– Не знаю… – как-то странно улыбнулась она, и непреходящие прыщи на ее щеке покраснели.

Я давно заметил: среди сотрудников библиотек редко встречаются веселые люди, а печальны все они, так как отчетливо сознают, что всех книг, теснящихся на полках, не смогут прочитать, даже если проживут до глубокой старости. Обидно!

– Ты чего так рано? – сердито спросил я.

– Сбежала. Там одно и то же талдычат. Хочу в один магазин до закрытия успеть.

– Понятненько… – вздохнул я: маман у прилавка – зрелище не для слабонервных.

На улице уже зажглись фонари, но в светлых сумерках они выглядели блеклыми и ненужными. Наш троллейбус № 22 был переполнен, и водитель никак не мог закрыть складные двери. Веселый дядька несколько раз затянулся, бросил окурок, разбежался, врезался в пассажиров, свисавших с подножки, вмял их внутрь и сам тоже поместился. Двери сомкнулись, и троллейбус, щелкая длинными рогами по искрящим проводам, отполз.

– Пойдем лучше пешочком, – предложила Лида. – Все равно мебельный магазин между остановками.

– Мебельный? – встрепенулся я.

– Ну да… Тебе же нужен письменный стол?

– Еще бы!

– Значит, будем брать.

– А чего это вдруг? – удивился я.

– Не вдруг! Мы с отцом давно планировали, – строго ответила она, но потом все-таки проболталась.

Оказывается, на семинаре сказали, что чуть ли не половина хронических заболеваний связана с искривлением позвоночника, а профилактика одна – правильно подобранная мебель для учебы и канцелярских занятий. Но им там наверху легко спускать вниз рекомендации, а что прикажете делать, если на дефицитные предметы обстановки – очередь из желающих, сначала надо записаться, а потом терпеливо ждать открытку.

– Сколько? – приуныл я.

– От двух до шести месяцев.

– Так долго? – удивился я.

– А что же ты хочешь? Мебель делается из дерева, и прежде, чем срубить одно, надо подождать, пока вырастет другое.

Не зря все-таки она ходит на семинар агитаторов и пропагандистов.

– А нельзя, например, взять ящики с нашего двора и сделать столы из них? – поинтересовался я.

– Вряд ли. По ГОСТу не пройдет. Хотя…

На первом этаже нашего общежития расположена заводская столовая. Лимонад, пиво, банки с соком и томатной пастой сюда провозят в деревянных ящиках, которые называются тарой. Из нее грузчики сложили в углу целый «вавилон», как сердито говорит бабушка Аня, требуя, чтобы кто-нибудь просигналил пожарным, даже не подозревающим о таком безответственном безобразии. Она бы и сама написала заявление куда следует, но, увы, с детства неграмотна, так как родилась еще при царизме.

Если забраться на самый верх «вавилона» и заглянуть за забор, можно увидеть неторопливую суету завода, дымящиеся железные трубы на растяжках, рабочих, которые, встав «цепочкой», разгружают машины с сырьем, или, наоборот, укладывают в холодильные кузова коробки с майонезными банками или пачками маргарина. Однажды лопнула огромная бочка, и рабочие ходили по колено в яичном порошке, как в желтом снегу. Прячась между ящиками, мы с пацанами играем в войну и пробираемся по дощатым лабиринтам, как партизаны по одесским катакомбам. Одна беда: из деревяшек торчат гвозди, они цепляются за одежду, и мне уже несколько раз крепко доставалось за порванные рубашки и штаны, а за клок ватина, вылезший из разодранного зимнего пальто, меня даже выпороли. Узнав об этом, бабушка Аня обещала лишить Лиду всех родительских прав, хотя ремнем наказывал меня отец. «Сноха всегда плоха!» – вздыхала бабушка Маня, беспокоясь за бесправную дочь.

– Хотя, пожалуй, мебель из ящиков – это интересная мысль! – кивнула мать. – В ГДР давно делают серванты и опилок.

– Как это?

– Прессуют и сверху полируют.

– Откуда ты знаешь?

– Компанеец вешал люстру и встал ногами на новую тумбочку. Она возьми и тресни, а там опилки.

– Где же они берут столько опилок?

