Юноша внимательно вглядывается в рисунки, особенно в тот, на котором изображен колдун у костра. Он знаком показывает художнице, что этот рисунок нужно как-то назвать, чтобы сделать узнаваемым. Она не против, но не знает, как это сделать. Юноша со шрамом быстро придумывает, как поступить: обозначить людей, отождествив их с пальцами на руке!

Девушка предлагает считать колдуна мизинцем, показывая свой. Потом показывает безымянный палец и тычет им в человека, играющего на арфе. Они решают вместе, что вождь племени, увешанный тяжелыми ожерельями, похож на средний палец. Девушка решает, что зеленоглазый юноша со шрамом будет указательным пальцем. Тот тычет своим большим пальцем в нее, и она понимает, с каким пальцем теперь связана.

Так Эжени узнает свое тогдашнее имя – Пус^[5].

С появлением имен разговор оживляется. Указательный чувствует, что Пус восхищена его находкой. Он манит ее за собой – ему надо кое-что ей показать. Пус заинтригована, она любознательна и обожает учиться. Она встает и идет за Указательным к костру. Тот берет факел, зажигает его и входит в пещеру, благо треугольный вход в нее совсем рядом. На стенках у входа видны отпечатки человеческих ладоней. Дальше сложен хворост для костра, разная утварь, фрукты и овощи.

В глубине пещеры громоздится камень. Юноша берется за него обеими руками и, поднатужившись, откатывает в сторону.

Пус поражена его силой. Он польщен. Светя перед собой факелом, он показывает ей вход в тоннель. Они ползут туда друг за другом на четвереньках при свете факела, который Указательный держит в зубах. Несколько десятков метров ползком – и они попадают в большой зал, где можно выпрямиться.

При свете факела видно, насколько зал велик, он похож на пасть, скалящуюся, как острыми зубами, длинными сталактитами и сталагмитами. В центре зала свет факела отражается в озерце с прозрачной водой.

Пус подходит к самому краю озерца и наклоняется. Эжени и одновременно с ней девушка видят свое лицо: большие карие глаза, густые брови, черно-белая раскраска, узкий покатый лоб, широкий приплюснутый нос, квадратная челюсть, пухлые губы, высокие скулы…

И тут раздается резкий звонок.

4.

Эжени Толедано распахивает глаза, резко переброшенная из одного пространства-времени в радикально другое.

Она потрясена до глубины души.

Снова звонок.

С широко разинутым ртом, с уставленными в пустоту глазами, она не в силах шелохнуться. Ей слышно, как отец отпирает входную дверь и разговаривает с доставщиком пиццы. Он подходит к ее дивану и кладет на столик две коробки с пиццей.

– Совсем забыл… Как самочувствие? Из регрессии нельзя выходить так поспешно. Это как внезапно пробудиться от глубокого сна. Или вынырнуть из глубины без прохождения ступеней декомпрессии.

Эжени все еще лежит молча, с отсутствующим взглядом. У нее все в порядке со слухом и со зрением, но что-то случилось с голосом и со способностью шевелиться.

– Милая, ты меня слышишь? Все хорошо?

Девушка словно окаменела, язык не слушается.

– Ты плохо себя чувствуешь? – волнуется ее отец.

Эжени бьет неконтролируемая дрожь – хоть какое-то подобие движения. У нее получается выдавить:

– Это было такое… такое… – Она подыскивает подходящее слово. – Чокнуться можно!

Дыхание восстанавливается, как после глубокого обморока. Она трет себе щеки, скулы, чтобы убедиться, что ее лицо при ней, щупает надбровные дуги, нос, губы.

– Дорогая, все хорошо?

– Это было… полнейшее безумие! Никак не приду в себя!

Она похлопывает себя по щекам, чтобы сбросить наваждение, потом встает и бредет в ванную, умыться холодной водой. Вытираясь, она видит свое отражение в зеркале над раковиной и улыбается: это она, какое облегчение!

Эжени радостно вбегает в гостиную и падает в кресло напротив отца.

– Где ты побывала?

