– Обобрали народ! Обещали коммунизм – и пшиш! – говорит дядя Юра, самый состоятельный из нашей родни: у него два выходных костюма и пять галстуков.

– Ну что ж поделаешь, если нет у нас монеты меньше копейки! – возражает маман, как всегда, оправдывая начальство.

– А при царе были и полушка, и четвертушка… гроши, – сообщает бабушка Маня.

– Ну и что, помогли твоему царю эти полушки-четвертушки? Свергли! – желчно улыбается отец и переводит разговор на дикторшу телевидения, которой на ВДНХ племенной бык рогом высадил глаз.

– Она как раз от мужа хотела уйти к другому, – вполголоса добавляет осведомленный дядя Юра. – А куда она теперь-то без глаза? Проблема самоликвидировалась.

Потом, конечно, вспоминают тетю Галю Калугину со второго этажа: как она в ночной рубашке, с бумажными рулончиками в волосах, выбежала, крича «караул», из своей комнаты и два дня пряталась у соседей. Оказалось, целый год тихоня откладывала тайком от мужа Толика деньги на новое зимнее пальто с чернобуркой. А когда нужно было срочно менять старые бумажки на новые, тетя Галя повредила ногу, поскользнувшись в цеху на комбижире, и лежала дома, а рассказать мужу про заначку побоялась. Когда же, наконец, она решилась на признание, прежние деньги в сберкассе уже не принимали. Дядя Толик хотел ее прибить тут же на месте, но она убежала, хромая, и спряталась.

Однако кто-то успел сообщить о происшествии в профком. На ковер вызвали обоих и отругали: его за вспыльчивость, а ее за скрытность, потом позвонили куда-то и выяснили: в центральном банке все еще открыт пункт, где по ходатайству предприятия разрешено менять старые купюры тем гражданам, кто замечтался или отсутствовал в длительной командировке. Калугины так и сделали, тетя Галя на радостях испекла пироги и угощала все общежитие, а дядя Толик, выпив на радостях беленькой, разрешил жене купить пальто, но только с цигейкой.

– Я бы за такое ей даже трусы с начесом не купил! – мрачно заметил по этому поводу Тимофеич.

После денежной реформы в первое время, если цена казалась слишком высокой, на всякий случай спрашивали у продавцов: это новыми или старыми? Потом такой вопрос стал вроде удивления: мол, почему же так дорого?! Когда маман принесла первую зарплату новыми деньгами, отец, увидев коричневую рублевку, чуть больше спичечной этикетки, аж крякнул:

– И это деньги? Как жить-то будем!

Но ничего – жили. Скопили сначала на гардероб со скрипучей, самооткрывающейся дверцей, потом на хрустальную вазу, затем на китайский стенной ковер с оленями, на фотоаппарат ФЭД и, наконец, мне на письменный стол.

– Вещь совсем недорогая, отечественная, – объяснял продавец. – Такой же стол, но румынский, стоит семьдесят два рубля. Берете?

– А он не из опилок? – с тревогой спросил я.

– Ну что вы, юноша! Исключительно – массив. Наши до опилок не скоро додумаются.

– Выпишите! – согласилась маман дрогнувшим голосом.

– Только видите ли, гражданочка…

– Ну, вот… так и знала… Сказали б сразу, что это образец, – с рыдающим укором начала она.

Слезы у нее всегда близко.

– Ну почему же образец? Товар продается, товар хороший, отличный даже товар, не опилки какие-нибудь, но с брачком.

– С каким таким брачком?

– А вот! – Продавец, словно фокусник, сдернул с угла журнал «Работница», и открылось страшное зрелище.

Полированная, почти зеркальная поверхность стола в этом месте была похожа на рваную рану, затянувшуюся лакированными струпьями, как сбитая об асфальт коленка.

– Кошмар! – вскрикнула мама. – Как же такое ОТК пропустил?

– В ОТК тоже люди работают, – вздохнул продавец. – И вовсе даже не кошмар. – Он положил на угол журнал, и стол снова стал совершенством советской мебельной промышленности. – Ну и что – выписывать?

– Даже не знаю… – Она сняла журнал с бракованного угла и в ужасе вернула на место.

– Тогда записывайтесь в очередь… Думайте! Стол мигом уйдет! – шепотом предупредил он, пряча приготовленную чековую книжку и карандаш в нагрудный карман.

