Мне кажется, что в Утопии у влюбленных найдется больше силы, у них отрастут могучие крылья и они не будут ограничены сугубо приземленными вопросами. Они приучатся взлетать высоко над бытом – и по своему желанию нырять снова в самую его пучину. Мой ботаник не может вообразить себе таких перспектив, ибо он заперт в незримой клетке – как и многие ему подобные. Каков их предел? Что является для них воспрещенным, что дозволенным? От каких предрассудков освободимся мы в Утопии – я и он?

Мысль моя течет свободным, тонким потоком, как бывает в конце насыщенного дня, и пока мы молча идем к нашей гостинице, я блуждаю от вопроса к вопросу – и обнаруживаю, что крепко впутался в бытовые страсти. Я обращаю свои вопросы к самому трудному из всех наборов компромиссов, к тем смягчениям спонтанной свободы, которые составляют законы о браке, к тайне уравновешивания справедливости и блага будущего среди этих неистовых и неуловимых страстей. Где здесь баланс свобод? Я на время отхожу от утопизации вообще, чтобы задать вопрос, на который Шопенгауэр ведь так и не ответил вполне: откуда появляются те пылкие желания, приводящие иногда человека к гибели и разрушению.

Я возвращаюсь опять от потока бесцельных мыслей к вопросу о свободе вообще, но теперь рассматриваю его с иной стороны.

Ботаник со своей несчастливой любовью окончательно покинул мои мысли, и я задаю себе новый вопрос: как будут относиться в Утопии к нравственности? Давным-давно доказано Платоном, что принципы государственной власти лучше всего видны в вопросе о пьянстве, самом обособленном и менее сложном, чем все остальные. Платон разрешает этот вопрос тем, что некоторым дозволяется, а некоторым – строго воспрещается распитие спиртного. Однако эту меру можно применить только в очень маленьком государстве, где индивидуумы будут связаны своего рода круговой порукой. Ныне, когда особенно сильно развиты индивидуальная собственность и любовь к переселению, чего, конечно, не мог предвидеть именитый философ, мы можем рассматривать его решение только как рекомендацию взрослому человеку узнать по себе, что можно, а что нельзя. Как показала практика, проблема пьянства так не решается.

Я думаю, что данный вопрос в Утопии будет отличаться от своей постановки на Земле лишь в части ряда факторов. Цель, коей будут стараться достигнуть в Утопии, будет та же, что у нас: поддержание общественного порядка и благопристойности, сведение этой нехорошей привычки к возможному минимуму, охранение малолетнего населения. Однако на Земле все противники возлияний забывают о важном социологическом факторе. В моей Утопии низшие полицейские служащие не получают в свое распоряжение власти, которая могла бы вредить обществу – такой власти нет даже в руках судьи. Они не совершают глупой ошибки, обращая продажу напитков в источник государственного дохода. Никто не станет вторгаться в частную жизнь, но некоторое ограничение в употреблении алкоголя и в его публичной продаже будет иметь место. Сбыт спиртного несовершеннолетним будет считаться тяжким преступлением. В Утопии-модерн, где население много путешествует, гостиницы и рестораны обязательно будут под строгим контролем – как и железные дороги.

Гостиницы будут обслуживать исключительно приезжих, так что мы, по всей видимости, не столкнемся в Утопии ни с чем, подобным царствующему в той же Англии безрассудному «алкогольному произволу». Пьянство в общественных местах будет осуждаться чрезвычайно строго. Всякий проступок, совершенный в нетрезвом состоянии, будет наказываться строже, чем провинность трезвого. Но я сомневаюсь, пойдет ли Утопия дальше в этом направлении. Вопрос, должен ли взрослый человек пить виски, вино, пиво или вообще какое-либо спиртное, будет решаться исключительно этим человеком – и ответственность ляжет на его совесть. Я полагаю, что мы не встретим в Утопии пьяниц – но точно повстречаемся с людьми, которые знают толк в самодисциплине. Условия физического благополучия будут лучше поняты в Утопии, чем у нас – там будут больше ценить здоровье, и люди сами будут следить за своими интересами.

