К вечеру девчонки валились с ног, но ребята, регулярно наведываясь за чудотворную липу, ощущали невероятную бодрость и легкую недосказанность. Содержимое последней банки близилось к концу, а две уже опустели и уже даже высохли. Яшка, который имел в районе пару тайных адресов, где можно было «достать», с мужской прямотой спросил боевых подруг:

– Де́вицы, домой не пора?

Даже железобетонная Тоська согласилась, что еще как пора. К тому же завтра на работу. Светка спохватилась, что и Соне пора, и уставшая Ольга предложила ее проводить.

– А ты оставайся, провожать не надо, – предписала она Кольке.

Тот воевал с очередной койкой. Сухой лес гадюка-завхоз куда-то дел, взамен выдал, что было, а был лес сырой, так что и койки выходили кривые. Это все бесило страшно. И потому Колька грубо ответил:

– Я и не собирался.

– Вот и ладненько, – мирно одобрила Оля, и они, собравшись, разошлись.

Мужики, переведя дух, устроились на стопке ватных матрасов – единственное, что не пришлось тащить самим, поскольку рухлядь эту подвезли на машине. Допили, что оставалось, разделив по-братски, по три глотка на личность. Яшка отправился за пивом, Колька вернулся к проклятым койкам, но уже с совершенно другим, приподнятым настроением. Пельмень продолжил работу с проводкой.

Вскоре пришел посвежевший Яшка, принес еще пива и после дружеского перекуса приступил к покраске уличного туалета.

У Пельменя не ладилось: дежурный энергетик, который не знал, что за поднятый рубильник, отрубил подачу, Андрюха бегал с ним ругаться. Яшка выкрасил сортир в ярко-белый цвет, а потом зачем-то навел побелку с синькой, поэтому получились полоски, точно волны в начале шторма.

Спать легли – точнее, свалились – уже на рассвете. Зато, когда Ольга с утра пришла проведать мастеров, выяснилось, что практически все готово, и даже красный уголок.

– Все просто замечательно, – чистосердечно признала Оля, деликатно поправляя портрет Ильича, который и висел косовато, и имел особенно хитрый вид из-за чрезмерно косившего глаза… И лишь спросила: – А это что?

Ребята, морщась и хмурясь, соображали, к чему бы этот кусок пустой фанеры на стене, но догадливый Яшка, нежно-синий от недосыпа, уверенно заявил:

– Это доска почета, для портретов примерных детей.

– А где такие?

– А вот воспитай и развесь, – приказал Пельмень, и они с Яшкой отправились в заслуженный отгул.

Глава 5

На Третью улицу Красной сосны Вера шла с большой неохотой.

Воскресенье ведь. Человек занимается домашними делами, а может, отсыпается – иначе почему Наталья, страшная наседка, позволила уйти Соньке со Светкой. К тому же она дома одна: золовка Катерина Введенская с сыном Мишкой убыли в отпуск. Так что у Натальи полноценный выходной, а тут директор собственной персоной, да еще во внеурочное время.

Но воскресенье – это еще ничего. Была еще одна, она же основная, причина: Наталья была обижена, и обидчиком была Акимова.

Наталья задержала эскиз из-за того, что директор неоднократно просила переделать, и в итоге вернулись к первому варианту. Тогда прилюдно прозвучало от Веры: «Надомный труд не освобождает от обязанности соблюдать график». Потом на собрании кто-то из стахановцев заявил о том, что рисунок должен быть попроще, чтобы темп не сбавлять, и Акимова, которая сама настаивала на сложных элементах, заявила: «Товарищ Введенская! Перед тем как что-то нафантазировать, надо выслушать мнение тех, кто будет это воплощать в жизнь».

Вере было чем оправдаться: ей постоянно ставят на вид попустительство любимчикам, к тому же надомникам, к тому же беспартийным, так недалеко до потери классовой бдительности. Но сказанному нет оправдания – это было гнусно, по́шло и не по-партийному. Точнее, не по-людски.

Непросто после этого идти с просьбой к преданному тобой человеку. Но поговорить надо немедленно. Есть на фабрике художественный отдел, есть просто художники, а есть Наталья. Сейчас нужна она. И ее надо уговорить, потому что нельзя ведь приказать человеку сотворить шедевр.

