На родительский день, я заметил, почему-то всегда выпадает хорошая погода. Лишь однажды шел такой проливной дождь, что из корпуса не выйти. Так и просидели с родителями целый день в палатах, играя в лото, домино и шашки. Технолог Лещинский оказался гроссмейстером и каждый раз выходил в дамки, попутно съедая и собирая в столбик шашки противника.

– Грибы пошли? – спросил Тимофеич, заметив лужу.

– Сыроежки, – кротко доложил я, соображая: отлупит он меня еще по пути на станцию или дотерпит до дома?

Лучше бы дотерпел: маман после двух-трех хороших вытяжек ремнем обычно виснет у него на руке с воплем: «Хватит! Это же ребенок! Бить детей непедагогично!»

– Сыроежки? Ну какие это грибы! – усмехнулся отец.

– Павлик, а что у тебя с ухом? – вдруг заметила Ирина Аркадьевна последствия мертвой хватки дачника.

– В пионербол играли, – не моргнув, ответил мой находчивый друг.

– А концерт будет? – застенчиво поинтересовался Лещинский-старший.

– И не мечтай! – сурово предупредила жена, поведя правой, толчковой рукой.

И тут судьба меня окончательно добила: нас догнала запыхавшаяся Лида. Она тут же, позоря перед друзьями, страстно обцеловала меня с ног до головы. Ее лицо светилось летним восторгом, на голове был венок из синих васильков, собирая их во ржи, она, судя по всему, и отстала от своих, как когда-то в детстве от эшелона с эвакуированными.

– Подтянуться! – скомандовал майор. – Прибавить шаг!

По пути мы отвечали на разные дурацкие вопросы, стараясь выглядеть беззаботными, хотя понимали: правильнее сказать правду прямо сейчас, не дожидаясь прилюдного позора, поскорей забрать со склада чемоданчики, взять в приемной у Галяквы волчьи характеристики и тихо, через заднюю калитку навсегда покинуть лагерь. Но никто не решился на это. Напротив, мы зачем-то пытались шутить, рассказывали о проделках Альмы и скорой «Зарнице», а прибыв к нашему корпусу, зашли все вместе в палату, сверкавшую небывалой чистотой. Майор неодобрительно спросил:

– А разве койки у вас не «отбивают»?

– Хорошая мысль! – кивнул Гарик. – Добро пожаловать в четвертый отряд!

– А как вообще наши бойцы? – не унимался строевик.

– Очень инициативные и дисциплинированные мальчики, – лицемерно ответила Полина Потаповна, отлично зная о грядущем нашем позоре.

Оставив взрослых любоваться идеально подметенной территорией, мы встали в общий строй, чтобы с громкой отрядной песней выйти на лагерную линейку и занять наше законное место – между третьим и пятым отрядами. Там, равняясь на флагшток, мы и ждали бесславного конца. А солнце светило, птицы пели, бабочки, капустницы и лимонницы, безбоязненно садились на анютины глазки, самолеты, раскинув стальные крылья, летели в дальние страны. Мир был жизнерадостно-равнодушен к нашему горю. Еле сдерживая слезы, мы ждали развязки.

Но хуже всех было, конечно, мне: Лиду, как секретаря партбюро Маргаринового завода, пригласили на трибуну – квадратную бетонную площадку, обнесенную железным заборчиком. Маман, отдав сумки Тимофеичу и сняв, слава богу, дурацкий васильковый венок, стояла теперь среди начальства, сосредоточенно соображая, что бы такое умное сказать детворе, если дадут слово. Мое сердце изнывало от безысходности. Я заметил в толпе суровое лицо мадам Лещинской, и мне стало страшно за друга.

И вот началось… Сначала Виталдон старательным шагом, вызвав кривую усмешку майора, подошел к трибуне, вскинул руку в пионерском салюте и отрапортовал, что дружина лагеря «Дружба» на торжественную линейку, посвященную родительскому дню, построена. Затем Анаконда о том же самом доложила председателю профкома Макаронной фабрики – пузатому дядьке в темном пиджаке с красным флажком на лацкане. Тот кивнул, принимая рапорт, а потом говорил так долго и нудно, что даже на неподвижном лице директрисы появилась улыбчивая тоска. Наконец профорг призвал нас достойно встретить приближающееся 50-летие Великого Октября и замолк. В родительской толпе раздались подхалимские хлопки.