Доказано, что пьянство наполовину происходит от желания отречься от тягот жизни и скрасить печальные дни и безнадежное, томительное существование, но в Утопии грустного прозябания не будет. Конечно, жители Утопии будут умеренны не только в питье, но даже и в еде. Полагаю, однако, вполне возможным достать при желании хорошего забористого виски или чего-то аналогично крепкого. Мне кажется, что можно – но ботаник, человек непьющий, придерживается иного мнения. На сей почве разгорелся спор, решение которого предоставляю читателю. Я питаю искреннее уважение ко всем трезвенникам и к ярым противникам зеленого змия, я с понятным сочувствием отношусь к их личному примеру, от коего предвижу большую пользу для всеобщего блага, но все же…

Взять хотя бы для примера бутылку хорошего бургундского – мягкого душистого вина. Разве она не похожа на солнечный луч, осветивший ваш завтрак, особенно если перед этим вы проработали без отдыха целых четыре часа и аппетит достиг пределов почти невозможных?

А эта кружка пенящегося эля, после того как вы прошли по мокрой, грязной дороге около десяти миль?

Или, например, разве это уж такой большой грех – выпить раз пять в году стакан темного портера, особенно когда созреют грецкие орехи? Если нельзя пить портер, то кому же тогда нужны вообще грецкие орехи, эти горькие странные штуки?

Такие прегрешения я считаю лучшим вознаграждением за долгое воздержание. Ведь если всего этого избегать, то вы оставите пустой страничку в той книге, которую Господь отпустил на всякую душу – и где, я уверен, есть графа и для вкусовых ощущений. Конечно, я должен сознаться, что все это я исповедую как сибарит и, вернее всего, заблуждаюсь. Осознаю и свою неспособность к самодисциплине – да любой лондонский разносчик газет с легкостью меня переплюнет в этом вопросе. Сам я только и знаю, что грезить о мировом благоустройстве – сам по себе труд не в тягость, но даже в нем отыскивается подчас некая монотонная нота, требующая разбавления. Нет, решительно не могу я представить жителей Утопии пьющими исключительно лимонады и настойки. Все эти жуткие «трезвые» напитки, смесь убойной дозы сахара с водой и газом – они, может быть, и надувают своих любителей чувством собственного превосходства, но вредны ничуть не менее.

Общепризнан в Америке факт, что кофе расстраивает мозговую деятельность и почки, а чай, исключая зеленый, который рекомендуется примешивать в умеренном количестве к пуншу, стягивает внутренности и превращает порядочные желудки в каучуковые мошны. А мне, если хотите знать, кажется стопроцентно верной позиция Мечникова: качество жизни напрямую зависит от желудочного здоровья. И если вдруг в Утопии нет славного эля, я изберу единственный напиток, какой можно приравнять к хорошему вину – простую воду.

Ботаник, тем временем, твердо стоит на своем.

Слава Богу, это моя книга, и окончательное решение остается за мной. Он может хоть написать свою собственную утопию и сделать так, чтобы все ничего не предпринимали, кроме как с согласия ученых Республики, в вопросах еды, питья, внешнего вида и жилья – строго по Этьену Кабе. Я решаюсь на маленький эксперимент, который решит наш спор – и на стойке гостиницы интересуюсь у учтивого, но отнюдь не подобострастного хозяина (этак осторожно, с приличествующей двусмысленностью), можно ли тут раздобыть кой-чего.

– Ну что, мой дорогой трезвенник? – говорю я, окидывая друга победным взглядом. Мне подают поднос с высоким бокалом. Глубокий «ох» исходит из нутра возмущенного ботаника.

– Да, пинта отличного светлого пива! – смеюсь я. – Есть в Утопии и пирожные, и эль! Так выпьем же за то, чтобы в этом прекрасном мире никогда не было излишеств, знакомых нам по Земле! Выпьем особенно за наступление того дня, когда земляне научатся различать качественные и количественные вопросы, согласовывать добрые намерения с добрым умом, а праведность – с мудростью. Ведь одно из самых гнусных зол нашего мира – это, несомненно, беспросветная дикость понятия о благе.