Она спохватывается, что перестала сообщать отцу, что видит, как только полностью погрузилась в это… в это…

Она мотает головой для прояснения мыслей, нервно закуривает. После первой большой дозы никотина ее прорывает:

– Туман рассеялся, и оказалось, что я сижу с какими-то мужчинами и женщинами вокруг большого костра. Все мы были одеты в звериные шкуры, так что, думаю, я попала в доисторические времена. Там был не то шаман, не то колдун с большой седой бородой, он держал речь, и… я понимала, что он говорит.

Курение помогает Эжени стать самой собой.

– Он изъяснялся на своем языке, но мой мозг переводил его рассказ на наш… Так себе объяснение, но другого не придумывается. И это было не какое-то невнятное бурчание, а разговор с массой нюансов, с богатым разнообразным словарем. Мне бы в голову не пришло, что у доисторического племени может быть такой продвинутый язык.

Щелчком ногтя она сбрасывает пепел со своей сигареты в пепельницу в виде пустого черепа и опять с наслаждением затягивается. Отец кивком головы побуждает ее продолжать.

– Под рассказ этого колдуна у меня… то есть у той девушки произошло озарение. Она решила отобразить историю, которую он рассказывал, на дубленой кроличьей шкурке в виде связанных один с другим маленьких рисунков. Она нашла шкурку и нарисовала персонажи десятью параллельными линиями-циклами. Пером мне… то есть ей послужила заостренная палочка, тушью – собственная кровь. Представляешь? Похоже, я изобрела… письменность!

Рене догадывается, что его дочери трудно провести границу между собой и той девушкой. Говоря о пережитом, она то и дело путает «я» и «она».

– Письменность? Сегодня уже известно, что ее одновременно изобрели сразу в нескольких точках планеты… – спускает он ее с небес на землю.

Но Эжени не слушает. Она все еще возбуждена пережитым. Внезапно она кладет сигарету на край пепельницы-черепа, рывком встает и быстро шагает к двери. Она оставила там свою сумочку, сейчас она хватает ее и возвращается к отцу. Вынув блокнот и цветные карандаши, она быстро набрасывает лицо.

– Я… то есть она наклонилась над водой подземного озера и увидела свое лицо.

Рене восхищенно смотрит на бумагу, где появляются черты девушки.

– У нее были карие глаза, светлая кожа лица вот с таким рисунком, черными и белыми полосками… – объясняет Эжени, рисуя. – Каштановые волосы заплетены в косички с деревянными или костяными шариками на кончиках. А еще…

Она берет сигарету и дальше рисует уже с ней. Девушка уже запечатлена на странице блокнота вся, с головы до ног.

– У нее были широкие ступни. Мне бросились в глаза царапины и шрамы. Но там все такие. У некоторых недостает пальцев на ногах или на руках. Зато зубы у всех белоснежные. А у нее еще и шикарная грудь.

Эжени дорабатывает силуэт и разрисованное лицо, с максимальной достоверностью воспроизводит цветными карандашами каштановые волосы, карие глаза, розовую кожу с черно-белой раскраской, бурое одеяние, добавляет даже теней, делая изображение реалистичнее.

Рене по достоинству оценивает проработанность деталей.

– Ты буквально оживляешь ее своим талантом художницы…

Эжени благодарит его горделивой улыбкой и трудится дальше. Теперь она изображает остальных персонажей, начав с мужчин. Потом надписывает на каждом:

1. Мизинец – (мой) ее отец, колдун и рассказчик.

2. Безымянный – арфист.

3. Средний – вождь племени.

4. Указательный – изобретатель со шрамом на щеке.

5. Большой, или Пус, – она, писательница с кроличьей кожей.

– Откуда взялись эти имена? Сама придумала?

– Нет, парень по имени Указательный Палец. – Она указывает на один из мужских силуэтов. – Это ему пришла мысль называть людей. Он вдохновился моими рисунками и решил, что нужен способ всех на них обозначить. Он предложил дать имена пятерым, которых я изобразила и которых он хорошо знает, используя наши пальцы.

– Ловко!

Она усердно трудится, рисунки покрывают уже десяток страниц, она подписывает, чем выделяется тот или иной персонаж. Рисует костер, деревья вокруг, траву, пещеру с треугольным входом.

