Ядринцев, один из первых сибирских публицистов и общественных деятелей, входил, вместе со своим учителем Григорием Потаниным, в разгромленную властями группу «сибирских областников».

Судьба его весьма примечательна. Коренной сибиряк, родился в 1842 году в Омске, отец – купец, мать – бывшая крепостная, а сам он – интеллигент с тонкой душевной организацией. Учился в Санкт-Петербургском университете, был в ссылке на Севере, потом вернулся в Сибирь, изъездил её вдоль и поперёк, писал очерки, издал знаменитую в своё время книгу с говорящим названием «Русская община в тюрьме и ссылке», издавал и свою газету… За сбор коллекции сибирских трав и минералов получил Золотую медаль Русского географического общества. Предпринял экспедицию в Монголию, где отыскал столицу Чингисхана, о чём с большим успехом рассказывал на лекциях в Париже. А умер – от несчастной любви: отравился в 52 года! Произошло это в столице Алтая, Барнауле; там Ядринцев и похоронен.

Сколько несоединимого, казалось бы, в одном человеке! Вспоминают, что он изысканно одевался, носил всегда свежие изящные перчатки и использовал духи. Галстуки менял каждый день, а то и два-три раза в день, из нагрудного карманчика его пиджака кокетливо высовывался кончик шёлкового платка. При всём том, кстати, и выпить крепко любил. Настоящий сибиряк, что тут скажешь.

Но главным трудом Ядринцева стала именно «Сибирь как колония», вызвавшая резкое неудовольствие тогдашнего начальства. Царское правительство публициста-вольнодумца преследовало, да и при советской власти его не печатали, хотя и называли улицы его именем. Сегодня идеи Ядринцева и других «сибирских областников» поднимают на щит те, кто считает, что Сибирь серьёзно отличается от России, а сибиряк – от жителя среднерусских равнин, и это должно быть как-то учтено в общегосударственной политике (чего не было никогда – и вряд ли будет, увы).

Е.П.: Жаль, если не будет. Впрочем, все государства терпеть не могут своих сепаратистов.

Уже для Ядринцева было несомненно, что первоначально русское население Сибири формировалось и пополнялось двумя категориями людей: теми, кто был настолько социально активен, что не мог сидеть на своём клочке земли, «под барином», и рвался к чему-то большему, и теми, кому «сибирский транзит» был любезно предоставлен государством – опять же, за их чрезмерную активность.

Третьим составляющим элементом народа Сибири, как вы видите на опыте моей родословной, стали местные жители. В большинстве своём они охотно ассимилировались с пришельцами – культурно, религиозно и лично. Оттого у сибиряков сплошь и рядом просвечивает в лицах нечто иноземное, а обладатель ФИО «Иван Иванович Иванов» частенько оказывается, например, стопроцентным якутом.

…он пожирает
Очами чудные красы.
Тунгуски чёрные власы
Кругом повиты оргуланом;
Он, разукрашенный маржаном,
На стройном девственном челе
Горит, как радуга во мгле.
В её устах не дышат розы,
Но дикий огненный ургуй
Манит любовь и поцелуй.

Это стихотворение сибирского поэта по фамилии, что характерно, Баульдауф тоже приведено Ядринцевым.

М.Г.: А вот цитата из его «Сибири как колонии» – ну прямо как сегодня написано:

В настоящее время много говорят о вывозе сибирских богатств, о сбыте их вне её пределов путём улучшения путей сообщения, но не мешает подумать и о том, к чему послужит этот вывоз при нерациональных и хищнических способах эксплуатации – к чему, как не к окончательному расхищению, истреблению и истощению последних запасов и произведений природы. Истощение это замечается на каждом шагу: это видно в выгорании лесов, в истреблении зверя, в вывозе сырья и в истощении почвы.

Тут всё китайцев обвиняют, что они сибирский лес рубят и вывозят, а если верить Ядринцеву, для грабежа Сибири никаких китайцев не надо, столичные деятели справляются запросто.

Так во все времена и было. Поэтому желающих поговорить о большей самостоятельности Сибири всегда хватало. Между прочим, идеи Ядринцева и Потанина не пропали даром: их последователи активно трудились на ниве культуры и просвещения всё начало XX века, один из идейных «областников» даже возглавил независимое сибирское правительство после революции. Но был быстренько свергнут Колчаком, установившим диктатуру. А мечта о независимой Сибири, казалось, была так близка к осуществлению!

Е.П.: Так и после революции идеи областничества не пропали: Леонид Мартынов вместе с группой товарищей за них и загремел. Правда, отделался ссылкой; времена были ещё сравнительно вегетарианские. Но как интересно: в 1927 году молодые омские поэты создают тайную литературную группу «Памир», главной задачей которой заявлена борьба с «партийным руководством литературной Сибирью», а политическим идеалом – независимая Сибирь. Почему «Памир»? Название группы предложил Мартынов: вершины Памира мыслились как граница при развитии Сибири на Юг, выходе на прямые контакты с Азией. Пусть, мол, Россия общается с Китаем и Индией – через нас, сибиряков!

В те годы написано его знаменитое стихотворение, которое среди сибиряков популярно и до сих пор; я его помню с юности:

Не упрекай сибиряка,
Что он угрюм и носит нож —
Ведь он на русского похож,
Как барс похож на барсука.

Не заставляй меня скучать
И об искусстве говорить —
Я не привык из рюмок пить,
Я буду думать и молчать.

Мой враг сидит в конце стола,
От гнева стал лицом он сер.
Какой он к чёрту кавалер —
Он даже не видал седла!

