Когда Джип впервые услышала игру Фьорсена, отца рядом не было. В отличие от большинства скрипачей этот был высок и худ, с гибкой фигурой и быстрыми свободными движениями. Бледное лицо удивительно хорошо гармонировало с копной волос и усами цвета тусклого золота. На впалых щеках с широкими высокими скулами виднелись узкие лоскутки бакенбардов. Баки не впечатлили Джип, да и весь он ее не впечатлил, однако игра Фьорсена загадочным образом взволновала и захватила юное сердце. Скрипач, несомненно, обладал замечательной техникой. Она облекала взволнованный, своенравный порыв его игры в чеканную форму, в лепесток пламени, скованный льдом. Когда Фьорсен закончил выступление, Джип не присоединилась к шквалу аплодисментов, но сидела без движения, не сводя с него глаз. Ни капли не тронутый восторгом толпы, музыкант провел тыльной стороной ладони по лбу, откидывая необычного цвета пряди, довольно равнодушно улыбнулся и отвесил пару легких поклонов. Джип подумала: «Какие у него странные глаза! Как у леопарда или тигра – зеленые, свирепые и в то же время робкие и вороватые. Невозможно оторваться!» Такого мужчину – странного и пугающего – она еще не видела. Он, казалось, смотрел прямо на нее. Опустив глаза, Джип захлопала, а когда вновь подняла взгляд, улыбка на лице Фьорсена сменилась задумчивым, грустным выражением. Он еще раз легко поклонился – как показалось Джип, ей одной – и рывком поднес скрипку к плечу. «Он сейчас сыграет для меня», – мелькнула нелепая мысль. Фьорсен без аккомпанемента исполнил щемящую сердце короткую пьесу. Когда он закончил, Джип больше не смотрела на него, но от ее внимания не укрылся момент, когда он с небрежным поклоном покинул сцену.

В тот вечер за ужином она сказала Уинтону:

– Я слушала сегодня одного скрипача. Прекрасный исполнитель, его зовут Густав Фьорсен. Швед, наверно, как ты думаешь?

Уинтон ответил:

– Скорее всего. Есть на что посмотреть? Знавал я одного шведа в турецкой армии, славный был малый.

– Высокий, худой, бледное лицо, выступающие скулы, щеки впалые, странные зеленые глаза. Ах да, еще маленькие золотистые бакенбарды.

– Боже милостивый, это уже перебор!

Джип с улыбкой пробормотала:

– Да, пожалуй, ты прав.

На следующий день она увидела Фьорсена в саду. Джип с отцом сидела рядом с памятником Шиллеру. Уинтон читал «Таймс»: получения газеты он ждал с большим нетерпением, чем готов был признать, но не хотел жаловаться на скуку, чтобы не мешать удовольствию дочери, которое та явно получала от поездки. Читая обычные, приятные сердцу обличения поведения «этих каналий радикалов», недавно пришедших к власти, и отчет о встрече в Ньюмаркете, он украдкой поглядывал на Джип.

Вряд ли можно найти создание прелестнее, изящнее и породистее, чем она, среди голенастых немок и прочей неотесанной шушеры в этом богом забытом месте. Девушка, не замечая, что за ней подсматривают, поочередно останавливала взгляд на каждом, кто проходил мимо, на птицах и собаках, на газоне с бликами солнечного света, начищенной меди буковой листвы, липах и высоких тополях у воды. Врач, вызванный в Милденхем, когда у нее разыгралась мигрень, назвал ее глаза идеальным органом зрения и был прав – никто другой не умел так быстро и с такой полнотой охватить взглядом свое окружение. Собаки любили ее, то и дело одна из них останавливалась, в нерешительности размышляя, не ткнуться ли носом в ладонь девушки-иностранки. Перекинувшись игривыми взглядами с догом, Джип подняла глаза и вдруг увидела Фьорсена, проходившего мимо в сопровождении низкорослого квадратного человечка в брюках по последней моде и корсете. Высокая сухопарая долговязая фигура скрипача была облачена в застегнутый на все пуговицы сюртук коричневато-серого цвета. На голове – серая мягкая широкополая шляпа; в петлице – белый цветок; на ногах – лакированные сапоги с матерчатыми отворотами; на фоне белой мягкой льняной рубашки пузырится галстук-пластрон. Франт – ни дать ни взять! Странные глаза Фьорсена встретились со взглядом девушки, и он приложил руку к шляпе.

