…Томимая душевными муками, я покидаю свое горячее ложе, накинув лишь хлопковое кимоно, иду через бесконечный дворцовый коридор.

Что я хочу найти в ночной тиши? Успокоения? Неужто ночь способна залечить мои раны?

Неожиданно останавливаюсь около распахнутых внутренних перегородок. Не могу побороть любопытство, заглядываю внутрь. И что же я вижу?! Придворная дама дремлет, укрывшись тонким покрывалом. Ее возлюбленный, вероятно, только что покинул любовное гнездышко. Я вздыхаю, невольно завидуя ей…

Иду дальше, выхожу во внутренний двор. Пытаясь убежать от самой себя и заглушить душевные переживания, ставшие нестерпимыми, бреду по извилистой дорожке, ведущей в сад.

Мимо проходит мужчина… В свете масляных фонарей различаю на нем штаны «хакама» пурпурно-лилового цвета из шелка-сырца, пояс на них не завязан. Короткое кимоно распахнуто, под ним прекрасное сильное тело. Я невольно смущаюсь, мужчина же улыбается. Я в смятении, еще миг, и я не смогу справиться со своими эмоциями и упаду, подобно куртизанке в его объятия. Спешу удалиться… Но чувствую, как незнакомец долго смотрит мне вслед.

Продолжение этой любовной истории госпожа Сэй Сёнагон дописала в своем дневнике спустя год, поэтому Мурасаки пока не знала, чем закончится ночная встреча.

Позже я выяснила, что таинственный красавец был не кто иной, как Фудзивара Мунэё. В тот момент я даже не подозревала, что наши судьбы переплетутся так крепко, словно лианы со сросшимися корнями. Нас охватит такая любовная страсть, и мы накинемся друг на друга, как изголодавшиеся дикие звери, дабы удовлетворить ее. Ничего подобного я не испытывала с Норимицу, возможно, потому, что в начале нашего брака мы были оба слишком юны. А впоследствии мне приходилось делить супруга с другими его женами. Я постоянно ощущала в наших поцелуях привкус горечи…

Бреду дальше по саду, выхожу к Павильону свиданий. Внешние перегородки раздвинуты, словно приглашая ночного странника или странницу, подобную мне, испытать в его глубинах любовное наслаждение.

Приблизившись к строению, тотчас понимаю, что оно не свободно. В нем кто-то есть…

И снова не в силах справиться с пагубным любопытством заглядываю внутрь. На ложе раскинулась женщина, скудный свет масляной лампы освещает ее. Кимоно распахнуто, волосы разметались по полу, словно шелковые нити. Раскрытый веер небрежно брошен подле ложа…

Я тяжко вздыхаю: и здесь только что предавались наслаждению. Вероятно, тот незнакомец в ночи, встреченный мной на садовой дорожке, шел именно отсюда.

Бесценный дар

Поздний вечер. Я сижу в своих покоях. Волосы мои растрепаны: ни к чему прихорашиваться. Снова одиночество…

Внезапно вспомнились стихи:

От горестей мирских
Устала… Корни обрубив,
Плакучею травою стану.
Нашлось б теченье,
Что вдаль возьмёт!^[19]

Единственный верный компаньон – мой дневник. Ему я доверяю тайны и душевные терзания. Лишь он один не изменит мне с другой женщиной.

Сегодня днем придворный мальчишка, что на побегушках у фрейлин и сановников, принес мне послание. Я не знаю, от кого оно, вероятно, у меня появился тайный поклонник.

Пятистишие в надушенном свитке выписано безупречной китайской каллиграфией, его содержание проникает в душу.

Я не сразу решаюсь написать ответ. Но мне кажется, что мальчишка спрятался где-то в коридоре и наблюдает за моими покоями: а вдруг я раздвину перегородки и протяну посыльному письмо.

Сгущается вечерний сумрак, слышится стук дождя. Я разворачиваю чистый свиток, сосредотачиваюсь, пытаясь написать ответ тайному воздыхателю. Снова теряюсь в догадках: никто из придворных мужей не выказывал мне явных знаков внимания.

