Кажется, в настоящее время не существует четких границ вторжения механических приспособлений в жизнь. Однако люди, предугадавшие значение механической силы, стали появляться не более трехсот лет тому назад. Трудно поверить, как мало значения придавали в былое время механике; Платону и не снилось, какую роль машины будут играть в социальной организации – в его эпоху не существовало ничего, что могло бы навести на эту мысль. В его представлении государство могло существовать, пользуясь исключительно мускульной силой и сражаться врукопашную. Политических и нравственных выдумок он насмотрелся в избытке, и в этом направлении – до сих пор будоражит воображение. Но вот касательно всевозможных материальных изобретений он практически слеп; полагаю, за всю его долгую жизнь не явилось ни одного изобретения, механического приспособления или метода, имеющего хоть малейшее общественное значение. Мы привыкли считаться с возможностью вещей такого рода, которая поразила бы древнего академиста и с которой, по всей вероятности, ему было бы непросто примириться; мы в настоящее время бедны воображением лишь при разрешении политико-социальных вопросов. Как ни очевидно для нас историческое существование Спарты, она в наших глазах столь же неправдоподобна, как автомобильный двигатель – в глазах Сократа.

Платон по сущей оплошности положил начало утопии, не признающей машин, где есть особый класс рабов, которые и были в ответе за весь потогонный труд. Этой проторенной тропой прошли все позднейшие сочинители разных утопий. Правда, у Бэкона появляются некоторые слабые намеки на возможность механического прогресса в «Новой Атлантиде», и лишь в двадцатом столетии начинают появляться утопии, отводящие некоторую важную роль механизмам. Мне кажется, Кабе был первым, кто настоял на механизации тяжелого труда – а ведь даже у Мора все «недостойные» работы делегируются рабам!

Большей частью утописты новой формации проводят идею, что всякий труд доставляет радость, и потому все общество без различия принимает участие в общем труде. Но, по правде, это убеждение сильно расходится с действительным опытом человечества. Какому-нибудь рантье потребуются титанические, поистине олимпийские спокойствие и дальновидность, чтобы согласиться с вышеизложенным. Да, в университетские годы Рёскин принимал участие в строительстве дорог – но это явное похвальное исключение, никак не правило; его пример наименее заразителен.

Если тяжелый труд и является благословением по идее, то никогда благословение не было так искусно замаскировано, и даже те лица, которые охотно проповедуют нам его, не нашли до сих пор ничего лучше, как соблазнять нас бесконечным набором грядущих райских кущ. Конечно, физическое или умственное напряжение, пусть даже продолжительная работа, исполненная по велению сердца – это не тот тяжелый труд, о котором мы говорим. Творение артиста, например, когда он достигает высшего развития своего творчества и работает свободно, сообразуясь исключительно лишь со своим желанием – это, понятное дело, не труд, а наслаждение. Но всякому, думаю, ясна разница между высадкой картофеля для собственных нужд и работой на плантации семь дней в неделю за грошовую плату.

Сущность труда – в этом угнетающем, поглощающем всю волю императиве и в том, что императив этот исключает свободу (проблема ведь не только в переутомлении). До тех пор, пока от тяжелого труда всецело зависело полудикое выживание индивида, бесполезно было и думать о том, что внимание человечества когда-либо обратится к иной перспективе, а для тех, кто наиболее изворотлив, цель жизни заключалась в том, чтобы свалить как можно больше работы на другого. Конечно, теперь, когда физические науки создали новые условия, человек как источник энергии невольно отстранен. Возможно, в скором времени все рутинные работы будут автоматизированы; мысль, что настанет время, когда не будет людей, обреченных на труд «от сих до вечности», не кажется более полнейшей нелепицей. Да, придет час, когда весь безынициативный труд вымрет.

Ясный посыл, который физическая наука несет миру в целом, заключается в том, что если бы наши политические, социальные и моральные «устройства» были так же хорошо приспособлены для своих целей, как линотипная машина, антисептическая установка или электрический трамвай, то сейчас, в настоящий момент, не нужно было бы прилагать сколько-нибудь заметных усилий для сохранения мира, и лишь малая толика тех отчаяния, страха и беспокойства, которые ныне делают человеческую жизнь такой сомнительной в ее ценности, присутствовала бы в наших кругах. Наука – слишком компетентный слуга, поумнее хозяев, и она предлагает ресурсы, устройства и средства, для пользования коими мы слишком глупы. И с материальной стороны Утопия-модерн должна представить эти дары как принятые – и явить мир, в котором нет более основной причины для чьего-либо рабства или неполноценности.

