Дэниел приносил книги из библиотек в округе, один раз принес экземпляр аж из Линкольна; он тщательно отбирал те, в которых рассказывалось о повреждениях головного мозга, надеясь подпитать огонек ее надежды. Распечатывал статьи о новейших нейробиологических исследованиях и помогал разбираться в запутанной научной терминологии. Звонил, чтобы спросить, как дела, подсказывал, какие вопросы задать врачам. Карин позволила себе на него положиться – и снова почувствовала себя живой. В какой-то момент ее настолько переполнила благодарность, что она не сдержалась и на секунду заключила Дэниела в объятия.

Вся ситуация заставила ее по-новому взглянуть на Дэниела. Раньше она считала его отталкивающим: этакий праведный нео-хиппи, ратующий за органику, не такой как все. А сейчас понимала, что суждение это несправедливое. Он просто хотел, чтобы люди вспомнили о своей бескорыстной природе, о том, что наши жизни тесно связаны с миром и не могут существовать в вакууме и что нам стоит поучиться великодушию у природы. И даже несмотря на то, как она с ним поступила, он снова был рядом. Потому что она попросила. И что давали ему эти новые отношения? Шанс все наконец-то исправить. Минимизировать, переделать, проработать, восстановить, искупить.

Они много гуляли. Карин таскала его на аукцион Фондела – известную во всем округе забаву, проходившую каждую среду. Каждую секунду, проведенную за пределами палаты, она ощущала себя последней грешницей. Дэниел никогда не делал ставок, но с одобрением относился к перепродаже вещей. «Лишь бы не на свалку». А Карин увлеклась процессом: в детстве она верила, что в старых вещах живут призраки прежних владельцев, и былой энтузиазм вспыхнул с новой силой. Она ходила вдоль длинных складных столов, ощупывая каждую подпорченную сковороду и потертый коврик, и придумывала истории о том, какая судьба привела их на аукцион. Вместе они купили лампу с ножкой в виде статуи Будды. Оставалось только гадать, как такая штука вообще попала в округ Буффало и почему ее решили продать.

Во время седьмой совместной вылазки, когда они покупали овощи на ужин в магазине «Сан Март», он впервые за много лет назвал ее Кей Си. Она обожала это прозвище. Когда ее так называли, ей казалось, что она становилась другим человеком, ключевым сотрудником в успешной организации. «Ты изменишь мир», – как-то сказал Дэниел. Тогда они еще не знали, что мир не терпит изменений. «Ты оставишь после себя след, Кей Си, я уверен». И вот, копаясь в замороженных грибах, Дэниел снова вспомнил кличку, будто ничего не изменилось, будто не миновала целая жизнь.

– Если кто и способен его вернуть, так это ты, Кей Си.

Мир она, может, и не изменит, но брату – поможет.

Она выдумывала, куда им сходить, какие поручения выполнить. Когда выдался теплый выходной, предложила прогуляться вдоль реки. Ноги сами принесли их на старый мост Килгор. С мостом у них было связано много важных воспоминаний, но оба не подали виду. Кромку воды все еще покрывала корка льда. Последние журавли отправлялись в дальний путь на север, к местам летнего обитания. Их крики долетали до Карин с неба.

Дэниел набрал мелких камешков и бросал их в реку.

– Наша Платт. Люблю ее. Шириной с милю, глубиной с дюйм.

Ухмыльнувшись, Карин кивнула:

– Ни попьешь, ни вспашешь. С берега кажется огромной.

Заученные вместе с таблицей умножения фразы из начальных классов. Въевшиеся в память знания из детства.

– Ни с чем не сравнится, да? – Дэниел скривил рот в полуулыбке. Если бы она не знала его, то решила бы, что он смеется над ней.

Она легонько его толкнула.

– Я раньше думала, что Карни – охрененное место. Можешь представить? – Он поморщился. Не любил, когда она выражалась. – Думала, мы – пуп земли. Тут ведь проходят и Мормонская тропа, и Орегонская тропа, и трансконтинентальная железная дорога, федеральная восьмидесятая магистраль.

Он кивнул:

– Плюс центральный пролетный путь, по которому триллион птиц летает.

– Вот именно. Все через наш город идет. Потому я и верила, что мы скоро станем как Сент-Луис.