Добравшись до единственного дома на улице Красной сосны – можно уже без нумерации, двух других давно нет, – Вера поняла: ну да, так и есть, отдыхает. Занавески задернуты, тихо.

Во дворе Введенских пусто. Ни собак, ни кур, ни иной живности тут нет, предупредить хозяйку о непрошенной гостье некому. Надо же, Наталья научилась огородничать: разбиты какие-то грядки, из них что-то зеленое выползает, торчит пугало, наряженное в рваный пиджак, позвякивает на ветру навешанным на него хламом.

Поднявшись по дряхлому, скрипучему крыльцу, Акимова постучала. Никто не ответил. Вера, подождав пару минут, постучала снова.

Зашевелилась наконец. Внутри что-то упало, заскрипела дверь, половицы – и вот уже Наталья на пороге. Какая-то невыспавшаяся, но ужасно чем-то довольная, глаза, обведенные черным, блестят, на бледных щеках – по клюквенному пятну. Непривычно растрепанная, пепельные волосы наспех скручены в узел, шаль на голых плечах – видать, только с кровати. Увидев начальство, колко спросила:

– Товарищ директор, вы? Чем обязана?

С глазу на глаз они давно были на «ты», если обращается по регалиям – значит, не забыла, не простила. Смешно и надеяться на это.

Вера выпалила:

– Наташа, прости. Была не права. Сплоховала. Струсила.

Наталья, видимо спросонья, поняла не сразу. Но вот бледные губы дрогнули в улыбке.

– Ладно. Все этим грешим. Чем могу?

– Надо поговорить.

Наталья, мельком глянув через плечо, посторонилась, впуская:

– Прошу.

По небольшому темному коридору, заставленному какими-то ящиками, свертками в бумаге, прошли в комнату, которую занимали они с Соней. Там было чисто прибрано, а покрывало на топчане, служившем кроватью хозяйке и ее дочке, аккуратно заправлено.

Наталья, указав на табурет, спросила:

– Чаю?

Вера машинально согласилась, но тут же спохватилась:

– Много хлопот.

– Оставь.

Наталья начерпала воды из бочки в чайник, поставила на керосинку, на выскобленный стол выложила хрустящую салфетку, выставила миску с хлебом, несколько кусов сахара, две чашки, горшочек с маслом, нож, ложечку. Хозяйничала уверенно, умело, привычно. Руки у Натальи умопомрачительные – белые, кожа чуть ли не прозрачная, вены едва подсвечены, как узор на морозном стекле. Странно смотреть, как ловко они управляются со всем этим грубым хозяйством. Ей бы волшебную палочку, взмахнула – и все устроилось.

А так даже представить трудно, как она управляется с этим своим хозяйством. Чистенько они живут, но бедненько. «И куда только Сорокин смотрит? Его сотрудник с ребенком обитает в таком-то бараке! Хотя… а куда ты-то смотришь?» Справедливо. Введенская, если по-честному, в хлеву без света разрабатывает основу для продукции, которая приносит государству многие тысячи.

Квартал значился под снос и застройку, остались тут только Введенские. Электричество им давно отрезали, так что из источников освещения – керосиновый фонарь «летучая мышь», а вода – в колонке, на полпути в соседний квартал. Но все-таки в доме сухо, очень чисто и пахнет не сыростью, а полынью, красками, немного скипидаром.

Сняв с керосинки чайник со вскипевшей водой, Наталья заварила чай и, не спрашивая гостью, бросила в чашки по щепотке какой-то травы, наверное, собранной в новолуние на тайных заимках. Злющие тетки за глаза называют Введенскую бледной немочью, снулой рыбой и почему-то ведьмой крымской.

– Выкладывай.

Акимова размеренно, не пропуская ничего, рассказала о звонке Самого, о разговоре, объяснила, что от них ждут, подчеркнула, что «ситчик» под запретом. Наталья сидела, как тогда, на пропесочивании, уткнув глаза в чистейший пол. И когда директор замолчала, спросила прямо:

– Почему я?

– Кроме тебя, никто не сможет.

– У тебя целый отдел, пусть наклепают гробов на колесах, слонов и огурцы. Это всем нравится.

– Гробы. Это ты про тракторы?

– Назови «Триумфом Индиры-колхозницы на фоне электростанции». И кобальта побольше, для дерзости.

