Она научится, заверяла себя Карин, засыпая. Научится подавлять импульсивность и не считать всех и вся угрозой. Хватит во всем видеть оскорбление и постоянно быть настороже. Авария все изменила, дала шанс исправить старые ошибки. Недели, проведенные подле лежащего пластом Марком, оставили внутри пустоту. И как легко теперь было воспарить над собой, взглянуть со стороны на отчаянные желания, которые ею управляли, и понять, что те – лишь призрачные фантазии и ничего более. Больше ничто не причинит ей боль. Она не позволит. Все преграды, которые до этого виделись непреодолимым рубежом, оказались не более чем китайской ловушкой для пальцев, выбраться из которой проще простого: надо всего-то оставить попытки высвободиться. Отступить, понаблюдать за новым Марком и слушать Дэниела, хоть и не всегда понятно, о чем он ведет речь. Другие люди в первую очередь думают о себе, а не о ней. Все боятся, не только она. Вот и все, что надо уяснить, и тогда в сердце будет место для любви к другому.

Эко кака. Кака бяка. Кака лала. Живые существа, все говорят и говорят. О том, что живут. То «смотри», то «послушай», то «понимаешь, что это значит?». Какое еще значение может быть у вещей помимо того, которым они обладают? Живые существа издают звуки, чтобы сказать то, что лучше выразит тишина. Мертвые существа – мертвы и могут спокойно заткнуться.

Люди ужасны. Заливают его словами. Хуже, чем цикады теплой ночью. Или куча лягушек. Слушай кваканье. Слушай птиц. Птицы могут быть громче. Мама как-то сказала. Чем меньше собака, тем больше лает. Взять хотя бы ветер – просто шум, возникает из ниоткуда без причины и уходит в никуда, и меньше ветра на земле ничего нет.

Кто-то говорит, что он пропустит птиц. Как так? Птицы всегда прилетают. Как он их пропустит, если они всегда здесь? Наверное, животные больше схожи с камнями. Говорят только о том, чем являются. Здесь он уже дольше, чем был там, откуда пришел.

Он знает, что там было за место, но теперь – то просто слова.

Они – люди – то и дело заставляют его что-то говорить. Дергают из цикла. Настоящее убийство. Вещий ад, бампер к бамперу, хуже, чем на магистрали, люди пролетают мимо так быстро – не рассмотреть. Но продолжают говорить без продыху, даже во время движения. Как будто говорить – не безумство. Но когда заканчивают над ним работу, дают прилечь. Старый спящий пес, новые трюки. Ему нравится. Нравится, когда возвращают тело, и ничего не нужно. Нравится неподвижно лежать в гвалте мира, пока все каналы разом пронзают кожу.

Нужно поработать, когда вернется время. Встать с ноги, туда и обратно. Пусть теперь живет в товарном вагоне. Старый поезд с сиротами, вроде него. Бывали дома и похуже. Трудно сказать, что за место вокруг. Поэтому он ничего не говорит. Но иногда что-то говорит за него. Вылезает то, что на уме. Приходят мысли, но он их не знает и не узнает. Никто всегда не знает, что значит. Ему на это плевать. Да и значит он всего ничего.

Приходит девушка, он хочет с ней переспать. А может, уже. Так даже лучше. Может, так и будет. Всегда, друг с другом. Занавес. Одна машина, двое, близость. Птицы-то пару на всю жизнь выбирают. Птицы, которых он пропустил. Чем люди лучше? Чем отличаются? Находят пару навсегда. Учат детей всходить на вершину земли, показывают дорогу назад, ту обратную дорогу, что он нашел.

Птицы – умные создания. Отец всегда повторял. Отец хорошо знал птиц, он их убивал.

Его тоже кто-то убивает за воспоминание, вот прямо сейчас, но уже ушло.

Пустая болтовня, и болтовня пустая. Повтори, потвори, отвори. Повтори, что три. Эко. Лала.

Конец, раз и все, сейчас. Но нет, еще здесь. Потому и заставляют его говорить. Надо доказать, что он ближе к живым, чем к камням.

Неясно, как он здесь и почему. С ним был ненастный мучай. Что-то мучает в голове, но многословные молчат. Обо всем говорят, о миллионе движущихся вещей, а об этой – никто и никогда. Когда они болтают, ничего не происходит и не появляется. Ничего, кроме того, что уже есть. А то, что произошло с ним, не смеют произнести даже живые.