Я в отчаянье представил себе, как стол, будто посыпанный порошком Урфина Джюса, стуча деревянными ножками, выходит из магазина и пропадает в толпе трудящихся, которые удивленно расступаются перед ним.

– Что же делать? – дрожащим голосом спросила маман и с надеждой посмотрела на меня.

Она снова и снова открывала и закрывала рану журналом – с обложки сурово смотрела женщина-водолаз. В отличие от покорительницы глубин моя маман страдает жуткой нерешительностью. Покупка, даже самая пустячная, – для нее мука. Сколько раз было так: она со счастливой готовностью говорит: «заверните!», но пока идет к кассе, на ее лице появляется сомнение, которое к тому времени, когда надо доставать из сумки деньги и платить, превращается в отчаянье.

– Гражданочка, выбивать будем? – сердится кассирша, занеся маникюр над клавишами аппарата, изукрашенного бронзовыми завитками. В маленьких окошечках прыгают цифры, складываясь в окончательную сумму, это чтобы покупатели не сомневались и готовили деньги заранее. На аппарате есть еще чеканная готическая надпись «Rheinmetall». Я учу немецкий и могу прочитать. Дядя Юра утверждает, что кассовые машины у нас трофейные, отобранные у побежденных фашистов.

– Дамочка, побыстрей! – возмущаются в очереди.

– Я… думаю…

– Тогда не мешайте другим! Отойдите и думайте, сколько хотите!

Но даже если маман совершала над собой нечеловеческое усилие, решилась, покупала и приносила вещь домой, начиналась новая мука. Выложив обновку на кровать, Лида сначала радостно ею любовалась, затем хмурилась, потом начинала всхлипывать, понимая, что совершила жуткую жизненную ошибку. Она лихорадочно искала чек, шуршала серой оберточной бумагой, упаковывая все, как было, и бросалась вон – сдавать покупку. Однако по мере приближения к магазину вещь начинала ей снова нравиться. Несчастная возвращалась, опять раскладывала обновку на кровати… И так несколько раз. Мученья обычно прекращал отец, вернувшись со смены. По красным заплаканным глазам он сразу определял, в чем дело, и грозно кричал:

– Где эта чертова тряпка? Дай мне ее сюда! Порву на куски! Разделаю, как черт черепаху!

Я никогда не видел, чтобы он действительно рвал в клочья какую-нибудь обновку, но, возможно, еще до моего рождения нечто подобное все-таки произошло, потому что при этих словах маман жутко пугалась и сразу приходила в себя. Лишиться покупки, пусть и неудачной, а также потраченных денег она, конечно, не хочет.

– Гражданочка, думайте скорей! – поторопил продавец. – Скоро закрываемся.

– Ну?! – Она с надеждой посмотрела на меня.

– Там будет стоять настольная лампа! – солидно объявил я.

– Правда! Ну конечно, лампа! А что же еще! Выписывайте немедленно!

– Вот, сразу видно, в доме есть мужчина! – Продавец снова вынул из нагрудного кармана карандаш и чековую книжку.

– Стойте! – взмолилась Лида и повернулась ко мне. – А если отцу с этим… с брачком не понравится?

– Понравится! – ответил я с той железной уверенностью, с какой в кино большевики убеждают несознательные массы.

– Точно?

– Абсолютно! У ФЭДа ведь выдержка на «125» не работает, а ему все равно нравится.

Речь шла о фотоаппарате, купленном месяц назад в универмаге напротив нарсуда. Придя домой, Тимофеич сразу же обнаружил неполадку. Он, конечно, злился на себя, что прошляпил брак, прицениваясь, но из гордости возвращать покупку в магазин отказался, несмотря на долгие уговоры матери.

– А ну их к лешему! Поработаю диафрагмой.

Услышав про ФЭД, Лида не обрадовалась, а побледнела.

– Господи, как же я забыла!

Оказалось, часть денег, скопленных на мой письменный стол, ушла на увеличитель, кюветы, бачок для проявителя пленок, фигурный резак, запасы дефицитной тисненой бумаги и прочие радости фотолюбителя. Маман пошла на все эти траты, чтобы отца не тянуло по воскресеньям из дому. Меня вот тоже все время тянет во двор, в ящики, но мне почему-то за это никто не покупает фотоаппарат, даже пустяковую пионерскую «Смену».

