Иногда Марка так захватывала ярость, что бесился он даже от необходимости лежать на кровати. Тогда врачи просили ее выйти. Помочь им, исчезнув. Она ночевала в Фэрвью, в модульном доме брата. Кормила его собаку, оплачивала его счета, ела с его тарелок, смотрела его телевизор, спала в его постели. Курила Карин только на веранде, в отсыревшем складном парусиновом кресле с надписью «Урожденный Шлютер», на промозглом мартовском ветру, чтобы к возвращению Марка гостиная не пропахла дымом. Установила себе лимит: сигарета в час. Старалась не выкуривать одним махом, а смаковала табак, закрывала глаза и прислушивалась ко всему вокруг. На рассвете и в сумерках, когда слух обострялся, она улавливала раскатистую трескотню журавлей, то и дело перебиваемую видеотренировками соседей и грохотом пятиостных фур, снующих туда-сюда по федеральной магистрали. До фильтра она доходила за семь минут, а еще через пятнадцать уже снова смотрела на часы.

Наверное, стоило обзвонить старых друзей, но она не стала. Каждый раз, выходя в город за покупками, пряталась от бывших одноклассников. Но избегать встречи не всегда получалось. Казалось, она проживает киноверсию прошлого: люди играли прежние роли, но стали намного приятнее, чем раньше. За их сочувствием пряталась жажда подробностей. Как там Марк? Сможет вернуться к нормальной жизни? Она заверяла, что он почти поправился.

Но был номер, который ее так и подмывало набрать. В дни, когда бороться с Марком становилось невозможно, она бежала из больницы, покупала два литра полюбившегося ей еще в университете пива «Галло», приезжала к Марку домой, напивалась за просмотром канала «Классика кино», а затем принималась набирать номер, просто чтобы ощутить трепет запретного предвкушения. На четвертой цифре вспоминала, что еще не умерла. Что угодно может случиться. Она бросила его, как сигареты, но забыла не сразу. Карш. Холеный, проворный, не знающий сожалений Роберт Карш, выпускник старшей школы Карни восемьдесят девятого года. Расчетливый парень, которого ей однажды пришлось вытурить из машины в глуши, и единственный, кроме Марка, кто всегда видел ее насквозь. Но стоило вспомнить его голос – манерой напоминавший то ли проповедника, то ли порнографа, – как наваждение рассеивалось, и пальцы застывали, не успев ввести последние три цифры.

Набирать Карша стало рефлексом, но стоило Карин ему поддаться, как ее захлестывало смесью эмоций десятилетней выдержки – гневом и страстным желанием, виной и горечью, ностальгией и усталостью. До конца она дело никогда и не доводила. По правде говоря, ей нужен был не Карш, а хоть какая-то гарантия, что Марк не утянет ее за собой в кошмарное царство поврежденного мозга.

Ритуал пьяного самоуничижения под «Галло» и все чаще выкуриваемые сигареты разжигали внутри огонь, возвращали краски жизни. Она включала диски Марка – пиратские копии альбомов его любимых трэш-групп, – и слушала нарастающие, исступленные аккорды. Затем валилась на его кровать и проваливалась в бесконечную мягкость матраса, чувствуя, будто совершает затяжной прыжок. Ласкала себя так, как ласкал ее Роберт, и оживала, пока собака Марка озадаченно наблюдала за происходящим из дверного проема. Легкие и простые прикосновения распаляли тело, и пока она не задумывалась о движениях рук, наслаждение только нарастало.

Маленький повод для гордости: целиком номер она набрала лишь раз. В конце марта, когда дни стали длиннее, она впервые вывела Марка прогулку. Они прошлись по территории больницы; Марк так сосредоточился на ходьбе, что Карин не удалось его ни разу отвлечь. Воздух полнился жужжанием первых весенних насекомых. Жухли зимние акониты, и пробивались сквозь снежные покровы крокусы и нарциссы. В небе пролетел белолобый гусь. Марк вскинул голову. Птицу он не увидел, но когда опустил взгляд, на лице вспыхнуло воспоминание. Он расплылся в улыбке – так широко не улыбался со смерти отца. Рот приоткрылся, губы готовились произнести слово «гусь». Она побуждала его выговорить слово, торопя прикосновениями и взглядом.