Она продолжила читать вслух – ничего другого не оставалось. Марк слушал книгу с безмятежным выражением. Послушно ехал в ритме предложений, покачиваясь на рельсах. Но стоило Карин дойти до запомнившейся с детства сцены, как у нее по спине поползли мурашки. Той сцены, где двенадцатилетнего мальчика, пробравшегося в заброшенный дом, бьют по черепу, связывают, вставляют кляп и закрывают в погребе. Карин, не в силах читать дальше, закрыла книгу. С этих пор спокойно думать о черепно-мозговых травмах не получится. Даже детские книжки задевали за живое.

Как назло вернулись Мышкетеры.

– Мы же обещали, – заявил Томми Рупп, – что поможем вернуть его.

На пару с Кейном он приготовил вытянутые мячи из пенопласта, портативные игровые приставки и даже радиоуправляемые автомобили. Первые секунды Марк с равнодушным недоумением глядел на подарки, а затем расплылся в заученной улыбке. За полчаса друзья расшевелили его так, как не смог физиотерапевт за несколько дней.

Дуэйн сыпал советами.

– Ты как манжетой плеча работаешь, Марк? Следи за плечом. От него бросок должен идти.

Рупп не давал отвлекаться:

– Слушай, хватит в доктора играть, а? Отстань от Гаса, дай ему мяч бросить. Верно, Гас?

– Верно, Гас, – отозвался Марк, словно видел мгновенный повтор диалога.

Каждые пару дней приходила с визитами Бонни. Марк чуть ли не плясал от радости, завидя ее. Она всегда приносила «приколюшки»: резиновых зверьков, завернутых в фольгу, стирающиеся татуировки, предсказания в декоративных конвертах – «Уже скоро вас ждет невероятное приключение…». Бонни вызывала больше энтузиазма, чем книги. Она без передышки рассказывала забавные истории о жизни в крытом фургоне у федеральной трассы, нескончаемых дорожных приключениях. Однажды даже явилась в рабочем костюме. Марк вытаращился на нее, словно мальчишка, которому преподнесли желанный подарок на день рождения; или же растлитель, завидевший жертву. Бонни раздобыла проигрыватель и наушники, а Карин об этом даже не подумала. Принесла коробку дисков – девчачья музыка, слезливые песни о том, как слепы мальчишки. Марк бы под пытками не признался, что такое слушает. Но вставил диск, нацепил наушники, закрыл глаза и, расплывшись в улыбке, начал отбивать ритм по бедру.

Бонни тоже нравилось, когда Карин читала.

– Он внимательно слушает, – настаивала девушка.

– Думаешь? – с сомнение спрашивала Карин, но на деле слова вселяли в нее надежду.

– По глазам видно.

Оптимизм Бонни был подобен опиуму. У Карин развилась зависимость – сильнее, чем от сигарет.

– Можно я кое-что попробую? – Бонни тронула ее за плечо. Она часто касалась Карин, и отказать было невозможно. Бонни присела к Марку, одной ладонью поглаживая его, другой удерживая. – Готов, Маркер? Покажи, на что способен. Давай. Раз, два, пряжку?..

Он сверлил ее восхищенным взглядом, разинув рот.

– Ну, давай же. Сосредоточься! – затем Бонни снова пропела, – Раз, два, пряжку?..

– …застегни, – вылетел пронзительный стон.

Карин ахнула: вот оно, явно доказательство того, что Марк не несет чепуху. Еще несколько недель назад он чинил сложное оборудование на скотобойне, а теперь мог закончить первую строчку детского стишка. Она сжала зубы и одними губами прошептала: «Да!»

Бонни продолжала, ее смех звучал как звонкий ручеек.

– Три, четыре, дверку за…

– …твори!

– Пять, шесть, ветки под…

– …насри.

Карин разразилась сдавленным смехом. Бонни ободрила поникшего Марка.

– Два предложения из трех. Уже хорошо! Отлично справляешься.

Дальше они попробовали с ним вспомнить песенку «Тик-так, тик-так, пи-пи, мышка влезла на часы». Марк сильно напрягся, сосредоточился и в итоге правильно закончил строчки. Бонни принялась за следующую пестушку: «Дождь льется и льется. Храп деда раздается», – но забыла слова и забормотала извинения.