Рене не мешает ее работе, но, улучив момент, когда она делает паузу, продолжает расспросы:

– Где тут, по-твоему, связь с посланием твоей матери?

– Именно поэтому мне надо туда вернуться! – откликается Эжени.

Рене качает головой:

– Об этом не может быть речи! Я рад, что эксперимент получился, но иногда регрессивный гипноз вызывает привыкание.

Эжени удивленно вскидывает голову:

– Привыкание? Каким образом?

– Прошлое может начать притягивать человека сильнее, чем настоящее. У меня самого бывали в жизни моменты, когда прежние жизни интересовали меня больше, чем мое настоящее.

Эжени не намерена уступать отцу:

– Я должна туда вернуться, папа! Доверься мне. Если ты не хочешь меня сопровождать, я могу туда отправиться одна, я уже, кажется, поняла, как это работает…

Она сама поражена решительностью своего голоса: в нем уже звучит убежденность токсикоманки. Она смущенно вбирает голову в плечи, Рене Толедано пожимает плечами:

– Вот видишь…

– Прости, папа, сама не знаю, что на меня нашло. Но… мне очень хочется туда вернуться. Хочется все разузнать.

Отец понимающе смотрит на дочь:

– Ну, что ж, я согласен еще раз побыть твоим проводником, только не прямо сейчас. По-моему, сначала тебе нужно покрепче зацепиться за настоящее. Предлагаю первым делом поужинать. Заморишь червячка – глядишь, толком вернешься в свое тело и в свою эпоху.

Эжени тянет возразить, но она берет себя в руки:

– Ты прав. Как бы наша пицца не остыла.

Рыжеволосая дочь улыбается отцу. Он забирает коробки с пиццей, она ведет его за руку на кухню. Рене накрывает на стол, Эжени вынимает из коробки первую пиццу и руками кладет куски на его и на свою тарелку. Они молча едят. Насытившись, Эжени возвращается к прерванному разговору.

– После инсульта ты уже этим не занимаешься, да, папа?

– Поверь, мне очень этого недостает. Такое чувство, что у меня отняли паспорт и я больше не могу путешествовать.

– Зато у тебя теперь есть ученица – я! Слепым всегда хочется учить других зрению, – философствует она.

– Бетховен под конец жизни оглох, что не мешало ему дирижировать музыкантами своего оркестра.

– Как ты объясняешь связь между своим инсультом и неспособностью заниматься регрессивным гипнозом?

– Инсульт привел к состоянию, которое врачи называют «афантазией», нарушению нервной системы, описанному только в 2015 году. Такой человек не может визуализировать свои мысли. Например, если ты скажешь «лимон», то я стану думать о самом слове, о том, как оно произносится, об идее, но не смогу представить себе этот цитрус. Точно так же я перестал представлять лица знакомых людей, когда слышу их имена.

– Представляю, как это мешает!

– Беда в том, что одновременно страдает память. Ведь ее пища – образы. При афантазии перестаешь видеть то, что должен вспомнить.

Отец Рене страдал в конце жизни болезнью Альцгеймера, поэтому Эжени знает, что ее отца преследует страх лишиться памяти.

– Какая неприятность для преподавателя истории – неспособность вспоминать! – сочувствует она ему.

– У меня ощущение, что я лишаюсь мозгов, – сознается со вздохом Рене. – Забываю, куда что-то положил, бывает, битый час ищу, где поставил машину. Больше не узнаю улицы и, случается, теряюсь в собственном квартале…

– Как и я иногда, – говорит Эжени, чтобы его подбодрить.

Отец смотрит на нее с нежностью:

– Пока что это терпимо, но с каждым днем становится все хуже. Бывает, зайду в комнату – и не помню, зачем пришел. Или говорю по телефону – и вдруг забываю с кем. Мне трудно вспомнить пин-код моей кредитной карточки. То, что мои прошлые жизни стали для меня недосягаемы, как-то связано, наверное, с этим процессом исчезновения прошлого.

– Ты должен бороться, папа, ты же борец.