– Мы им даем.

– Зачем?

– В порядке экономической взаимопомощи. Надо перенимать опыт братских стран. Обязательно скажу об этом в райкоме.

Она всегда так говорит, если речь идет о чем-то несбыточном. В моем представлении, райком – это такое особое учреждение, где работают волшебники, способные исполнить любую мечту или пожелание, но волшебная палочка у них одна на всех, и за ней, как за другими дефицитами, нужно стоять в длинной очереди, поэтому сказки так долго не становятся былью. Но иногда… Жаловались, жаловались в райком, что в Балакиревском переулке у нас нет скверика, чтобы прогуливать детей на свежем воздухе. Без толку. Как любит говорить дядя Юра: «Пшиш». Но вдруг перед самым голосованием понаехало много машин с бетонными блоками и черной землей, пригромыхал даже подъемный кран, вроде того, что я собирал из дырчатых деталей конструктора. Следом привезли саженцы в грузовике, похожем издали на огромного дикобраза. Человек двадцать рабочих во главе с бригадиром Палычем, без остановки ругавшимся самыми запрещенными словами, неделю трудились днем и даже ночью – в свете прожекторов. Палыч бегал вокруг них и кричал, что никому не закроет наряд, даже если его посадят. Потом прибыл важный дядя в шляпе, всё обошел, осмотрел, посадил деревцо в приготовленную ямку, пожал рабочим руки, пообещал им премии, а бригадиру – выговор за «штурмовщину» и напоследок приказал воткнуть в клумбу табличку «По газонам не ходить!». Палыч потом выпивал с нашими мужиками за доминошным столом и жалким голосом грозился дойти до ЦК в поисках справедливости. Так у нас появился свой скверик. Наверное, ящики уберут также внезапно, накануне какого-нибудь праздника.

Пока я размышлял, мы прошли мимо памятника революционеру Бауману, убитому каким-то «черносотником», и поравнялись с голубой Елоховской церковью, поднимавшейся к небу золотыми уступами куполов. В высоких зарешеченных окнах таинственно трепетали огоньки свечей и двигались светлые силуэты. У входа толпились женщины и старушки в платочках. Я с удивлением заметил там и детей, примерно моего возраста, разумеется, без пионерских галстуков.

– Они что, все в Бога верят? – удивленно спросил я.

– Наверное, верят, раз пришли, – пожала плечами маман.

– Но Его же нет!

– Они этого не знают…

– Надо им сказать!

– Вырастешь – скажешь.

– А ты?

– Когда помоложе была, говорила.

– А теперь?

– А теперь я и сама уже не знаю.

– Что ты не знаешь?

– Под ноги смотри – по лужам шлепаешь! Промочишь ноги – заболеешь. Не лето. Заморозки скоро. В следующий раз пойдешь в калошах.

Такого позора – четвероклассник в калошах – мне не пережить. Если Шура Казакова увидит, на смех поднимет. Я и шарф-то, выйдя во двор, всегда прячу в карман, чтобы ребята не подначивали.

Вот, наконец, и магазин, занимающий весь первый этаж углового кирпичного дома. У входа несколько фургонов с надписью «Доставка мебели населению».

– Куда повезем? – спросил, подскочив, юркий шофер в фуражке без кокарды.

– Пока никуда, – холодно ответила маман, зная наперед, что все таксисты и доставщики – жулье.

Я подумал: если в таком фургоне поместить кровать, стол, стулья, тумбочку, буфет, телевизор, маленький холодильник «Саратов», аквариум, то вполне можно путешествовать по всему миру, точно в собственном доме на колесах. Удивительно, что никому такое еще не пришло в голову! Надо бы подсказать райкому.

Мы вошли в большое светлое помещение, пахнущее деревом, клеем, лаком и еще чем-то магазинным. Мебели было порядочно, местами не пройдешь, но на многих диванах или сервантах красовалась аккуратная табличка: «Образец не продается». К другим прилеплены маленькие квитки, а это значит: товар выписан – люди побежали за деньгами. Ведь сколько носит с собой в кошельке нормальный советский человек? Ну, рубль с мелочью, максимум – три. У дяди Юры в большом бумажнике всегда есть красная десятка, но он по вечерам после службы барабанит в ресторане, где пьяные граждане, как говорит тетя Валя, швыряют деньги на ветер. Наверное, там, куда ветер их уносит, разноцветные бумажки падают прямо с неба – только хватай. Можно легко насобирать на велосипед с мотором. Но это, понятно, фантазии. Маман выдает отцу каждое утро на обед восемьдесят копеек. Правда, у него есть еще «подкожные», про которые, выпив, он с гордостью пробалтывается, а потом с виноватым видом отдает в семью.

