Однако в окружении Джип любопытнее всего вел себя Фьорсен. Он не делал даже элементарных попыток скрыть состояние своего ума, а состояние это было, как ни странно и прискорбно, примитивным. Ему хотелось вернуть прежнюю Джип. Опасения, что она никогда не станет прежней, подчас пугали его настолько, что он напивался и являлся домой почти в таком же состоянии, как первый раз. Джип частенько помогала ему добраться до кровати. Два-три раза его страдания были так велики, что он вообще не приходил ночевать. Для объяснения поведения мужа Джип выдумала небылицу, что Фьорсен, если концерт заканчивался поздно, оставался ночевать у Росека, чтобы не тревожить ее. Что на самом деле думала прислуга, она не знала. Она также никогда не спрашивала мужа, где он пропадал, – отчасти из гордости, отчасти потому, что считала, будто не имеет на это права.

Сознавая неприглядность своего состояния, Джип была убеждена, что столь вспыльчивый и нетерпимый к уродству человек больше не может считать ее привлекательной. Более глубоких чувств к ней у него, похоже, вовсе не было. Фьорсен определенно ни в чем не отказывал себе и не приносил никаких жертв. Если бы она любила, то всем бы пожертвовала ради любимого человека. Но, с другой стороны, она ведь никогда не полюбит! И все-таки муж, похоже, по-своему тревожился за нее. Поди разберись! Возможно, долго разбираться не придется: Джип часто казалось, что она умрет. Да и как можно жить, тая в душе обиду на свою судьбу? Где почерпнуть силы, чтобы такое преодолеть? Поэтому по временам она думала, что смерть не такой уж плохой выход. Жизнь обманула ее, или, скорее, она сама себя обманула, своими руками разрушила собственную жизнь. Неужели всего год прошел с того славного дня на охоте, когда она, отец и молодой человек с ясными глазами и заразительной улыбкой неслись наперегонки с собаками по полю, с того рокового дня, когда на них как снег на голову свалился Фьорсен с предложением женитьбы? Джип охватила непреодолимая тоска по Милденхему, желание уединиться в поместье с отцом и Бетти.

Она уехала туда в начале ноября.

Решение жены об отъезде Фьорсен воспринял, как капризный ребенок, который выбился из сил, но по-прежнему отказывается идти спать. Он говорил, что не перенесет разлуки и прочее в таком же духе, но, стоило жене уехать, как в тот же вечер закатил грандиозную попойку в духе богемы. «В пять часов я проснулся с ужасным холодом в сердце, – написал он в письме Джип на следующий день. – Какое это жуткое чувство, моя Джип! Я несколько часов ходил туда-сюда по комнате» – (На самом деле не более получаса.) – Как я перенесу разлуку с тобой? Я чувствую себя брошенным».

Через неделю он уехал с Росеком в Париж. «Я не выдержал вида улиц, сада, нашей комнаты. Когда вернусь, остановлюсь у Росека. Приеду ближе к сроку, я должен навестить тебя». Прочитав эти строки, Джип попросила отца: «Когда он приедет, не посылай за ним. Я не хочу его здесь видеть».

После этих писем она окончательно распрощалась с надеждой, что где-то глубоко в душе мужа еще сохранилось нечто прекрасное и тонкое, как те звуки, которые он извлекал из скрипки. И все-таки его письма были по-своему искренни, трогательны и пропитаны определенным настроением.

С первой же минуты после возвращения в Милденхем ощущение безнадежности начало уходить, и Джип впервые почувствовала желание жить ради новой жизни, которую носила в себе. Первый раз это чувство возникло на пороге детской, где все осталось по-прежнему с того дня, когда в восьмилетнем возрасте она вошла сюда. Вот старый кукольный домик, у которого можно открыть боковую сторону и увидеть все этажи внутри, вот видавшие виды жалюзи, сотни раз опускавшиеся со знакомым стуком, вот высокая каминная решетка, рядом с которой она часто лежала, положив подбородок на руки и читая сказки братьев Гримм, «Алису в стране чудес» или очерки по истории Англии. Возможно, и ее ребенку посчастливится жить среди этих старых знакомых. Ей вдруг пришло в голову, не встретить ли свой час в детской, а не в комнате, где спала в юности. Ей не хотелось нарушать элегантность этой комнаты. Пусть она остается местом, где прошли ее девичьи годы. Зато в детской надежно и уютно! Пробыв в Милденхеме неделю, Джип попросила Бетти перенести ее вещи в детскую.