§ 7

Скорее в постель – и спать. Но, право, нельзя же так сразу – лечь и отключиться. Сперва мой мозг, как собака на новом месте, должен «утоптать» себе место. Странные тайны мира, о котором я все еще знал донельзя мало – горный склон, сумеречная дорога, движение странных машин и смутных форм, свет окон многих домов, – напитывают меня любопытством. Лица, виденные мной, прохожие, хозяин этой гостиницы, чуткий и миролюбивый, чей взгляд выдает все же крайнюю степень заинтересованности, – все как на ладони. Я чувствую, сколь моему существу непривычны устройство и обстановка этого дома, вспоминаю незнакомые блюда. За пределами этой маленькой спальни – целый мир, невообразимый новый мир. Легионы самых шокирующих открытий ждут меня в обволакивающей здание гостиницы темноте, и где-то там же – немыслимые возможности, упущенные соображения, неожиданности, несоизмеримости, тайны, целая чудовищная запутанная вселенная, которую я должен изо всех сил разгадать.

И вдруг из суматохи непривычных предвосхищений выплывает образ ботаника, столь поглощенного своей корыстной страстью, что вся Утопия для него – лишь фон личной драмы, посвященной несчастливой, доканывающей любви. Я напоминаю себе о том, что и у его дамы сердца где-то здесь есть эквивалент. Но вскоре эта мысль, а за ней – и все другие, истончается и расплывается – и растворяется, наконец, в приливе сна…

Глава третья
Экономика Утопии

§ 1

Эти утописты Модерна с всеместно распространенными хорошими манерами, всеобщим образованием, прекрасными свободами, которые мы им припишем, их мировым единством, мировым языком, кругосветными путешествиями, не стесненным ничем механизмом купли-продажи, будут представляться нам сумеречными фантомами, пока не продемонстрирована способность их сообществ к самоподдержанию. Общая свобода утопистов, во всяком случае, не подразумевает повальное тунеядство; как бы ни был совершенен экономический уклад, принцип порядка и безопасности в государстве всегда будут основаны на уверенности в том, что работа будет выполняться. Но как – и какой будет экономика Утопии-модерн?

Во-первых, такому огромному и сложному государству, как мировая Утопия, и с таким мигрирующим населением потребуется какой-нибудь удобный знак, чтобы контролировать распределение услуг и товаров. Почти наверняка им понадобятся деньги. У них будут деньги, и не исключено, что при всех своих горестных мыслях наш ботаник, с его натренированной наблюдательностью, с его привычкой разглядывать мелочи на земле, приметит и поднимет здешнюю монету, выпавшую из кармана путника – где-нибудь за час до того, как мы дойдем до гостиницы в долине Урсерен. Итак, вот мы с ним стоит на высокой Готардской дороге – и разглядываем мелкий кругляш, способный прояснить для нас столь многое о том причудливом мире, в который мы угодили.

Он, как я полагаю, из золота, и будет удобной случайностью, если его будет достаточно, чтобы сделать нас платежеспособными гражданами на день или около того, пока мы мало что знаем о здешней экономической системе. Круглая монета, судя по надписи, называется «Лев» и равняется «дванцати» бронзовым «Крестам». Если соотношения металлов здесь не сильно отличаются от земных, «Крест» – разменная монета, законное платежное средство на весьма скромную сумму.

(Мистеру Вордсворту Донисторпу^[14] было бы одновременно неприятно и приятно, будь он здесь с нами, ибо фантастические меры «Лев» и «Крест» принадлежат ему – но, как всякий порядочный анархист, термины вроде «законное платежное средство» он терпеть не может, от подобных слов у него прорезается сварливость.)

И вот это-то чуждое «дванцать»^[15] сразу наводит на мысль, что мы столкнулись с самой утопической из всех вещей – с двенадцатеричной системой счета.