«Смотри-ка, он меня запомнил», – подумала Джип. Фигура с тонкой талией и немного выдвинутой вперед головой на довольно высоких плечах в сочетании с вольной походкой поразительно напоминала леопарда или какого-нибудь другого грациозного зверя. Фьорсен тронул спутника за плечо, что-то пробормотал, развернулся и пошел назад. Джип увидела, что он смотрит в ее строну, и вдруг поняла: скрипач вернулся с единственной целью – посмотреть на нее еще раз. Однако она помнила, что за ней наблюдает отец. Можно было не сомневаться, что зеленые глаза не выдержат взгляд Уинтона, англичанина, принадлежащего к тому сословию, что никогда не снисходит до любопытства. Фьорсен с приятелем продефилировали мимо. Джип заметила, как Фьорсен повернулся к спутнику и слегка кивнул в ее сторону. Коротышка засмеялся, и в груди Джип полыхнуло пламя.

– Каких только павлинов здесь не увидишь! – заметил Уинтон.

– Это тот самый скрипач, о котором я тебе рассказывала. Фьорсен.

– О! Ну-ну…

Майор явно забыл о прежнем разговоре.

Мысль, что Фьорсен выделил ее среди множества зрителей, слегка щекотала самолюбие Джип. Рябь в душе улеглась. Хотя отцу не понравился наряд скрипача, он вполне ему подходил. Вряд ли Фьорсен выглядел бы уместно в английском платье. За два последующиех дня Джип увидела квадратного коротышку, молодого человека, гулявшего с Фьорсеном, всего лишь раз и почувствовала, как тот провожает ее взглядом.

Потом баронесса фон Майзен, космополитка и приятельница тетки Розамунды, немка по мужу, наполовину голландка, наполовину француженка по рождению, спросила Джип, слушала ли она игру шведского скрипача Фьорсена.

– Он мог бы стать лучшим скрипачом современности, если бы только не… – Баронесса замолчала на полуслове и покачала головой, но увидев, что многозначительная пауза не произвела эффекта, закончила свою мысль: – Ох уж эти музыканты! Ему надо спасаться от самого себя. Если не остановится – пропадет. А жаль! Большой талант!

Джип окинула баронессу твердым взглядом и спросила:

– Он что, пьет?

– Pas mal!^[2] Увы, есть вещи похуже выпивки, ma chere^[3].

Интуиция и воспитание в доме Уинтона приучили Джип скрывать смущение. Она не стремилась к познанию изнанки жизни, но и не шарахалась от нее, не терялась при ее виде. Баронесса, для кого невинность имела пикантный привкус, продолжила:

– Des femmes – toujours des femmes! C’est grand dommage^[4]. Они его испортят. Ему нужно найти себе единственную, но ей не позавидуешь. Sapristi, quelle vie pour elle!^[5]

Джип спокойно спросила:

– Разве такой мужчина способен любить?

Баронесса выпучила глаза.

– Я видела, как один такой мужчина превратился в раба. Бегал за женщиной, как ягненок, а она изменяла ему направо и налево. On ne peut jamais dire. Ma belle, il y a des choses que vous ne savez pas encore^[6]. – Она взяла Джип за руку. – И все-таки кое-что можно утверждать безо всяких сомнений. С вашими глазами, губами и фигурой вас ждет великое будущее!

Джип отняла руку, улыбнулась и покачала головой – она не верила в любовь.

– Ах! Вы многим вскружите голову! Смелее, как говорят у вас в Англии. В этих прекрасных карих глазах притаился рок!

Девушке простительно с удовольствием выслушивать такую лесть. Слова баронессы согрели душу Джип, ощущавшей в эти дни безотчетную раскованность, точно так же согревали ее взгляды людей, оборачивавшихся, чтобы повнимательнее ее рассмотреть. Нежный воздух, мягкая атмосфера веселого курорта, обилие музыки, ощущение, что она rara avis^[7] среди тех, чья неуклюжесть лишний раз оттеняет ее достоинства, вызвали у нее нечто похожее на опьянение, то, что баронесса назвала «un peu folle»^[8]. Джип в любую минуту была готова смеяться, ее не покидало великолепное ощущение, будто она способна вертеть всем миром как ей угодно, так редко возникающее у чувствительных натур. Все вокруг было «забавным» и «чудесным». А баронесса, видя бесподобную красоту Джип, испытывая к ней искреннюю симпатию, знакомила ее со всеми интересными людьми, возможно, иногда перегибая палку.