Дэниел улыбнулся, склонил голову и засунул руки в карманы темно-синего пальто.

– Главный перекресток страны.

Быть вот так, вместе, просто рядом, оказалось намного легче, чем она представляла. И в то же время ненавидела накатывающее юношеское желание большего; с учетом происходящего с Марком это желание было едва ли не непристойным. Она воспользовалась несчастным случаем и покалеченным братом, чтобы исправить прошлое. Но остановиться была не в силах. Впереди брезжило что-то светлое и хорошее, случайно проросшее из напасти. Вместе с Дэниелом она приближались к новой, неизведанной территории – тихой и стабильной, где, возможно, нет вины. Она и не думала, что такое место существует. И если доберется до туда, то точно поможет Марку.

Они прошли половину моста. Под ногами покачивались скрепленные балки. Внизу шумел северный рукав Платт. Дэниел указывал на логова и норы, разрастающуюся растительность и изменения в русле реки, которые она сама бы никогда не заметила.

– Сегодня тут аншлаг. Вон голубокрылый чирок. А вон шилохвостка. Поганковые что-то рано в этом году прилетели. Смотри! Это феб, что ли? А ну вернись! Дай тебя разглядеть!

Старый мост покачнулся, и она схватила Дэниела за запястье. Жест застал его врасплох: он остановился и уставился на место прикосновения. Она опустила взгляд и поняла, что болтает его за руку, как школьница. День святого Валентина и День поминовения в одном флаконе. Тыльной стороной пальцев он провел по ее медной пряди. Эксперимент натуралиста.

– Помнишь, как я опрашивал тебя по биологическим видам?

Она замерла под его касанием.

– Как я это ненавидела. Чувствовала себя такой глупой.

Он поднял руку и указал на тополь, покрытый распускающимися почками. По ветке прыгало маленькое существо в желтую крапинку; видимо, как и Карин, нервничало. Но названия вида Карин не знала. Оно и к лучшему: назвать – значит уничтожить. Безымянная птица открыла клюв, и оттуда полилась причудливая музыка. Пернатая заливалась, надеясь на ответ. И получила: ей отвечали тополя, Платт, мартовский ветерок и кролики в подлеске, тревожный всплеск ниже по реке, секреты и слухи, новости и переговоры, – вся связанное и переплетающееся говорило и вторило друг другу. Щелчки и крики нескончаемым потоком доносились отовсюду, никого не осуждая и ничего не обещая, – только, приумножаясь, полнили воздух, как река полнит русло. Карин растворилась в окружающей жизни и впервые после аварии освободилась от себя; освобождение принесло настоящее блаженство. Птица все пела, и стихающая мелодия проникала во все разговоры вокруг. Животный мир, неподвластный времени; те же звуки, что Марк издавал, выходя из комы. Вот где теперь жил ее брат. Вот какую песнь ей придется выучить, если она снова хочет стать к нему ближе.

Над головой раздался гул – замыкающие группы, направляющейся в Арктику, протрубили об отбытии. Дэниел задрал голову и стал выискивать косяки. Карин видела только перистые облака.

– Эти птицы обречены, – произнес Дэниел.

Она схватила его за руку.

– Это американский журавль был?

– Что? Нет, нет. Это канадский кричал. Американца ни с кем не спутаешь.

– Не думала… Но разве американский журавль?..

– Американских журавлей больше нет. Осталось всего пара сотен. Считай, призраки. Ты хоть раз видела одного? Они словно… галлюцинации. Только заметишь – уже и след простыл. Нет, американским пришел конец. А канадские – на очереди.

– В смысле? Ты серьезно? Их же тысячи…

– Плюс-минус полмиллиона.

– Не суть. Я в цифрах не сильна, ты же знаешь. В этом году канадских еще больше прилетело. За все годы столько не видела.

– Это как раз и показатель. Река истощается. Пятнадцать дамб, оросительные системы для трех штатов. Каждая капля используется по восемь раз, прежде чем доходит до нас. Поток сократился в четыре раза с тех пор, как реку начали использовать. Течение замедляется, зарастает деревьями и растительностью. А деревья отпугивают журавлей. Птицам нужны плоскости – там, где можно переночевать и не бояться, что кто-то незаметно подкрадется. – Дэниел медленно развернулся, обшаривая взглядом окрестности. – Здесь у них единственная безопасная остановка. Больше в центре континента им передохнуть негде. Популяция у них и так ограничена, очень маленький ежегодный прирост особей. И любое изменение окружающей среды станет приговором. Вспомни, раньше американских журавлей было столько же, сколько канадских. Так что через пару лет мы навсегда простимся с существами, ведущими существование с эпохи эоцена.

