Но скорее всего, удастся убежать во двор до того, как мою оголенную попу обожжет первый хлесткий удар. Кажется, Тимофеич нарочно дает мне возможность смыться, как-то слишком долго потрясая ремнем над головой и не пуская его в дело. Там, во дворе, я спрячусь между ящиками и буду страдать, размышляя о том, порют ли за проказы девочек – Шуру Казакову например? Если и порют, то, скорее всего, прыгалками. Вернусь я через полчаса, потому что надо собираться в школу. На лестнице, возможно, встречу опоздавшего на работу повеселевшего отца. Он даст мне на бегу легкий, примирительный подзатыльник. Я обиженно отвернусь и потом день-два буду разговаривать только со своими рыбками. Зато родители не поссорятся и никто не уедет на Чешиху.

Перед тем как меня наказать, они всегда почему-то мирятся…

2016 г.

Брачок. Рассказ

Я несчастен. Я готовлю уроки за обеденным столом, круглым и колченогим: под одну из ножек приходится даже подкладывать «Пионерскую правду», сложенную в несколько раз. Стол при желании можно превратить в овальный, надо его раздвинуть и вставить в середину запасную доску с деревянными шипами. Но так делают редко – когда ждут гостей или шинкуют по осени капусту. Каждый раз повторяется одно и то же: сначала половинки столешницы не хотят разъезжаться, будто срослись, а потом шипы, «папы», не попадают, хоть убей, в предназначенные отверстия – «мамы». Отец багровеет, ругается, кричит, что бракоделам с Можайской экспериментальной фабрики надо оторвать руки, тогда они начнут, наконец, строгать нормальную мебель. Я не понимаю, как столяры будут выпускать нормальную мебель, оставшись без рук? Маман просит отца не орать, сосредоточиться – и тогда все получится. Он, хмурясь, соглашается, решительно идет к окну и, несмотря на требование дождаться гостей, все-таки достает из форточки авоську с охлаждающимися бутылками. Подцепив «козырек» беленькой, Тимофеич срывает пробку, хлопает рюмку и занюхивает хлебной корочкой. Лида морщится, словно он пьет касторку, обещает принять меры, но шипы после этого на удивление легко входят в пазы.

– Как у Катеньки! – улыбается отец и подмигивает мне.

– Берись за концы! – колючим голосом приказывает маман: выражение «как у Катеньки» ей страшно не нравится.

Родители слаженно взмахивают накрахмаленной скатертью, полотно оседает на стол, но в середке остается воздушный горб. На него-то, приминая, и водружают миску с винегретом, украшенным лиловой розой из свеклы. Пока Лида бегает на общую кухню проведать пироги в духовке, отец опрокидывает еще полрюмочки и, как заговорщик, прикладывает палец к губам. Я с пониманием киваю: мне нужен полтинник, чтобы съездить на Птичий рынок за кормом для рыбок, хотя, разумеется, я могу хранить тайны и бесплатно.

– Он выпивал? – тихо спрашивает Лида, вернувшись.

Помотав головой, я в подтверждение вздыхаю, ведь мне необходима точилка для карандашей, их приходится очинять обычным столовым ножом. Забывая, как правило, потом вытереть лезвие, я каждый раз нарываюсь на суровую внутрисемейную критику. Заметив на масле или белом хлебе темные графитовые пятна, родители возмущаются, бранятся, и мне приходится оправдываться, мол, задумался.

– О чем ты задумался, Пцыроха?

– Так, просто… О жизни…

– Ишь, ты! – сердится Тимофеич. – Да если я начну думать о жизни, тогда вообще хоть с дивана не вставай.

– Ты и так не встаешь! – вставляет Лида.

– Что-о?

И начинается… Но сознаться, что я задумался о Шуре Казаковой, никак нельзя. Тогда пойдут разные туманно-витиеватые разговоры о том, что дружить с девочками можно и нужно, но с учетом возраста и в основном для взаимопомощи в учебе. Лида обязательно вспомнит, как переписывала для Тимофеича конспекты, когда он вымучивал электротехникум.