В доме в это время не было никого спокойнее самой Джип. Бетти грешила тем, что украдкой плакала под лестницей. У миссис Марки совсем разладилась стряпня. Мистер Марки начал забываться и нередко вступать в разговоры. Уинтон заставил лошадь совершить отчаянный прыжок, чтобы срезать путь к дому, и она сломала ногу, поэтому, вернувшись, он был безутешен. Когда Джип находилась в комнате, он, делая вид, что хочет погреть руки или ноги, нарочно проходил мимо, чтобы коснуться ее плеча. В обычно размеренный и сухой голос Уинтона проникали нотки тайной тревоги. Джип, всегда остро ощущавшая отношение к себе, купалась во всеобщей любви. Удивительно, как все они заботятся о ней! Чем она заслужила такое ласковое обращение – в особенности тех, кому доставила своим браком столько горьких минут? Сидя у камина и глядя в огонь широко открытыми, немигающими, как у совы ночью, глазами, Джип размышляла, чем отблагодарить отца, которого чуть не лишила жизни самим фактом своего появления на свет. Она стала мысленно приучать себя к грядущей боли, осваивать территорию неведомого страдания, чтобы оно не настигло ее врасплох, заставив корчиться и кричать.

Ей часто снился один и тот же сон: она погружается все глубже и глубже в пуховую перину, ей становится все жарче, она все больше увязает в бесплотной массе, которая не дает на себя опереться, но и не позволяет провалиться до самого низа, до твердого дна. Очнувшись однажды от этого сна, она провела остаток ночи, завернувшись в два одеяла, на старом диване, где ребенком ее заставляли ежедневно смирно лежать на спине с двенадцати до часу пополудни. Бетти была поражена, обнаружив ее утром спящей на диване: Джип настолько напомнила ей ребенка, лежавшего там в прежние времена, что бывшая нянька потихонечку вышла и все утро роняла слезы в чашку с чаем. Поплакав, она успокоилась и принесла чай своей красавице, заодно отчитав за то, что заснула в неподходящем месте да еще и с потухшим камином.

Джип же только сказала в ответ:

– Милая Бетти, чай совсем остыл. Пожалуйста, приготовьте мне новый.

Глава 10

С того дня, как прибыла сиделка, Уинтон перестал ездить на охоту: боялся отойти от дома больше чем на полчаса. Недоверие к врачам не мешало ему каждое утро проводить десять минут со старым доктором, лечившим Джип от свинки, кори и прочих детских болезней. Старина Ривершоу был занятным обломком былых времен. От него пахло резиновым плащом, щеки были с лиловым оттенком, вокруг лысины – венчик волос, как некоторые утверждали, крашеных, серые глаза на выкате слегка налиты кровью. Он был мал ростом, страдал одышкой, пил исключительно портвейн, подозревался в нюхании табака, читал «Таймс», всегда говорил сиплым голосом и делал визиты в экипаже Брогама, запряженном старой вороной клячей. Однако доктор славился хитрыми приемами, победившими множество заболеваний, и пользовался высокой репутацией в деле успешного появления на свет его новых обитателей. Ежедневно ровно в полдень во дворе раздавался скрип колес маленького экипажа. Уинтон поднимался, с глубоким вздохом шел в столовую, доставал из буфета графин с портвейном, корзинку с бисквитами и одиночный бокал, после чего стоял, глядя на дверь, пока на пороге не появлялся врач, и спрашивал:

– Ну что, доктор? Как она?

– Неплохо, очень даже неплохо.

– Причин для беспокойства нет?

Врач, надувая щеки и косясь на графин, бормотал:

– Сердце в порядке, главная забота… немного… э-э… ничего страшного. Все идет своим чередом.

Уинтон, еще раз глубоко вздохнув, говорил:

– Бокал портвейна, доктор?

Врач изображал приятное удивление.

– Холодный день… э-э… была не была… – И сморкался в лиловый носовой платок в красный горошек.

Наблюдая, как доктор поглощает портвейн, Уинтон интересовался:

– Вы можете явиться по первому зову, не так ли?