– Г-г-господи Исусе. Черт бы его побрал. Черт твою мать сука. Пошел ты на большую задницу, – выдал он с торжествующей улыбкой.

Карин ахнула и отстранилась; и Марк поник. Поборов подступающие к глазам слезы, она взяла его за руку с напускным спокойствием и повела обратно к зданию больницы.

– Это был гусь, Марк. Ты же помнишь их. Ты и сам как глупый гусеныш.

– Черт, дерьмо, моча, – говорил он нараспев, уставившись на свои шаркающие по дорожке ноги.

Все это говорил не он; за него говорил поврежденный мозг. Это просто набор звуков, все бессмысленное и подавленное, выуженное на поверхность травмой. Он не специально ее обругал. Так она твердила себе всю обратную дорогу в Фэрвью. Но в заверения верилось с трудом. Все надежды, что придавали силы в последние недели, растворились в потоке бранных издевок. В кромешной тьме она на ощупь дошла до «Хоумстара». Переступив порог, первым делом шагнула к телефону и набрала номер Роберта Карша. Оступилась и сошла со стабильной дорожки к независимости, по который следовала уже много лет.

Трубку взяла девочка. Лучше уж она, чем ее старший брат. Девочка выдала протяжное «А-а-алло-о-о». Ей же семь лет. Почему семилетняя девочка отвечает так поздно на звонки? Как такое родители позволяют?

Карин выудила из недр памяти имя.

– Эшли?

– Да-а-а! – ответил тоненький голосок доверчивым, мультяшным тоном.

Остин и Эшли – такие имена детей на всю жизнь травмировать могут. Карин повесила трубку и безотчетно набрала другой номер – тот, по которому намеревалась позвонить уже несколько недель.

Когда он поднял трубку, она сказала:

– Дэниел.

После затянувшейся паузы Дэниел Ригель ответил:

– Это ты.

Карин затопило неимоверным облегчением, и она сразу пожалела, что не позвонила раньше. Может, он помог бы ей сразу, прямо в ночь аварии. Он знал Марка. Настоящего, доброго Марка. С ним можно было поговорить как о прошлом, так и будущем.

– Где ты сейчас? – спросил Дэниел.

Карин, к своему ужасу, хихикнула и тут же постаралась взять себя в руки.

– Здесь. В смысле, в Фэрвью.

– Ради брата, – сказал Дэниел голосом биолога. Тем же, что рассказывал о живности, которую легко спугнуть.

Словно прочитал ее мысли. Но потом Карин вспомнила: городок-то маленький. Она поддалась заданным мягким голосом вопросам и почувствовала ни с чем несравнимое освобождение, давая ответы. Ее бросало из крайности в крайность: Марку с каждым часом все лучше – он совсем худ, абсолютно беспомощен. Мышление у него в порядке, он опознает предметы и даже говорит – мысленно он еще в перевернутой машине, ходит, как дрессированный медведь, и болтает, как попугай-извращенец. Дэниел спросил, как она сама. В норме, учитывая все обстоятельства. Устала, конечно, но все образуется. «Но без помощи долго не протяну», – сквозило в ее тоне.

Она подумывала, не попросить ли Дэниела о встрече, но побоялась. Поэтому продолжила беседу раскатистым, как прибой, голосом. Старалась доказать, что является самостоятельной и независимой женщиной. Звонить ему она не имела никакого права. Но Марк чуть не умер. Несчастье перекрыло прошлое и даровало временное перемирие.

Марк и Дэниел до тринадцати лет были не разлей вода: повсюду ходили вместе, гуляли на природе, переворачивали коробчатых черепах с узорчатыми панцирями, искали гнезда американских куропаток, жили в палатках у нор, в которых мечтали однажды поселиться. Но в старших классах все изменилось. В один прекрасный день между уроками они поссорились, и началась долгая, холодная война. Дэнни остался с животными, а Марк променял их на людей. «Я повзрослел», – объяснил Марк, будто решил, что любовь к природе – подростковая забава. C Дэниелом он больше никогда не водился. Годы спустя Карин стала встречаться с Дэниелом и заметила, что ни один, ни второй при ней никогда друг друга не упоминал.