Дэниел был все тем же тощим мальчишкой, которого Марк взял под крыло; все также любил бродить часами по округе и видел то, что не способны видеть другие. Марк тоже мог бы стать таким. Малыш Марк. «Меня любят животные».

– Но если они как вид под угрозой, то почему их так много?

– Раньше они садились вдоль всего изгиба Биг-Бенд. Занимали километров двести или больше. А теперь всего шестьдесят, и число уменьшается. Все то же количество птиц, но в два раза меньше места. В результате – болезни, стресс, тревога. Хуже, чем на Манхэттене.

Карин подавила смешок: это у птиц-то тревога? Но в голосе Дэниела сквозила настоящая скорбь, и не только по птицам. Он ждал, что люди опомнятся и последуют своему предназначению, используют силу разума, чтобы, подобно богам, помочь природе познать и сохранить себя. В реальности же это самое единственное сознательное существо уничтожало природный мир.

– Мы приближаем величайшее зрелище современности, зажимая журавлей в клещи. Вот почему с каждым годом туристов у нас все больше. Бизнес идет в гору, и каждую весну требуется все больше воды. В следующем году шоу будет еще зрелищнее.

Дэниел говорил с ноткой сочувствия. Словно действия человеческой расы были для него загадкой, и с каждым днем он понимал ее все меньше и меньше – так же, как с каждым днем уменьшалась среда обитания журавлей.

Он вздрогнул. Карин положила руку ему на грудь, и он, отдавшись порыву, заключил ее в скорбный поцелуй. Рукой огладил ее жгучие волосы и скользнул к открытому вороту замшевой куртки. Она прижалась к его телу, хоть и понимала, что это ужасно неправильно. Учитывая обстоятельства, подобного радостного волнения стоило стыдиться. Но от этой мысли Карин только сильнее возбудилась. Объятие облегчило бремя прошедших недель. Ее тело поддалось холодному весеннему восторгу. Что бы ни случилось, она не одна.

Когда они ехали обратно в город по дороге, виляющей, словно вырисованной отвесом, через холмистые поля, подернутые первой зеленью, она спросила:

– Он уже никогда не станет прежним, да?

Дэниел смотрел на дорогу. Ей всегда это в нем нравилось. Он говорил только тогда, когда ему было что сказать. Он склонил голову и наконец произнес:

– Никто не остается прежним. Все, что мы можем, – ждать и наблюдать. Чтобы понять, каков теперь его путь. И пойти ему навстречу.

Она проскользнула рукой под его пальто и принялась машинально поглаживать его по боку, представляя, как они слетают с дороги и переворачиваются, пока Дэниел нежно не обхватил ее запястье пальцами и не бросил в ее сторону озадаченный взгляд.

Они сидели в его квартире при свечах, как будто вернулись в юность и впервые встречали Рождество вместе. Она устроилась поудобнее у обогревателя. От Дэниела пахло шерстяным одеялом, только что выуженным из шкафа. Он обнял ее со спины и расстегнул пуговицы рубашки. Ситуация грозилась повториться, и Карин вся сжалась.

Рука Дэниела прошла по пояснице, и мышцы напряглись. Он очертил пальцами ее живот, взглянув ей в глаза с тем же голодным удивлением, что и в первый раз, восемь лет назад.

– Видишь? – повторила она слова из прошлого. – Шрам от аппендицита. В одиннадцать удалили. Некрасивый, правда?

Он снова рассмеялся.

– Вроде столько лет прошло, а ты что тогда не права, что сейчас. – Он уткнулся носом ей в подмышку. – Женщины ничему не учатся.

Она толкнула его на пол и забралась сверху, вытянув шею, как одна из серых пернатых жриц. Очередная исчезающая особь, нуждающаяся в сохранении. Отклонилась назад, выставляя себя напоказ.

В наступившей неподвижности она решила сдаться, хоть Дэниел об этом и не просил.

– Дэниел, как она называется? Та птица на дереве?