Следом дали слово Лиде, она, немного волнуясь, но довольно складно, а главное – коротко, объяснила, что без партии никакого счастливого детства, а уж тем более летнего отдыха, нам не видать бы как своих ушей, и в качестве отрицательного примера сослалась на плачевную судьбу подрастающего поколения за рубежом, где сама, как я знаю, никогда не была. После нее, замирая от ответственности, что-то очень правильное протараторила Зина Пархоменко, круглая отличница и председатель совета дружины. Затем комсорг «Клейтука» Дима Карасев, который был старшим вожатым до Виталдона, призвал нас неустанно готовиться к вступлению в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи, что является главной целью каждого пионера. И в заключение воскликнул:

– Юные пионеры, к борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!

– Всегда готовы! – уныло отозвалась наша несчастная троица.

Наконец, подошла очередь Анаконды. Мы обреченно переглянулись. Тут как раз на солнце наползла свинцовая туча, и природа траурно потемнела. А директриса бодро, лишь изредка заглядывая в бумажку, доложила, сколько пионеров на сегодняшний день отдыхает в лагере (на 7 процентов больше, чем в прошлом году), сколько человеко-часов мы отработали на подшефном колхозном поле, какие провели соревнования, конкурсы, сколько у нас кружков и сколько пионеров их посещает. Рассказала она и о подготовке к «Зарнице». Отдельно была объявлена премьера музыкальной сказки «Черные паруса» про пиратов вместо заурядного концерта художественной самодеятельности.

«Что ж, если вместо десяти флибустьеров песенку споют всего семь, никто даже не заметит… – скорбно подумал я. – А может, лучше скоропостижно умереть?»

От долгого ожидания неизбежной гибели меня замутило. Ну, что она тянет?! Скорей бы! На моих сообщников было больно смотреть.

– Теперь о самом неприятном, – трудным голосом проговорила Анаконда и посуровела.

Я почему-то вспомнил фильм «Мы из Кронштадта», там красные матросы, которым контра привязала к шеям огромные камни, перед тем как исчезнуть навек в пучине, прощаются, обнимаясь, друг с другом…

– …Так вот, о неприятном. К сожалению, в этом году из-за разногласий между пайщиками мы так и не смогли продолжить строительство бассейна. Котлован, думаю, все видели! А река Рожайка от нас далековато, да и купаться в ней небезопасно. Быстрое течение и плотина, с которой всем хочется прыгнуть. Ребенок из лагеря «Солнышко» получил увечье. Вторая нерадостная информация – это количество койко-часов в изоляторе. Оно увеличилось по сравнению с июнем на 15 процентов. Ну, и самое теперь неприятное, я бы даже сказала, безобразное явление, мешающее нам жить и отдыхать! – Анаконда внимательно посмотрела в нашу сторону.

Лемешев беззвучно заплакал. Козловский до крови закусил губу, а я чуть не крикнул, как в кинофильме «Юность Максима»: «Прощайте, товарищи!»

– …участились случаи самовольного оставления отдельными нарушителями территории лагеря, что в принципе недопустимо и создает угрозу для жизни и здоровья детей. Прошу вас, дорогие родители, прежде чем запичкать ваших чад клубникой и прочими сладостями, серьезно поговорить с ними об этом! Имейте в виду, при повторном нарушении будем безжалостно отчислять из лагеря! Думаю, пайщики нас поддержат!

В ответ председатель профкома Макаронной фабрики нахмурился и важно кивнул:

– Поддержим и родителей привлечем!

– Но не хочется заканчивать на грустной ноте, – посветлела Анаконда. – Сейчас в нашем новом клубе состоится премьера, а потом все свободны до семи часов. К ужину попрошу пионеров вернуть! Добро пожаловать в счастливый мир детства!

Все захлопали от радости, что официальная часть закончилась, а я испытал такое ощущение, будто с моих плеч упал тяжеленный мешок. Тут как раз выглянуло солнце, золотя мир прекрасными лучами. Мы посмотрели друг на друга, не веря своему счастью, и обнялись.