С Дэниелом у нее все закончилось, не успев начаться. Она сбежала в Чикаго, затем в Лос-Анджелес, а потом вернулась домой, изрядно побитая жизнью. Неутомимый идеалист Дэниел принял ее обратно без лишних вопросов. Выгнал лишь тогда, когда услышал, как она смеется над ним по телефону на пару с Каршем. Она обратилась к Марку за поддержкой. Но когда тот, приняв ее сторону, начал поносить Дэниела, намекая на темные секреты в прошлом, Карин гневно взвилась на брата в ответ, и в итоге они не разговаривали несколько недель.

Сейчас же голос Дэниела утешал: она изменилась к лучшему. Он всегда это повторял, и выпавшее на ее долю тяжелое испытание докажет его правоту. Трудно было не поверить тону Дэниела. Все люди совершают глупости и почему-то придают каждой слишком уж большое значение. От глупостей стоит просто отмахиваться, как от насекомого, кружащего у лица. Непреднамеренные обиды прошлого больше ничего не значат. Важнее всего на данный момент – ее брат. Дэниел расспрашивал, как лечат Марка, задавал интересные вопросы, которые ей давно следовало задать врачам. Она слушала его, как забытую любимую песню, уместившую в три минуты целую жизнь.

– Я могу приехать в больницу, – сказал он.

– Марк пока мало кого узнает.

По какой-то причине ей не хотелось, чтобы Дэниел видел Марка в текущем состоянии. А вот чего ей хотелось от Дэниела, так это историй о Марке, о прошлом Марке. Том Марке, о котором она начала забывать, проведя у кровати больного целые недели.

Но тут же опомнилась и спросила, как у Дэниела дела. Отвлекающий маневр сработал, однако внимательно выслушать ответ не получилось.

– Как там заповедник?

Он ушел из заповедника. Прогибаться и идти на компромиссы – недопустимо. Теперь работал с заказником округа Буффало. Людей в команде на порядок меньше, но готовы они ко всему и на все. В заповеднике предлагали стабильность и борьбу за правое дело, но радикальных действий не одобряли. У заказника позиция более жесткая: если действовать вполсилы, птиц, живущих на земле миллионы лет, спасти не удастся.

За глумление Карин заслуживала презрения. Может, на первый взгляд Дэниел и кажется кротким, но внутри у него стальной стержень. Он стоит десятка таких, как она и Карш вместе взятых. Карин считала, что он не станет с ней даже говорить. Но авария все изменила. На короткое время все изменились к лучшему. Забыли о прошлом ради настоящего. Как будто она брела сквозь снежную бурю, изнемогая от холода, и вдруг наткнулась на навес с костром. Совершенно не хотелось, чтобы разговор заканчивался, пусть бы неспешно продолжался, шел ни о чем. Впервые после полуночного звонка из больницы Карин ощутила уверенность, осознала, что готова к любой экстренной ситуации. Лишь бы иногда можно было позвонить этому мужчине.

Дэниел спросил, как она жила до аварии. Спросил тихим голосом, будто неподвижно лежал в поле и высматривал кого-то в бинокль.

– Потихоньку. Познавала себя. Оказывается, у меня талант помогать недовольным людям. – Она перечислила обязанности на работе, с которой недавно уволилась. – Сказали, когда все устаканится, попробуют взять меня обратно.

– А как на личном фронте?

Карин снова хихикнула. С ней явно что-то не так. Пора взять себя в руки.

– Сейчас в моей жизни есть только Марк. Встреча-

юсь с ним по девять-десять часов в день. – Делиться даже таким минимумом информации было страшно. Но бояться – в стократ лучше, чем быть мертвой. – Дэниел? Будет здорово, если у тебя найдется минутка встретиться. Повидаться со мной. Не хочу тебя сильно напрягать. Просто… время нелегкое сейчас. Знаю, я не вправе тебя просить, и вообще, я – последний человек, с кем бы тебе хотелось встретиться… Но я не знаю, что мне делать.

Еще долго после того, как они закончили разговор, она слышала его слова: «Конечно. Разумеется. Тоже буду рад».