Врач, облизнув губы, отвечал:

– Не беспокойтесь, дорогой сэр! Мы давние друзья с маленькой мисс Джип. Я к ее услугам в любое время дня и ночи. Не беспокойтесь.

На Уинтона снисходило ощущение уверенности, продолжавшееся еще минут двадцать после того, как затихал скрип колес и рассеивались сложные запахи, оставленные гостем.

В эти дни самым близким другом Уинтона был старый золотой швейцарский «Брегет» с треснувшим циферблатом в корпусе, ставшим гладким и тонким от долгого использования, – любимая игрушка Джип в детстве. Майор доставал часы каждые пятнадцать минут, смотрел на них отсутствующим взглядом, вертел в пальцах теплый от контакта с телом корпус и совал обратно в карман, после чего прислушивался. Повода прислушиваться не было никакого, но он ничего не мог с собой поделать. Помимо этого, главным развлечением было взять рапиру и поточить о кожаную подушечку, прикрепленную к верху низенького книжного шкафа. Эти занятия перемежались регулярными визитами в комнату рядом с детской, в которую Джип перевели, чтобы ей не приходилось ходить по лестнице, да в оранжерею в надежде обнаружить новый цветок, чтобы поднести его дочери. На это уходило все время за исключением еды, сна и курения сигар, которые то и дело потухали.

По просьбе Джип отцу не сообщили о начале схваток. Когда первый приступ боли схлынул и она в полудреме лежала в старой детской, Уинтон случайно поднялся наверх. Сиделка, миловидная особа, одна из свободных, независимых субъектов рыночной экономики, которых за последнее время расплодилось несметное количество, встретила его в малой гостиной. Привыкшая к суетливости и тревожности мужчин в такие часы, она приготовилась прочитать хозяину дома небольшую нотацию. Однако наткнувшись на выражение лица Уинтона и чутьем уловив, что перед ней человек, чье умение держать себя в руках не требует доказательств, она всего лишь прошептала:

– Началось. Но вы не беспокойтесь, она пока не страдает. Мы скоро пошлем за врачом. Она очень храбрая. – И с непривычным для нее чувством уважения и жалости повторила: – Не беспокойтесь, сэр.

– Если она захочет позвать меня, я буду в своем кабинете. Сделайте все возможное, чтобы ей помочь, сестра.

Сиделка сама удивилась, как у нее вдруг вырвалось это «сэр». Она не говорила ничего подобного бог знает с каких времен. В задумчивости она вернулась в детскую, где Джип сразу же угадала:

– Мой отец приходил? Я же просила не говорить ему.

Сиделка машинально ответила:

– Все хорошо, моя дорогая.

– Как вы думаете, сколько еще… сколько пройдет времени, прежде чем это опять начнется? Я бы хотела повидать его.

Сестра погладила ее по волосам:

– Скоро все закончится, и вы будете в порядке. Мужчины всегда паникуют.

Джип посмотрела на нее и тихо произнесла:

– Да? Видите ли, моя мать умерла, когда рожала меня.

Сиделка, посмотрев на еще бледные от боли губы роженицы, ощутила непривычный укол совести и, поправив постель, сказала:

– Ничего… такое бывает… то есть, я хотела сказать, к вам это не относится.

Увидев улыбку Джип, она призналась:

– Ну и дура же я.

– Если случится, что не выживу, я хочу, чтобы меня кремировали. Я хочу уйти как можно быстрее. Мысль о чем-то другом мне несносна. Запомните, сестра? Я не могу сейчас просить об этом отца: он расстроится, но вы должны мне обещать.

Сиделка подумала: «Такие вещи не делаются без составления завещания или какого-нибудь еще документа, но лучше пообещать. Мрачная причуда, хотя девушка отнюдь не выглядит мрачной», а вслух сказала:

– Очень хорошо, дорогуша, но только с вами ничего подобного не случится. Даже не сомневайтесь.

Джип снова улыбнулась и, помолчав с минуту, сказала:

– Мне ужасно стыдно, что я требую к себе столько внимания и заставляю людей переживать. Я читала, что в Японии женщины потихоньку куда-нибудь уходят и там ждут своего часа.

Сестра, все еще поправляя постель, рассеянно пробормотала: