Клетки отправляют и принимают импульсы, но не к и не от друг друга. Слова каплями заливают череп. Не слова, набор звуков. Рог. Рога. Рогатый. Сердце как часы: тик-так. Звуки во все стороны, как брызги масла. Рог. Рога. Рога в рога. Занос. Труби. Призрак впереди. В призрак влети. Снова в рог труби. Конец. Обрыв. Падение. Дальше вниз, дна все нет. В голове снуют слова. Бремя без конца. Порой он равняется с ними, заглядывает внутрь. Другой раз они находят его, выглядывая наружу.

Если он не в сознании, то точно где-то рядом. Тело то облекается в плоть, то растворяется. Возможно, он здесь. Но еще не знает этого, ведь разум то и дело утягивает в небытие.

В голову залетают идеи – или же он залетает к ним. Вечная игра, на турнирной таблице добавляются очки. Вокруг полно людей, просто море – огромная толпа, непостоянная мысль. Он никогда не знал себя. Каждый человек – реплика в пьесе такой долгой и вялотекущей, что никто ее не слышит.

Время – мерило боли. И времени у него навалом. Иной раз он вспоминает и вздрагивает, отчаянно желая встать, исправить, вернуть. Но в остальном лежит неподвижно. Вокруг жужжит бессвязный мир, словно рой комаров, которых хочется прихлопнуть, но стоит потянуться – они разлетаются.

Удивительно: можно что угодно подсчитать, даже существ в этом рое, – а всего-то надо прибавить единицу. А еще покрыть долги, сделать ставку. Воспарить к наибольшему числу. Как забраться на смотровую башню на холме. Для людей нет ничего невозможного. Они не сознают своей божественности, неподвластности смерти. Почему бы человечеству не построить больницу, чтобы поддерживать все возможные формы жизни? И, быть может, однажды жизнь отблагодарит человечество в ответ.

Давным-давно он был хорошим мальчиком, жил в его теле.

Тихо, не спеша, в обратном нет нужды. Он не падает и не возносится. Он просто есть.

У людей нет идей. У идей есть все.

Он смотрит вниз и – раз! – видит себя, свою руку, в руке – мяч. Значит, у него есть рука и рука умеет ловить. Тело, порожденное брошенным мячом. Знание приходит снова. Без всяких усилий, никто о нем не задумывается.

Он должен что-то вспомнить. Спасти кого-то. Отчаянное послание. А может, есть только оно.

Медики вплотную занялись Марком. Карин только мешала: пользы от физиотерапевтов было всяко больше. Она отступила, осталась на подхвате, всеми силами помогая врачам вывести двадцатисемилетнего брата из младенчества. Надеяться она не смела, позволяла себе думать только о возможном выздоровлении и о том, что со временем сможет вздохнуть с облегчением.

Она записывала все изнуряющие упражнения физиотерапевтов, их порядок. Пропустив одну чистую, белую страницу, документировала прогресс Марка. Отмечала, во сколько он сел в кровати и опустил ноги на пол. Описала первую неудачную попытку встать, как он хватался за край кровати. Малейший спазм на его неподвижном лице был подобен маленькому чуду. Блокнот служил и наказанием, и благословением. Каждое слово несло воскрешение. Только неимоверные усилия Марка держали ее на плаву. Позже, через пару месяцев, кто-то должен будет ему рассказать о днях в больнице. И у нее будут все ответы.

От монотонных, повторяющихся изо дня в день упражнений хотелось лезть на стену. С такими пытками даже обезьяна научится говорить. Когда Марк окреп и мог стоять самостоятельно, Карин начала ходить с ним кругами: сначала по палате, потом до поста медсестер, затем по всему этажу. С него сняли трубки, так что ограничения исчезли. Вот так, вместе, они создали собственную солнечную систему и медленно, осторожно двигались по орбите, шаг за шагом. Карин уже и не думала, что когда-нибудь сможет пройтись на пару с братом, и испытывала безмерную радость.

Вскоре из трахеи Марка вытащили трубку с отверстиями, и он мог беспрепятственно говорить. Но не издавал ни слова. Подражая приходившему к Марку логопеду, Карин бесконечно выговаривала: «А-а-а. О-о-о. У-у-у. Му-му-му. Та-та-та». Марк глазел на ее двигающиеся губы, но не повторял. Только лежал и бессвязно бормотал, как накрытое ведром животное, одержимое страхом, что говорящие существа заставят его замолчать навсегда.

Из покорности его бросало в ярость. Понаблюдав за терапевтами, она научилась справляться с перепадами настроения. Попробовала включить ему телевизор. Еще пару недель назад он бы с радостью уставился в ящик. Но от резких кадров, мелькающего света и громких звуков ему стало плохо, и он продолжал стонать, пока не погас экран.

В один из вечеров она предложила ему почитать. Он проскулил в ответ, и звук совсем не походил на «нет». Карин принялась за старый выпуск журнала «Пипл»; Марк, судя по всему, не возражал. На следующее утро она зашла во «Вторую историю», букинистический магазин на Двадцать пятой улице, и покопалась на полках, пока не нашла нужную книгу. Серия «Дети из товарного вагона». «Остров сюрпризов», «Загадочное ранчо» и «Тайна товарного вагона» – первые три из девятнадцати книг, кочующих от скупщика к скупщику так же, как и описанные в них осиротевшие дети по жестокому миру взрослых. Стоя меж заплесневелых стеллажей магазина, она перебирала затертые форзацы, пока не нашла нужный, с выведенными дрожащим, размашистым почерком инициалами: «М. Ш.». Издержки жизни в маленьком городе на мелководной реке: дорогие сердцу вещи никогда не исчезают, а попадают в цикл бесконечных перепродаж.

Карин часами читала Марку. Читала вслух, пока родные второго пациента, скрытые шторкой, не разразились недовольными протестами. Голос успокаивал Марка, особенно по ночам, когда он срывался обратно в момент аварии. Каждая новая страница напоминала о забытом, и на лице отражалось замешательство. Марк спокойно слушал повествование, но иногда вздрагивал посреди предложения, словно его цепляло слово – пуговица, подушка, Вайолет, – и поднимался, пытаясь заговорить. Медсестер Карин больше не звала. Они только и умели что накачивать успокоительным.

Карин уже много лет не читала ничего вслух. Предложения рассыпались на фразы, слова считывались не сразу. Но Марк внимал им, словно те были новой формой жизни; таращил глаза, и они походили на полудолларовые монеты. Мать наверняка читала им в детстве. Но Джоан Шлютер в воспоминаниях Карин цитировала только предостережения о конце света, даже тогда, когда начала слабеть телом.

Восемнадцать месяцев назад Джоан, наконец, встретилась с концом. Тогда Карин тоже круглыми сутками сидела у постели, но ситуация была совсем иной. В последние мгновения жизни мать как прорвало, и она решила высказать все, о чем умалчивала годы, прошедшие за воспитанием детей.

– Дорогая, если начну заговариваться, обещай, что прекратишь мои мучения. Болиголов в сливовый сок, – попросила она, смотря дочери в глаза и сжимая ее запястье. – Если вдруг поймешь, что я не останавливаюсь, продолжаю тараторить ни о чем… Даже если решишь, что это случайность… Обещай, Карин. Пакет на голову. Не желаю задерживаться до последнего.

– Ма, так ведь это против слова Божьего…

– А где это в Библии сказано? Где, покажи?

– Самоубийство?

– В том-то и дело, Карин. Не я себя убью!

– Понятно. Хочешь свой грех на меня повесить. Не убий.

– Так это и не убийство. А христианское милосердие. Разве мы не были милосердны к животным на ферме? Обещай, Карин. Пообещай.

– Ма, хватит. Начинаешь повторяться. Мне и так сейчас нелегко.

– О чем я и говорила. Совсем не весело.

Вот о чем, а о веселье Джоан Шлютер раньше никогда не переживала. И все же на закате жизни в ней проснулась нежность, и она выдала несколько жутких, полных любви извинений за все совершенные ошибки. В самом конце она спросила: «Карин, помолимся вместе?» – и Карин, поклявшаяся ни за что не обращаться к Богу, даже если Он первым обратится к ней, склонила голову и вторила молитве матери одними губами.

– Вам положены страховые выплаты, – сказала Джоан. – Немного, но все же. Вам двоим. Пусти их на благое дело, хорошо?

– В смысле, ма? Какое, например?

Но мать уже забыла, что есть благо. Только то, что его надо совершать.

Оторвавшись от строчек главы «Тайны Вудшеда», Карин произнесла:

– А знаешь, Марк, у нас с тобой такое детство было… Нам повезло, что от нас вообще что-то осталось.

– Осталось, – согласился Марк. – Что-то.

Карин вскочила, прижимая ладони к губам, словно заталкивала вырвавшийся крик обратно. Вытаращилась на брата. А он осел, прижался к простыням, будто хотел спрятаться, пока не минует опасность.

– Господи, Марк. Ты заговорил. Ты можешь говорить.

– Господи, господи. Марк. Господи, – сказал он и замолчал.

– Эхолалия, – заключил доктор Хейз. – Навязчивое повторение. Имитация услышанного.

Карин не сдавалась:

– Стал бы он говорить без причины? Его слова что-то значат, я уверена.

– Что же, на этот вопрос нейробиология пока ответить не в силах.

Речь Марка ходила кругами – так же, как и он сам. Однажды днем его заело на целый час, и он все повторял: «Цыпленок, цыпленок, цыпленок, цыпленок». Для Карин слова звучали симфонией. Перед очередной прогулкой по отделению она сказала: «А теперь давай-ка завяжем шнурки». В ответ прилетело: «Шнурки, поводки, одни дураки». Поток бессмыслицы продолжался, и вскоре Карин чувствовала, будто у нее тоже повредился мозг. Но в груди трепетало воодушевление: в завораживающем повторении ей послышалось «тесные башмаки». Спустя пару абсурдных цепочек он выдал: «Брысь, не тяни».

В словах Марка наверняка прятался какой-то смысл. С мыслями у них было мало общего, но в том, как он их произносил, угадывалась некая значимость. Когда они шли по переполненному больничному коридору, Марк брякнул: «Столько всего свалилось разом».

От радости она крепко его обняла. Он все понимал. И говорил! Другой награды ей и не нужно.

Марк высвободился из объятий и повернулся в сторону.

– Теперь надо из этой грязи сделать глину.

Она проследила за его взглядом и не сразу различила источник в гуле коридора. Чутким, как у животного, слухом, который Карин давно утратила, он улавливал обрывки разговоров окружающих, а затем сплетал их воедино. На такое хватило бы интеллекта и попугаю. Она прижалась лбом к его груди и зарыдала.

– Мы справимся, – сказал он; руки безвольно повисли по бокам.

Она отстранилась и вгляделась в его выражение. В глазах сквозила пустота.

Карин без устали кормила Марка, гуляла с ним и читала ему, ни на секунду не сомневаясь, что однажды он вернется. За реабилитацию брата она взялась с диким рвением, которого не проявляла ни на одной работе.

Следующим утром Марк и Карин проводили время в палате, как вдруг раздался мультяшный голос.

– Утречка! Как у вас делишки?

Карин с криком вскочила и бросилась обнимать незваную гостью.

– Бонни Трэвис! Где была? Почему раньше не пришла?

– Виновата, – ответила девочка-мультяшка. – Я не знала, стоит ли…

Она опустила глаза и прикусила губу. В порыве страха она схватила Карин за плечо. Поражение мозга. Болезнь похуже заразы. Невиновных она превращает в лжецов, а в яро верующих сеет сомнения.

Марк сидел на краю кровати, уложив ладони на колени и высоко подняв голову; на нем были джинсы и зеленая рабочая рубашка. Словно притворялся статуей Линкольна из мемориала. Бонни обняла его. Он не подал и виду, что ощутил прикосновение. Она отскочила, стараясь замять неловкий момент.

– Ох, Маркер! Я и представить боялась, что с тобой стало. А на деле выглядишь славно.

На побритом черепе два огромных русла реки пересекали неровный водораздел. Лицо, испещренное еще не зажившими ранками, напоминало персиковую косточку длиной в двадцать пять сантиметров.

– Славно, – повторил Марк. – Боялась, но на деле на теле на пределе славно.

Бонни рассмеялась, и ее модельное личико приняло цвет вишневого лимонада.

– Ух, вот ты выдал! Дуэйн вроде сказал, ты не можешь разговаривать, а ты вон как четко и ясно выражаешься.

– Ты разговаривала с ними? – спросила Карин. – Что они всем рассказывают?

– Выглядишь славно, – сказал Марк. – Красиво красиво красиво.

Рептильный мозг выползал на солнце.

Бонни хихикнула:

– Да, я специально переоделась перед визитом.