– А можно оплатить завтра? – жалобно спросила Лида.

– Только для вас! – вздохнул продавец, явно от нас уставший.

– В обед…

– В порядке исключения. Но не позже!

– Выписывайте! – коротко, словно решившись на безумство, выдохнула она.

– Как вывозить будем?

– У нас есть… на заводе…

– Значит, самовывоз? А то можем заказать грузовик?

– Сколько?

– Вы где живете?

– В Балакиревском переулке.

– Возле Казанки, – солидно уточнил я.

– Этаж?

– Второй.

– Лифт?

– Ну, какой у нас лифт!

– Рубля три с доставкой нащелкает.

– Нет, самовывоз! – отшатнулась маман.

– Ну, как знаете. Хозяин – барин! – Продавец лихо выписал чек и подмигнул мне, мол, видишь, как все хорошо получилось.

Мы вышли на улицу. Там совсем стемнело, и фонари оплывали густым ярким светом. На облетевших ветках тополей искрились капли воды. Ночью они замерзнут и превратятся в льдинки. Прохожих поубавилось. Мимо нас большая лохматая собака протащила на поводке свою очкастую хозяйку – мою ровесницу.

– Стоять, Рекс, фу! – строго пищала девочка и гордо озиралась.

Заговорить о пользе собаки в домашнем хозяйстве сразу после покупки стола я не решился, отложив на будущее.

Напротив, возле витрины гастронома, толстый мужчина в шапке-пирожке громко объяснял милиционерам на мотоцикле, что он ни в одном глазу и сам прекрасно дойдет до дому. Но старшина крепко держал его за рукав и ласково увлекал в коляску. Тот гневно отказывался. Зря! Я бы прокатился с удовольствием.

– Наверное, не надо было… – вздохнула маман, – …с брачком…

– Надо! – возразил я, понимая, что начинается приступ нерешительности.

– Может, все-таки потерпеть в очереди и взять нормальный стол?

– Там будет стоять лампа. Забыла?

– Нет, но…

– Бабушка Аня сказала, что у меня искривление позвоночника.

– Кому она сказала? Господи, не свекровь, а наказание!

– Пока только тете Клаве.

– Ах, ну что же мне делать?

– Купить настольную лампу.

На следующий день Лида взяла деньги в заводской кассе взаимной помощи и попросила у начальника транспортного отдела Компанейца «каблучок» – это такой грузовой автомобиль «москвич». Когда я вернулся из школы, у подоконника, закрывая батарею, уже стоял мой письменный стол. Поврежденный угол прикрывала своим широким основанием черная, явно не новая лампа. Я чуть не заплакал от радости, подбежал, погладил полировку, выдвинул и задвинул ящики, а потом нажал кнопку светильника, но он не зажегся.

– Ты думаешь, отцу понравится? – с тоской спросила маман.

– Конечно! А почему лампа не горит?

– Сломалась… она с завода… списанная… Но сказали, починить можно.

Когда Тимофеич вернулся с работы, я сидел за столом и, разложив учебники по заранее продуманной системе, делал уроки. Моя грудь удобно упиралась в ровный торец этого чуда советской мебельной промышленности.

– Удобно? – спросил отец, ласково потрепав меня по волосам.

– Очень!

– Хлипкий какой-то стол! – усомнился он.

– Это стиль теперь такой, современный, – занервничала, оправдываясь, Лида. – Сейчас вся мебель такая.

– Допустим. А почему без света глаза портим? – спросил отец и тоже нажал кнопку на основании лампы.

– Не работает, – объяснил я.

– Зачем же ты купила сломанную лампу, кулема? – Отец снисходительно посмотрел на жену, явно сводя счеты за бракованный ФЭД.

– Я не купила… это с завода… бесплатно…

– Позор несунам и взяточникам! – громким плакатным голосом объявил он.

– Ты что, она списанная… Мне просто так отдали. Но ты же починишь?

– Конечно! Или у нас в семье нет электрика? – Тимофеич потянулся к черной лебединой шее лампы, чтобы со всех сторон осмотреть неисправности. Мы с маман переглянулись. Это катастрофа. В ее глазах было отчаянье, даже паника. Разведчицы из нее явно не получилось бы.