§ 7

Фактическое уничтожение класса рабочих и рабов даст о себе знать во всех деталях гостиницы, которая приютит нас, и спален, которые мы будем занимать. Только открыв глаза, я совершенно ясно понимаю, что лежу в постели не где-нибудь, а в Утопии. Ведь никакого угрюмого лакея по имени Боффин^[20] в серо-зеленой ливрее ко мне не приставили!

Утопия! Одного этого слова достаточно, чтобы любой, стряхнув оковы сна, подскочил от кровати к ближайшему окну. Из моего, увы, не углядеть ничего, кроме огромного горного массива за гостиницей – такой и на Земле можно найти. Я возвращаюсь к окружающим меня приспособлениям и провожу осмотр, пока одеваюсь, «залипая», точно сонная муха, то над одной интересной вещицей, то над другой.

Комната – очень светлая, чистая и простая: в ней все, от мебели до портьер, рассчитано на простоту уборки и починки. Все очень пропорционально, хотя в комнате потолок несколько ниже, чем на Земле. Ни камина, ни печей не видно, и это удивляет меня. Удивление мое не проходит, пока я не замечаю на стене термометр рядом с шестью выключателями. Над этим распределительным щитом – краткая инструкция: один выключатель обогревает пол, который покрыт не ковром, а чем-то вроде мягкой клеенки; другой в ответе за матрац, который сделан из металла с продетыми там и сям катушками сопротивления; остальные – в разной степени прогревают стены, посылая ток через раздельные контуры. Окно не открыть, но на потолке комнаты – бесшумно вращающийся лопастной механизм, создающий циркуляцию воздуха в комнате. Для притока внешней атмосферы установлена вытяжка.

Рядом со спальней помещается уборная и ванная, комнаты со всем необходимым для совершения туалета. Стоит только нажать кнопку – и, проходя через спиральную систему труб с электроподогревом, в душ подается горячая вода. Если перекинуть специальный тумблер, из диспенсера на стене выскакивает кусок мыла. Грязные полотенца можно сложить в ящик, при нажатии на дно которого они уносятся по пневмопроводу в прачечную. На стене комнаты есть карточка, на которой напечатан тариф за проживание – с примечанием, где говорится, что цена комнаты удваивается, если посетитель оставит уборную не в том виде, в каком она была при его заселении.

Рядом с кроватью стоят маленькие часы, циферблат которых находится на одном уровне со стеной – ночью их можно подсветить, щелкнув удобным выключателем над изголовьем. В комнате нет углов, собирающих грязь – стена переходит в пол плавным изгибом, и помещение можно эффективно подмести несколькими взмахами механической метлы. Дверные рамы и оконные переплеты – металлические, круглые и непроницаемые для сквозняков. Вас вежливо просят перед выходом из комнаты повернуть ручку в изножье кровати – тут же ее каркас поднимается в вертикальное положение, а постельное белье вывешивается на проветривание. Стоя в дверях, я дивлюсь тому, как же здесь все умно устроено. Воспоминания о зловонном беспорядке многих земных спален невольно всплывают в сознании.

Не подумайте, однако, что эта свежая, без единой пылинки в ней комната – лишь голый функционал без намека на красоту. Ее внешний вид, конечно, несколько непривычен, но вся эта мешанина пылящихся драпировок и бестолковых украшений, характерная для земных спален – подзоры, гардины, защищающие от сквозняков из плохо пригнанных деревянных окон, бесполезные неуместные картины, обычно висящие немного криво, пыльные ковры и всякая атрибутика вокруг закопченного до черноты камина, – попросту отсутствует. Нет, здешнее убранство, хоть и простое, все же несет на себе след изысканности, рожденной чьей-то новой и прекрасной художественной мыслью. Оконные рамы также мало напоминают наши и необыкновенно красивы, в них вделаны изящные витражи. Единственная вещь в комнате, требующая хоть какого-то ухода – хрустальная ваза с голубыми альпийскими цветами.