Смотрю на свою кисть: ей пришлось немало потрудиться, она вконец износилась. Обмакиваю ее в тушечницу и пишу ответ:

Ах, не заснуть
Одной на холодном ложе.
А тут этот дождь —
Так стучит, что даже на миг
Невозможно сомкнуть глаза^[20].

Сворачиваю послание, перевязываю свиток шелковой красной лентой.

Раздвигаю перегородки и как бы ненароком роняю письмо на пол…

Ждать долго не пришлось: несмотря на поздний час, в коридоре послышался шорох. Я затаилась, дабы не смущать письмоносца.

Ах, если бы он знал, как хочу я получить ответ!

…Мой дневник – заметки и размышления обо всем, что меня волнует. Я надеялась, что его содержание никто никогда не прочитает… Но как я жестоко ошибалась!

У меня и в мыслях не было причинить их написанием кому-то вред. Однако…

Однажды меня посетил Фудзивара Корэтика, который вхож в покои матери-императрицы. Насколько мне известно, госпожа Сэнси особенно благоволит Первому министру и своему родственнику, прислушивается к его советам.

После этого визита пропал мой заветный дневник. Поначалу я испугалась, расплакалась, но затем успокоилась… Я взяла чистый свиток и начала заново восстанавливать свои мысли.

Я решила: уж если господин Корэтика так невоспитан, что опустился до кражи чужих рукописей, то я напишу об этом все, что думаю. А затем сделаю несколько копий дневника и преподнесу их в дар тем людям, которые, на мой взгляд, того достойны. Пусть я слыву гордячкой! Пусть говорят, что я хватаюсь за кисть и записываю каждую мало-мальски важную мысль! Что ж! Значит, я такова! И не стану никого разубеждать в обратном.

Через несколько дней я узнала, что мой дневник прочитали госпожа Сэнси, госпожа Садако и сам император.

После этого я получила в дар целую кипу чистых свитков отличного качества, десяток изящных тушечниц и три отменные кисти. А еще спустя несколько дней по распоряжению матери-императрицы служитель императорского архива принес мне «Записки благородной госпожи Фудзивара Ацуко», написанные придворной дамой императора Сейва^[21].

Я тотчас ознакомилась с содержанием «Записок благородной госпожи» и нашла их весьма занятными. И если вы, моя милая Мурасаки, когда-нибудь возьметесь за кисть, ощутив всепоглощающую потребность поведать миру о своей или чужой жизни, то я с радостью преподнесу вам эти записи в дар.

Мурасаки тяжело вздохнула: дневник госпожи Сэй Сёнагон закончился…

«Какой изящный слог! Правда, сама каллиграфия оставляет желать лучшего… Но это неважно… Госпожа Сэй Сёнагон преподала мне бесценный урок: не надо бояться, что твои мысли станут всеобщим достоянием! Я непременно буду сочинять! Я непременно прочитаю «Записки благородной госпожи Фудзивара Ацуко»! И напишу свою повесть…»

В тот момент юная Мурасаки даже не предполагала, что пройдет время, и она создаст бессмертное произведение «Похождения принца Гэндзи».

Глава 5
Праздник Совершеннолетия

Мать-императрица слыла в Хэйане поклонницей чая. Она с завидной частотой устраивала в небольшом придворном садике чайные церемонии. Поэтому чаепитие получило широкое распространение не только в столице, но и в крупных провинциальных городах.

Госпожа Найси, будучи фрейлиной матери-императрицы, часто принимала участие в чайных церемониях и потому решила наилучшим образом использовать приобретенный дворцовый опыт, организовав в имении Тамэтоки подобную церемонию, приуроченную к празднику совершеннолетия Мурасаки и Нобунори. Следуя этикету, церемония по образцу дворцовой могла проводиться лишь по особым случаям, а совершеннолетие как раз относилось к таковым.

