте мне пять минут, пожалуйста.

Душа уплыла куда-то далеко-далеко, и Джип требовалось время, чтобы вернуть ее на место, прежде чем принимать мужа, время осознать то, что она уже смутно успела почувствовать: как сильно эта лежащая рядом с ней кроха изменила ее и его жизнь. Мысль, что это крохотное беспомощное существо в равной мере принадлежит и мужу, казалась неестественной. Нет, это не его ребенок! Фьорсен не хотел его, и теперь, когда она преодолела все муки, дочь принадлежит ей и только ей. Нахлынули воспоминания о том вечере, когда она окончательно убедилась, что беременна, а муж завалился домой пьяный, и заставили Джип съежиться, задрожать и обнять своего ребенка. Ничего не помогало. Вернулась прежняя осуждающая мысль, от которой она избавилась в последние дни: «Но ведь я сама вышла за него замуж, сама его выбрала. От этого не уйти!» Ей захотелось крикнуть сестре: «Не впускайте его! Я не желаю его видеть. Умоляю вас, я так устала». Джип проглотила готовые вырваться наружу слова и вскоре со слабой улыбкой произнесла:

– Теперь я готова.

Первым делом она заметила его наряд – новый темно-серый костюм более свободного покроя, который она сама для него выбрала; на шее вместо морского узла – галстук-бабочка; волосы ярче обычного, что всегда бывало после стрижки; к ушам опять начали сползать бакенбарды. Затем с благодарностью, почти растроганностью она отметила, что у него дрожат губы, дрожит все лицо. Фьорсен приблизился на цыпочках, посмотрел с минуту на жену, быстро подошел к кровати, встал на колени и прижался лицом к ее руке. Щетина усов щекотала ладонь, Фьорсен тыкался носом в ее пальцы, что-то шептал ей прямо в руку, касаясь ладони Джип влажными теплыми губами. Она поняла, что муж пытается скрыть раскаяние за все грехи, в том числе совершенные в ее отсутствие, скрыть все страхи, которые его преследовали, и свое волнение от того, какой притихшей и бледной он ее застал. Через минуту он поднимет лицо, и оно будет совсем другим. В голове Джип мелькнула мысль: «Если бы я его любила, то никогда бы не стала обижаться. Почему я его не люблю? Ведь в нем есть что-то достойное любви. Почему?»

Фьорсен поднял лицо, остановил взгляд на ребенке и осклабился.

– Ты только посмотри! – воскликнул он. – Как такое возможно? Ох, моя Джип, какая она смешная! Ох-хо-хо!

Фьорсен разразился сдавленным смехом, потом посерьезнел и сморщил лицо в гримасе притворного отвращения. Джип дочь тоже казалась забавной: маленькое пухлое красное личико, двадцать семь черных волосков, струйка слюны из едва различимых губ, – но она видела в ней чудо, чувствовала это чудо всей душой, и внутри опять зашевелился протест против пренебрежительного отношения к ее ребенку. Ее ребенок не смешон! Не уродлив! Даже если она ошибается, лучше ей об этом не говорить. Джип крепче прижала к себе теплый сверток. Фьорсен протянул руку и пальцем потрогал щеку ребенка.

– Смотри-ка, настоящая! Мадемуазель Фьорсен. Ц-ц-ц!

Девочка пошевелилась. Джип подумала: «Если бы я любила, то не обиделась бы на то, что он потешается над ней. Все было бы иначе».

– Не буди ее! – прошептала Джип и, почувствовав на себе взгляд мужа, поняла, что его интерес к дочери исчез так же быстро, как появился, и что теперь он думает: «Сколько мне еще ждать, прежде чем ты снова примешь меня в свои объятия?»