…В клубе, после триумфального исполнения пиратской песни я, еще не успев снять драную тельняшку и стереть с лица усы, нарисованные жженой пробкой, попался на глаза Анаконде. Вероятно, от переживаний у меня начались галлюцинации, мне померещилось, будто директриса, как обычная озорная девчонка, показала мне язык. Невероятно! Лещинский-старший все-таки добыл гитару и спел пионерам жалостливое произведение «Не жалею, не зову не плачу». Но Антонина Петровна на этот раз почему-то не ругалась, наоборот, погладила его по редким волосам тяжелой и нежной рукой.

– Сынок, ты был самым лучшим пиратом! – восхитилась Лида. – Может, тебе в артисты пойти?

– Бездельников нам в семье еще не хватало, – пробурчал Тимофеич.

11. Мальчик с фантазиями

Мы приближались к лагерю. Нинка Краснова задумалась о чем-то своем девчоночьем и больше не докучала мне дурацкими вопросами. Слева показалась старая знакомая – большая раздвоенная осина, похожая на увеличенную до неимоверных размеров рогатку. Если привязать к ней в несколько слоев хорошую бинтовую резину, натянуть вдвоем или втроем, вложить футбольный мяч и жахнуть, то можно, наверное, дострельнуть до «Вострякова». Стоит себе человек на платформе, ждет электричку, никого не трогает – и вдруг ему с неба бабах в голову. Кто? Что? Откуда? Неизвестно. Моток резины в аптеке стоит 67 копеек, а таких надо штуки четыре. Кожаный мяч в «Спорттоварах» обойдется в восемь рублей. Итого: 10.68. Целое состояние! Можно, конечно, использовать лагерный мяч, но он со шнуровкой, которая дубеет, если намокла, а это опасно: Губарев из второго отряда сыграл головой – потом ему на лоб шесть швов наложили. К тому же на казенном инвентаре нацарапано: «пл Дружба». Если докопаются – можно запросто в детскую комнату милиции угодить. Какая же иногда чепуха в голову лезет! Точно в мозгах сидит озорной чертик и подбивает на разные пакости.

И тут мне страшно захотелось оглянуться на Ирму. Просто невтерпеж! Пишется, кстати, без мягкого знака, а «настежь», наоборот, – с мягким. Но я удержался, решил воспитывать в себе силу воли. Кто знает, возможно, в армии я буду разведчиком и, если попаду в плен к поджигателям войны, должен держаться мужественно, как Зоя Космодемьянская. Но мне после пыток, конечно, удастся бежать, да еще прихватив с собой очень секретные документы. За это я получу медаль, как горнист Кудряшин, а еще лучше – орден. Тогда Ирма будет смотреть на меня так же, как Маргарита смотрела на него, когда он вдруг приехал к нам в лагерь на побывку. Вообще-то, мне нравится Красная Звезда, солидная награда, но она крепится к одежде с помощью нарезного штыря и закручивающегося «барашка», поэтому пиджак надо протыкать насквозь, после чего остается заметная дырка. Лида такой порчи гардероба просто не переживет, она и брошку-то к новому платью с ужасом прикалывает. Поэтому пусть лучше – медаль «За отвагу», колодка держится на булавке и заметных следов не оставляет.

Наша колонна растянулась по ночному лесу. Луна снова вынырнула из-за облаков, и в бредущих тенях можно было различить знакомые силуэты. Впереди шагали, взявшись за руки и живо переговариваясь, Борька Пфердман и Сонька Поступальская. Когда я впервые увидел их в позапрошлом году, подумал: брат и сестра, очень уж похожи, да и ухватки, словечки, жесты – одинаковые. Оказалось, даже не родственники. Но когда к Борьке приезжает мамаша – толстая, усатая дама с черносливовыми глазами, она первым делом квохчет: «А где же наша Сонечка?!» И, обнаружив, обнимает ее, как дочь. А когда появляется папаша Поступальский, жутко похожий на молодого Аркадия Райкина из кинофильма «Мы с вами где-то встречались», он тут же вопрошает: «Где же наш Боренька?» и, найдя Пферда, долго, с уважением жмет ему руку. Дружный все-таки народ – евреи! Лида говорит, они везде и всюду держатся друг за друга, и я почему-то представляю себе веселую «Летку-енку», обвившую весь земной шар!