Та же изысканная простота встречает нас внизу.

Хозяин садится с нами на минутку за стол и, видя, что мы не понимаем, что перед нами электрический кофейник, показывает нам, как с ним управляться. У нас в распоряжении – кофе и молоко по континентальному обычаю, а также отличные булочки и масло.

Хозяин – небольшой смуглый человек. Вчера он все время находился с другими гостями, но сегодня – очевидно, мы, не зная порядков Утопии, встали или слишком рано, или слишком поздно, – будучи совершенно свободен, занимает нас. Его манеры добры и безобидны, но он не может скрыть того любопытства, которое им овладевает. Его взгляд встречается с нашим с немым вопрошанием, а затем, приступая к еде, мы ловим его на тщательном изучении наших манжет, нашей одежды, наших сапог, наших лиц, наших манер за столом. Сначала он ничего не спрашивает, лишь говорит пару слов о нашем ночном комфорте и дневной погоде – фразы, которые кажутся привычными, общими. Затем наступает вопросительное молчание.

– Отменный кофе, – говорю я, чтобы нарушить паузу.

– Да и булочки – первый сорт, – добавляет мой друг-ботаник.

Хозяин явно доволен. В это время в комнату входит маленькая кудрявая девочка. Черные глазки ее пристально разглядывают нас. Разговор прерывается, и мы смотрим на девочку, которая застенчиво улыбается. Неловкий поклон ботаника окончательно смущает ее, и она прижимается к отцу. После этого она вдруг становится смелее.

– Вы издалека приехали? – решился он наконец спросить нас, гладя дочку по голове.

– Всё так, – ответил я, – из таких дальних краев, что здесь для нас все чудно́.

– Это из-за гор?

– Да нет, не только из-за них.

– Вы, наверное, из долинных жителей? Из Тихино?

– Нет, что вы!

– Значит, озерный край Фурка – ваш дом?

– Увы, не он.

Хозяин озадаченно смотрит на нас.

– Так откуда же вы?

– Мы, – говорю я, – явились к вам из другого мира.

Он пытается понять смысл моих слов. Вдруг, отослав девочку под каким-то предлогом, он хлопает себя по лбу и говорит:

– Ага, из другого мира… вот как… это значит… вы хотите сказать?..

– Из другого мира – того, что далеко от вас, в глубинах космоса.

По выражению его лица понятно, что Утопия-модерн, вероятно, придерживает своих более интеллигентных граждан для работы получше, чем содержание гостиницы. Ему явно недоступна идея, которую мы пытаемся ему предложить. Он мгновение смотрит на нас, затем произносит:

– Распишитесь, пожалуйста, в учетной книге.

Он кладет перед нами гроссбух, чуть напоминающий своих функциональных собратьев на Земле, раскрывает его, подает перо, чернила и маленькую подушечку, на которую только что намазана свежая краска.

– Отпечаток пальца, – произносит быстро по-английски мой ученый друг.

– Вы покажете мне, как это делается, – так же спешно отвечаю я.

Он расписывается первым, я же смотрю ему через плечо. Он оказывается гораздо более подготовленным, чем я это ожидал. Книга разделена на три широких графы: для имени, для номера и для оттиска большого пальца. Ботаник, недолго думая, провел пальцем по подушечке и приложил к книге с таким видом, как будто он всегда это делал, тем временем внимательно приглядываясь к другим графам. Все номера записанных в ней постояльцев – довольно-таки мудреные комбинации букв и знаков. Тем не менее ботаник все с тем же самоуверенным видом спокойно записывает: AMa1607.2.αβ⊕. Меня охватывает мимолетное восхищение; с такой же уверенностью я отмечаюсь похожим вздором. Ай да мы, ай да гости из другого мира!

Хозяин дает нам губку – оттереть чернила с рук, – одним глазом не без интереса косясь на наши подписи. Сдается мне, с нашей стороны самое разумное сейчас – расплатиться и уйти, покуда он не засыпал нас неудобными вопросами.

Мы выходим в коридор и любуемся ярким весенним солнцем Утопии. В открытую дверь я вижу, как хозяин внимательно разглядывает книгу.