– Наташа…

– У меня масса работы.

– Все иные работы побоку.

Наталья сощурила глаза, обычно синие, теперь как зимнее небо – серые с морозом.

– А кто отвечать будет за несоблюдение графика при надомном труде?

– Все беру на себя.

– Да ну? – Введенская усомнилась спокойно, без капли горечи, и предсказала: – Худсовет меня будет рвать в клочья, а ты свалишь на меня. Как всегда.

Вера, вздохнув, повторила:

– Как всегда? Да нет, далеко не все как всегда.

И, развязав тайную папку, она разложила содержимое – забракованные эскизы Натальи. На каждом – синий гриф «Принято», подпись Акимовой, и поверх – красная печать «Отклонено» с росчерком «Убрать поповские мотивы» и подписью…

Наталья вздернула брови:

– Ма-лен-ков?

Вера молча развела руками. Введенская пробормотала:

– Смотри-ка, до каких высот дошло. И ты, значит, одобряла?

– Само собой.

– Прощения прошу. И что теперь?

– Я считаю – вот это. – Вера пододвинула один из эскизов, произнесла, как программу или как заклинание: – Наташа. Шелк. Для индийцев.

– Придется советоваться с передовиками? – спросила Наталья колко, но Вера видела, что в синих глазах уже прыгают искорки. Задела задачка, захватила! Ну-ка, добавим соблазну…

– Наташа, не придется советоваться ни с кем, кроме меня. Я разрешаю все, что считаешь нужным: золото, ультрамарин, киноварь. Будут любые красители.

– Ой ли? – прищурилась Наталья, но воодушевления скрыть было уже нельзя. – Сроки?

– Месяц.

– Смешно.

– Согласна.

Снова молчание. Наталья взяла эскиз, указанный Верой, с начальственным росчерком того, кто Самее Всех Самих, чуть склонив голову, прищурившись, присмотрелась. И наконец сказала единственно необходимое:

– Постараюсь.

– Спасибо, Наташа.

– Не обещаю, – напомнила Наталья, – просто постараюсь.

Вера кротко отозвалась:

– Хорошо.

Она услышала то, что хотела. Если не обещает, значит, точно сделает. Будет эскиз.

– Все, что нужно, – отгулы, премии…

– Оставь, что за пошлости. Меня беспокоит Соня.

Акимова немедленно сообщила:

– При фабрике организован летний лагерь.

– Что за новости?

– Ребята будут под присмотром, с питанием, играми и дневным сном.

– И кто присматривать будет?

– Я лично попросила Ольгу и Светлану, чуть позже будут будущие педагоги…

– Нет, – отрезала Наталья, встав.

Поднялась и Вера. Все, что хотелось, сказано и услышано, теперь не перегнуть бы. Распростились на крыльце, прохладно, но все-таки теплее, почти по-прежнему.

Введенская вернулась к столу, поскребла подбородок и, опершись кулачками о столешницу, принялась изучать свою собственную работу – пытливо, критично, точно чужую, как будто впервые увидев.

Удивительное идеологическое чутье у этих хамов. Не могли они знать, что это эскиз аж от 1913 года, для королевской выставки в Лондоне – а ведь поди ж, отловили. И никаких поповских мотивов тут и в помине не было, но печенками бычьими своими почуяли подвох. И у Акимовой, лисицы, губа не дура, пусть от станка, а стоящую вещь поняла.

Значит, шелка для красных раджей, хорошо же.

Очинив карандаши, Наталья принялась дополнять, исправлять, придавать новые смыслы эскизу. В центр она поместила древо жизни симметричными ветвями, расходящимися вверх, а внизу – «корни», переплетающиеся в реку (сойдет за Ганг). Линиям утонченным, как на ярославских иконах XVII века, Наталья придала дрожи – получились почти как на раджпутских миниатюрах, ветвям дерева – причудливость в изгибах, чтобы по желанию можно было увидеть как молитвенные мудры^[9], так и танцующие фигуры.

Над деревом вместо короны засияла звезда с завитками, сирины на ветвях обросли павлиньими перьями, яблоки переродились в плоды гранатов, град небесный сменил купола на чатри^[10]. Фон она оставит глубоким синим, как на иконе «Спас в Силах», а вместо сусального золота будет желтая охра…