Мы прошли по магазину, огляделись и заметили в углу восхитительный однотумбовый письменный стол, как раз такой, какой мне и нужен. На нем почему-то не было ни таблички, ни квитка.

– Смотри! – зашептал я.

– Вижу. Он не продается.

– На нем же не написано.

– Забыли бумажку прилепить.

– Спроси!

– Сам спроси!

Маман у меня страшно стеснительная, хотя ведет на заводе большую общественную работу и участвует в самодеятельности. 8 марта, в прошлом году, например, она читала в клубе стихи о девушке, которая выкрасила волосы в седой цвет. Заканчивались они так:

Я не против дерзости в моде.
Я за то, чтобы модною слыть,
Но седины, как славу, как орден,
Надо девушке заслужить!

Лиде долго хлопали. Тимофеич, хотя и работает на другом предприятии, тоже сидел на концерте как муж и соратник, он гордо хмурился и в тот вечер, когда пришли домой, настойчиво разрешил мне погулять подольше. Я собрался, взял клюшку, но потом вернулся от двери и спросил:

– А что значит «слыть»?

– Ну, это же очень просто, – объяснил отец, подталкивая меня к выходу. – Понимаешь… это когда… это если… Лид, растолкуй же ему, наконец!

– Слыть – значит казаться, но на самом деле быть не таким. Вот наш папа слывет в общежитии электриком, а у нас в комнате проводка хуже некуда…

– Заменю!

– Ага, – понял я, – это как с отцом Сашки Филатова.

– При чем тут отец Сашки Филатова?

– Когда его вызывают в школу, он всегда приходит, так как слывет отцом, но с ними давно не живет. Бросил жену и ребенка ради какой-то…

– Где ты слышал это слово?

– Везде.

– Никогда больше не повторяй – выпорю. Иди, Профессор, проветри мозги!

Когда я вернулся с гулянья, подобревшая мать, напевая, штопала мою куртку, порванную в ящиках, а отец, встав на стул, лениво чинил проводку.

– Ну, спроси! – уговаривал я мою робкую маман. – Может, не продан?

– Продан…

Мы стояли перед столом и безнадежно им любовались. Я погладил липкую полировку, выдвинул ящик и нашел там витую стружку, пахнущую смолой, как шишка.

– Ну, спроси, спроси! – нудил я, протягивая руку к журналу «Работница», лежавшему на углу удивительного стола.

С обложки сурово смотрела женщина-водолаз в скафандре, напоминающем те, в которых погружаются герои замечательного фильма «Тайна двух океанов». Уж такая бы спросила, не побоялась бы!

– Не трогай журнал! – предостерегла маман.

– Почему?

– Не ты положил – не тебе брать.

– Хочешь, я сам спрошу?

– И спрашивать нечего. Чудес не бывает. Надо записываться в очередь.

– О чем тут спор? – поинтересовался, подходя к нам, щеголеватый продавец в синем халате.

– Стол… Этот… Он выписан, наверное?

– Нет, гражданочка, мебель в широкой продаже, – ответил тот с веселой снисходительностью и сверкнул золотым зубом.

– А сколько стоит?

– Тридцать четыре рубля!

– Новыми? – машинально переспросила мать.

– А какими же еще?

– Ах, ну да… – смутилась она.

Деньги поменяли три года назад, и десятка стала рублем. Вроде бы ничего страшного, но взрослые до сих пор никак не успокоятся. Родня за воскресным столом, выпив, сразу сворачивает разговор на реформу, ведь коробка спичек, стоившая копейку, так и осталась копеечной, а, значит, подорожала в десять раз. То же самое произошло с солью. Вот эту копейку они никак не могут простить партии и правительству.