Отругав за забывчивость, отец каждый раз обещает подарить мне точилку. Но обещанного семь лет ждут, а через семь лет я буду моряком или полярником, и «проблема самоликвидируется», так говорит дядя Юра Батурин по прозвищу Башашкин. К тому же мне нужна не обычная точилка, не пластмассовая фитюлька с дырочкой, а настоящая, как у Петьки Коровякова. Называется она «канцелярская машина для очинки карандашей» и прикручивается к столу наподобие мясорубки, а «рабочее отверстие» можно регулировать под изделия разной толщины. Но пока у меня нет письменного стола, просить такую «машину» глупо. Куда ее прикручивать-то?

Я делаю уроки в нечеловеческих условиях, приноравливаясь к упирающемуся в грудь закругленному торцу, я почти уже привык к тому, что локти иногда соскальзывают с края. Но мне горько и досадно: у всех моих друзей есть письменные столы, а у Мозалевского – старинный, на львиных лапах, доставшийся ему от дедушки-академика, который умер с горя, когда закрыли его школу. Странные люди! Если бы нашу 348-ю школу закрыли на пару недель, мы бы прыгали от радости. В общем, мне обидно, и, когда я делаю уроки при родителях, мои локти постоянно срываются с ребристого круга. Я охаю и даже чертыхаюсь для убедительности.

– Ребенку нужен стол! – твердит маман.

– Я уроки на коленках делал, и ничего – выучился! – отвечает отец, дымя канифолью и не отрываясь от ремонта распотрошенного «Рекорда».

– Ну и чему ты выучился? Вторую неделю без телевизора.

– Он плохо показывал.

– А теперь вообще не показывает. Сказку на ночь посмотреть негде. Ребенок по соседям бегает.

– А Бареевы новый «Темп» купили. Экран вот тако-ой! – Я до отказа развожу руки в стороны.

– Есть же мужчины – все в дом! – вздыхает Лида.

– Поговорите у меня еще!

В этот момент локоть снова соскальзывает. Я вскрикиваю как от боли.

– Что случилось?

– Нерв задело, – морщась, отвечаю я.

– Какой еще, к лешему, нерв? – злится Тимофеич.

– Локтевой…

– Инвалидом ребенка сделаем! – вскакивает маман.

Я воображаю себя кем-то вроде бывшего моряка дяди Гриши из шестой комнаты. Говорит он, словно жужжит, и никак не может закончить одно слово, чтобы начать другое. Кажется, его на войне контузило. Другие объясняют: он упал за борт в Ледовитом океане. В любом случае руки у него ходят ходуном, поэтому бреет его раз в неделю и подолгу одинокая тетя Эмма со второго этажа. На кухне потом ее со смехом расспрашивают, а она, краснея, отвечает, что дядя Гриша, конечно, контуженный, но не весь.

– Да покупайте что хотите! – кричит в бешенстве отец: телевизор наконец включился, но вместо изображения на экране пляшут трескучие полосы.

– Предлагала же мастера вызвать!

– Вызывайте кого хотите!

Через неделю появляется мастер с чемоданчиком, заглядывает внутрь телевизора и приходит в ужас, даже заикается:

– К-кошмар! К-кто сюда лазил?

Отец с матерью переглядываются и скорбно смотрят на меня. Я вздыхаю и опускаю голову, как бывший завхоз нашего общежития Жуков, укравший бидон половой краски. Приходится брать вину на себя: мне срочно нужен ниппель для велосипеда, а это – двадцать копеек.

– Детям соваться в телевизор категорически нельзя. Может убить! – строго предупреждает мастер.

– А взрослым можно? – с усмешкой спрашивает Лида, косясь на мужа.

– Взрослым тоже нельзя. Только специалистам.

– Я почему-то так и думала…

Тимофеич, хмурясь, рассматривает голубей, целующихся на карнизе. Он терпеть не может, когда его «прорабатывают».

Понимая, что за письменный стол еще придется побороться, как за урожай и досрочную пятилетку, я замыслил взять в союзники бабушку Аню. Маман боится ее до смерти. Узнав как-то, что меня выпустили на улицу без шарфа, бабушка кричала: «Баз кашне? Ужас! За такую халатность надо лишать родительских прав!» С ней никто никогда не спорит. Себе дороже. «На то и свекровь – чтобы пить кровь!» – говаривает дядя Юра. Я уже прикидывал, как пожалуюсь бабушке на угрожающие признаки искривления позвоночника, репетировал перед зеркалом легкую кособокость, получалось убедительно. Конечно, никого никаких прав лишать не надо, а вот письменный стол ребенку справить необходимо. Но, похоже, предки решили отложить эту важнейшую покупку до 1980 года, когда построят коммунизм и наступит бесплатное изобилие: приходи в магазин – бери, что хочешь, задаром. Я даже почти смирился с жизнью без письменного стола, успокаивая себя тем, что Алеше Пешкову в красильне деда Каширина было еще тяжелее. И тут случилось чудо!