Женщин и людей искусства всегда связывает определенное родство душ, любопытство для них очень острое чувство. Кроме того, чем больше у мужчины побед, тем более ценным призом выглядит он в глазах женщины. Увлечь мужчину, соблазнившего в прошлом немало женщин, – разве это не доказательство превосходства твоих чар перед чарами других? Слова баронессы утвердили в сознании Джип мысль о Фьорсене как о невозможном человеке, но в то же время усилили легкую радость от того, что он выделил и запомнил ее среди других. Позже слова баронессы принесут более серьезные плоды. Однако сначала произошел странный эпизод с цветами.

Через неделю после сцены у памятника Шиллеру, вернувшись с верховой прогулки, Джип обнаружила на туалетном столике букет роз «Глуар де Дижон» и «Ля Франс». Зарывшись в них лицом, она подумала: «Какие славные! Кто их прислал?» Букет доставили без карточки. Горничная-немка смогла лишь рассказать, что букет для «фрейлейн Винтон» принес мальчик из цветочного магазина. Было решено, что цветы прислала баронесса. На ужин и на концерт после ужина Джип прицепила к корсажу одну «француженку» и одну «дижонку» – смелая комбинация розового и оранжевого на фоне перламутрово-серого платья доставила любительнице экспериментировать с разными оттенками цвета огромное удовольствие. Они не стали покупать программку – для Уинтона все музыка звучала на один манер, а Джип знала репертуар наизусть. При виде выходящего на сцену Фьорсена щеки Джип зарделись от предвкушения.

Скрипач сначала исполнил менуэт Моцарта, затем сонату Сезара Франка, а когда вышел для последнего поклона, держал в руках «дижонку» и «француженку». Джип невольно вскинула руку, чтобы проверить, на месте ли ее розы. Фьорсен встретился с ней взглядом и поклонился чуть ниже обычного. Прежде чем покинуть сцену, он непринужденно приложил розы к губам. Джип отдернула руку от цветов, словно ее ужалила пчела. В голове мелькнула мысль: «Я веду себя как гимназистка!» – и она выдавила легкую улыбку. Однако щеки ее горели. Может быть, снять эти розы и уронить на пол? Отец мог заметить, понять, что у Фьорсена такие же, и смекнуть, что к чему. Он воспринял бы это как оскорбление дочери. А она? Джип не чувствовала себя оскорбленной. Слишком уж хорош был комплимент – Фьорсен как бы намекал, что играл только для нее одной. В памяти всплыли слова баронессы: «Ему надо спасаться от самого себя. А жаль! Большой талант!» Да, очень большой. Человек, способный играть столь виртуозно, действительно заслуживал спасения. Уинтон с дочерью ушли с концерта после того, как Фьорсен сыграл последний сольный номер. Джип аккуратно вернула обе розы в букет.

Тремя днями позже, когда пришла на домашний полдник к баронессе фон Майзен, Джип сразу же увидела Фьорсена и его низкорослого квадратного спутника. Они стояли возле пианино, с выражением жуткой скуки и нетерпения внимая болтовне какой-то дамы. Весь этот пасмурный день со странными сполохами в небе, предвещавшими грозу, Джип чувствовала себя не в настроении и немного скучала по дому. Но теперь ее душа возликовала. Невысокий спутник скрипача отошел в сторону, к баронессе. Через минуту его подвели к Джип и представили – граф Росек. Лицо графа не понравилось Джип. Под глазами черные круги; манеры слишком уж выдержанные, с оттенком холодной любезности. Правда, Росек был учтив, вежлив и хорошо говорил по-английски. Оказалось, что он поляк, живет в Лондоне и знает о музыке все, что о ней полагалось знать. Мисс Уинтон, предположил он, наверняка уже слышала игру его друга Фьорсена. Как? Только здесь, не в Лондоне? Очень странно. В прошлом сезоне он провел там несколько месяцев. Немного досадуя на собственную неосведомленность, Джип ответила:

– Да, но я почти все лето провела в деревне.