Госпожа Найси, посовещавшись со всезнающей Фуджико, решила устроить все в чайном садике, в восточной части имения Тамэтоки. Этот сад, обустроенный еще при жизни Саюри, любимой жены Тамэтоки, был невелик. Он создавался лишь для того, чтобы медитировать, в погожие ночи любоваться луной, а утром, если не спится, – восходом солнца.

Чайный сад, как и положено, располагался на горном склоне, поросшем лесом, причем в таком месте, чтобы в жаркую погоду укрывать посетителей от палящего солнца. Вот почему в чайном павильоне даже в самые солнечные дни царил полумрак. В саду под соснами и кипарисами приютились различные вечнозеленые кустарники, бамбук, а также в красивом беспорядке лежали камни, поросшие мхом. Вдоль дорожки к чайному павильону возвышались каменные постаменты с масляными фонарями. Если церемония проводилась в темное время суток, фонари зажигались, чтобы указать гостям путь, но свет всегда делался приглушенный, дабы не нарушать духовного равновесия гостей и не отвлекать их от размышлений.

По правилам чайной церемонии, дорожка к павильону очень напоминала тропинку в горах, но госпожа Найси, помня придворные уроки, приказала выстлать весь путь белой бумагой, чтобы гости, ступая по ней, не испачкали одежду в пыли, поэтому сходство с тропинкой пропало.

Каменный колодец в конце дорожки, откуда всем следовало брать воду для омовения перед церемонией, также преобразился. Камни колодца начистили до блеска. Ведро заменили на другое – в два раза меньше размером, чтобы те гости, которым придет в голову поухаживать за дамами и самолично зачерпнуть воду из колодца, не надорвались.

Традиционно Чайный павильон отличался предельной простотой и состоял всего из одной комнаты, похожей на жилище бедняков. Стены из серой глины, узкий и низкий вход, маленькие окна под потолком. Единственное украшение – ниша в стене, расположенная напротив входа. В эту нишу ставили курильницу с благовониями, клали цветы, а также свиток с подходящими по случаю изречениями мудрецов и буддийских монахов.

Конечно, принцип простоты следовало соблюдать, но госпожа Найси, наученная жизнью при дворе, и тут выкрутилась, распорядившись, чтобы внутреннее пространство Чайного павильона украсили икебаной. Для этой цели она пригласила представителей известной школы Икэнобо из храма Роккаку-до, которую особенно почитала.

Храм Роккаку-до был основан принцем Сётоку, ему принадлежала известная в Хэйане фраза: Самое ценное – атмосфера нежности, самое важное – не противоречить другим. Это были первые слова так называемой «Конституции семнадцати пунктов», составленной Сётоку почти триста лет тому назад. Именно тяга к нежному и прекрасному заставила принца оставить мирскую жизнь, затворившись в храме Роккаку-до. Там он посвятил себя написанию трактатов об искусстве. Позже в храме Роккаку-до возникла идея составлять композиции из цветов и зародилась школа икебаны^[22]. Ее название происходит от пруда икэ, в котором принц Сётоку некогда совершал омовение.

С тех пор минуло немало лет. В Хэйане все большее распространение получало учение Будды. Аристократия охотно принимала новомодную религию, однако не забывала о своих исконных корнях и о традиционном учении синто. Поэтому, в конце концов, в школе Икэнобо древние обычаи слились с новыми, и композиция из цветов приобрела буддийскую интерпретацию. Помимо этого, сочетание цветов и веток порой представлялось как сочетание Инь и Ян, где ветви выступают символом Инь, а цветы – символом Ян. Инь и Ян олицетворяли мужское и женское начало, а ведь предстоящее празднование посвящалось Нобунори и Мурасаки, будущим мужчине и женщине. Икебана в этом случае несла особый смысл, и таким образом получилось достойное украшение праздника, не противоречащее духу чайной церемонии.

Чтобы добавить ей лоска, госпожа Найси пригласила модного столичного поэта, который за небольшую дополнительную плату начертал несколько свитков со стихами, которыми также украсили внутреннее пространство чайного павильона.