Я сидел в детском зале библиотеки имени Пушкина и, забыв обо всем, читал продолжение «Волшебника Изумрудного города» – «Урфин Джюс и его деревянные солдаты». На руки эту книгу не выдают, так как встречаются еще отдельные несознательные дети, которые норовят вырвать себе на память страничку-другую с цветными картинками. Безобразие!

В библиотеке я бываю часто, у нас в доме из книг есть только здоровенный том о «Вкусной и здоровой пище», «“Муму” и другие рассказы» да еще старый отцовский учебник по электричеству. Оказывается, если обуть галоши, можно браться голой рукой хоть за высоковольтные провода без всяких последствий. Но Тимофеич – смелый человек, он без страха чинит выключатели и меняет пробки с «жучками», стоя на табурете в войлочных тапках, а если сыплются искры, только отдергивает руки, вскрикивая в сердцах всегда одно и то же: «Твою ж мать!» Как-то на уроке русского языка Ольга Владимировна велела нам придумать и записать в тетради пять предложений с восклицательным знаком. Среди прочих я употребил и это сердечное отцово выражение, поставив сразу три восклицательных знака, как в «Трех мушкетерах»:

– Ах, пощадите, я так молода!!!

И получил почему-то тройку с минусом.

Из библиотеки меня обещала забрать по пути с семинара маман. В детстве я был уверен, что семинар называется так, потому что люди там грызут семечки, как наши пенсионерки в скверике. Вообще-то я давно хожу всюду один без взрослых: и в школу, и в библиотеку, и в кружки. На фехтование я вообще трясся на трамвае аж в Сокольники, но продолжалось это недолго, так как тренер объяснил, что рапиры в руки нам выдадут в лучшем случае через полгода. А ведь смысл спорта в том и заключается, чтобы из твоей сумки с надписью «Спартак» торчал гибкий клинок, обмотанный для безопасности тряпочкой, и все пассажиры, включая девочек, со значением переглядывались: вот он, живой фехтовальщик, едет на тренировку как самый обыкновенный мальчик! Кому же охота таскаться в Сокольники без рапиры?

Но недавно опять объявился какой-то жуткий преступник, вроде пойманного Мосгаза. Он тоже носит с собой топор и нападает на прохожих. Жертв, правда, пока еще не было, но его уже видели в Измайлово, и без смертоубийства дело не обойдется. Я почему-то представлял себе этого злодея в виде мясника из гастронома: замызганный окровавленный фартук, докторская шапочка и химический карандаш за ухом – для того, чтобы чиркать на серой оберточной бумаге, сколько в отрубленном куске обнаружено весу. Маман страшно боится и запретила мне выходить одному из дому – только в школу. Как будто маньяк не может подстеречь жертву по пути в класс и зверски убить. На всякий случай я стал носить с собой перочинный ножик.

Я дошел до того места, когда коварный столяр Урфин Джюс выстрогал из палисандра генерала для своей захватнической армии дуболомов и собирался оживить его с помощью чудо-порошка, который был изготовлен из высушенных сорняков, неведомо откуда принесенных ветром. Если бы такой порошок попал в мои руки, я бы знал, что делать, я бы посыпал им парты, они, ожив, разбежались бы в разные стороны, а пока их ловили по всему городу, нас бы отпустили на внеочередные каникулы…

Прервав мои мечты, в зал заглянула маман, ее лицо пылало, а глаза светились нетерпением, она нервно махала мне рукой, мол, скорей, на счету каждая минута. Я нехотя встал и пошел к стойке – сдавать книгу.

– Ну как тебе? – спросила грустная библиотекарша. – Нравится?

– Конечно! Только не понятно…

– Что тебе, Юра, не понятно?

– Если генералы сделаны из палисандра, то из какого дерева маршалы?