Карин взяла инициативу. Она зачитала Марку стишок, который Бонни никогда не слышала. Но детей Шлютер эти четыре строки обдали холодком детства.

– Лежу, смотрю я на луну, – начала Карин, подражая голосу матери из детства, когда ее присказки еще не походили дьявольские заклинания. – А на меня луна…

Марка выпучил глаза: он явно вспомнил. Сжатые губы вселяли надежду.

– Глядит!

– Боже, благослови луну, – подхватила Карин нараспев. – Пусть Бог меня благосло…

Но Марк замер, вжавшись в спинку стула, и уставился перед собой, словно видел неизвестное науке существо, внезапно явившееся силуэтом на темнеющем горизонте.

Однажды днем Карин сидела с Марком и объясняла правила игры в шашки, когда на доску упала тень. За ней стояла знакомая фигура в темно-синем пальто. Дэниел потянул к ней руку, но не коснулся. Он мягко поздоровался с Марком, будто они не игнорировали друг друга последние десять лет. Как будто Марк не сидел истуканом на больничном стуле.

Брат резко поднял голову. Вскочил на стул – так быстро он не еще двигался с момента аварии – и, указав на Дэниела пальцем, завопил:

– Боже, о Боже! Помоги. Видишь, видишь, видишь?

Дэниел шагнул к Марку, чтобы успокоить, но тот соскочил за спинку стула и продолжал кричать:

– Мимо, мимо!

В палату вбежала медсестра, и Карин вывела Дэниела в коридор.

– Я позвоню тебе, – сказала она. Первая встреча лицом к лицу за последние три года. Она виновато сжала его руку и бросилась обратно к брату.

Приступ Марка продолжался. Карин утешала его, как могла, хоть и не понимала, что конкретно он увидел в длинной тени, упавшей из ниоткуда. Он лежал в постели и дрожал.

– Видишь?

Она солгала, что видит.

Карин решила навестить Дэниела после неудачного визита. Он вызывал те же чувства, что и раньше, казался таким же уравновешенным, знакомым млекопитающим. И ничуть не изменился со старшей школы: длинные волосы песочного цвета, козлиная бородка, узкое, вытянутое лицо, – нежный вьюрок. Теперь, когда в ее жизни произошли значительные перемены, его неизменность приносила утешение. Сидя за кухонным столом лицом к лицу, они завели неловкий разговор, то и дело уверяя друг друга, что все в порядке. Через пятнадцать минут Карин обратилась в бегство, дабы не успеть ничего испортить, но прежде договорилась о повторной встрече.

Разница в возрасте успела затереться. Дэниела она всегда воспринимала ребенком: одноклассником Марки, другом брата. А теперь из них троих он ощущался самым зрелым, в то время как Марк стал младенцем. Карин стала бегать к Дэниелу днем и ночью, чтобы тот помогал разобраться с нескончаемым, тягостным ворохом документов: бланками страхования, заявлением о временной нетрудоспособности, документами на перевод Марка в отделение реабилитации. Она доверяла Дэниелу так, как должна была доверять много лет назад. Он на все найдет ответ. Более того, он знал Марка и его предпочтения.

Дэниел открылся не сразу. Не стал повторять ошибки. От наивного мальчишки не осталось и следа – виной тому прошлые поступки Карин. Сложно было принять, что он вовсе уделяет ей время, и Карин испытывала благодарность вперемешку со стыдом. Правда, каков статус их отношений и какая от них выгода Дэниелу, оставалось непонятным. Для Карин все было однозначно: без Дэниела она неминуемо пойдет ко дну. С каждым днем, проведенным в сумасшедшем мире Марка, причин связаться с Дэниелом набиралось все больше. С ним она могла обсуждать что угодно: от небывалых ожиданий, вызванных последним улучшением Марка, до страха того, что брату, наоборот, хуже. Дэниел сдержанно слушал тирады и не давал бросаться из крайности в крайность.

У них не могло быть будущего. Не получилось бы выстроить что-то новое на предательстве. Но они могли создать еще одно прошлое – лучше того, поломанного. Тяготы Марка их сплотили. Они работали бок о бок, забывая старые мелкие обиды, отмечали каждые подвижки Марка и обсуждали, сколько всего ему еще предстоит освоить.