Я у него покой украл?
Не запрещает наш закон —
Чужую нежность брать в полон
И увозить через Урал.

М.Г.: Бог весть, знал ли это стихотворение Шукшин… Но его Разин ведь как раз прикидывает: не податься ли в Сибирь, чтобы спастись там от царских слуг и повторить судьбу Ермака? Процитирую Шукшина:

Сибирь для Разина – это Ермак, его спасительный путь, туда он ушёл от петли. Иногда и ему приходила мысль о Сибири, но додумать до конца эту мысль он ни разу не додумал: далеко она где-то, Сибирь-то.^[3]

Это как раз про Разина, в его духе – и нож за поясом, и украденные – взятые в полон – девицы…

И для Шукшина Сибирь становится, особенно под занавес жизни, местом, куда неплохо бы вернуться в конце концов (хотя и едва ли реально). А в начале жизни – наоборот, надо оттуда вырваться.

Е.П.: Он и мне это говорил: мол, тебе надо уезжать из Красноярска. Три пути-дороженьки – выбирай любую: или посадят за длинный язык, или сопьёшься, или, что хуже всего, станешь комсомольским писателем, будешь сочинять романы о том, как это замечательно – ГЭС в тайге строить. Мне кажется, что он и к бегству молодёжи из деревни относился очень и очень хладнокровно, как к чему-то естественному и неизбежному. Они хорошие, это их потом город портит.

М.Г.: Одно дело – уехать, другое – проделать обратный путь. Но важно то, что в принципе обратный путь возможен, что – есть куда возвращаться. Об этом же писал и сам Шукшин в поздней статье «Слово о малой родине» (1974):

Я живу с чувством, что когда-нибудь я вернусь на родину навсегда. Может быть, мне это нужно, думаю я, чтобы постоянно ощущать в себе житейский «запас прочности»: всегда есть куда вернуться, если станет невмоготу. Одно дело жить и бороться, когда есть куда вернуться, другое дело, когда отступать некуда. Я думаю, что русского человека во многом выручает сознание этого вот – есть ещё куда отступать, есть где отдышаться, собраться с духом. И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живёт там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу.^[4]

В книге «Геопоэтика В.М.Шукшина», написанной земляками Василия Макаровича – барнаульскими литературоведами Татьяной Богумил, Александром Куляпиным и Еленой Худенко, – про этот обратный путь и мотив возвращения в текстах Шукшина тоже говорится:

Блуждания главного героя второй книги романа «Любавины» Ивана (Владимир – Калуга – Подмосковье) заканчиваются тюрьмой «за драку с поножовщиной». После чего он (из Москвы) едет в родную Баклань, чтобы начать новую жизнь. Примерно тот же путь проходит Ольга Фонякина («Там, вдали»). Название большого города, в котором разворачивается действие первой половины повести, в тексте не указано, но расположен он в европейской части страны. Мечтая о возвращении на родину, Ольга чётко обозначает маршрут: «А потом поедем. Будут мелькать деревеньки, маленькие полустанки… Будут поля, леса… Урал проедем. Потом пойдёт наша Сибирь…»^[5]

Хотя возвращение в деревню было одной из болезненных для него тем. Как он прошёлся в «Энергичных людях» по писателю, который призывает всех ехать в деревню, а сам и не думает покидать своё уютное городское гнёздышко! И сколько горечи в рассказе «Выбираю деревню на жительство», где персонаж идёт на городской вокзал, чтобы потолковать с деревенскими мужиками, мол, где бы мне лучше поселиться…

Е.П.: …причём понятно, что никогда никуда он из города не выедет.

Так ведь и сам Шукшин писал в рабочих заметках: «Не могу жить в деревне. Но бывать там люблю – сердце обжигает». Хотя ведь и бывал последние годы – не слишком часто. Привязан был к кинопроцессу: снимал, ездил по стране с показами своих фильмов…

М.Г: Но скучать по Сибири он не переставал – как по некоему «утраченному раю». Процитирую ещё раз барнаульских литературоведов:

Алтай Шукшина наделён отчётливыми признаками рая: «И прекрасна моя родина – Алтай: как бываю там, так вроде поднимаюсь несколько к небесам. Горы, горы, а простор такой, что душу ломит. Какая-то редкая, первозданная красота».^[6]

Про райскую красоту родных мест – и про путь «туда-обратно» – Шукшин писал всё в той же статье о малой родине, уже процитированной нами выше (к слову, при первой публикации в журнале «Смена» в 1974 году статья имела название иное – и весьма характерное: «Признание в любви»):

Редко кому завидую, а завидую моим далёким предкам – их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчёт красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе, и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота её, ясность её поднебесная – редкая на земле. Нет, это, пожалуй, легко сказалось: красивого на земле – много, вся земля красивая… Дело не в красоте, дело, наверное, в том, что даёт родина – каждому из нас – в дорогу, если, положим, предстоит путь обратный тому, какой в давние времена проделали наши предки, – с Алтая…^[7]

Е.П.: И всё же снова про Алтай! Хотя тут, может быть, просто факт: предки пришли на Алтай, он про это и говорит. Пришли бы в Красноярск – говорил бы про Красноярск.

М.Г.: …но это тогда, следуя нашей же с вами логике, был бы не Шукшин, а какой-нибудь другой писатель.

«Исход» предков на Алтай Шукшин последовательно мифологизировал – и в романе о Степане Разине, и в некоторых рассказах, – но специалисты, конечно, давно разобрались, откуда в Сибирь пришли Шукшины. В 1998 году в Бийске вышла книга Анастасии Пряхиной «Родословная Шукшина», там есть родословное древо вплоть до первой половины XIX века.