– Хорошо. Только, если возможно, объясните им причину вашего интереса как можно деликатнее. – Господин Мурао приложил руку к груди. – Наверное, я не имею права просить о подобном, и все же. Просто представьте, какое раскаяние я чувствовал все эти годы и в каком положении я теперь из-за ошибки, которую сделал почти двадцать лет назад.

Кадзуро шумно выдохнул – он так делал, когда сдерживал смех. Я не знала, распознал ли писатель в этом звуке что-нибудь оскорбительное, но на всякий случай поспешила отвлечь его:

– И еще один вопрос. Скажите, вы расспрашивали соседей о том, не видел ли кто чего необычного около вашего дома?

– Конечно. Но я бы не сказал, что это помогло делу. В день убийства сосед заметил велосипед, прислоненный к моему забору. Он его запомнил, потому что велосипед был военный, черный – точно такой же, какой был у него самого. Вроде бы у него была немного погнута рама. Не знаю, имеет ли этот велосипед значение и может ли он принадлежать Наоко. Может быть, его на несколько минут прислонил к моему забору случайный человек, которому понадобилось зайти в лавку рядом. В любом случае, найти такой велосипед непросто.

– А нет ли у вас фотографии Наоко?

– К сожалению, нет. – Господин Мурао отставил чашку и немного подумал, затем жестом показал официантке, что нас нужно рассчитать. – Вот, кажется, и все, что я могу вам сообщить. Но займу у вас еще одну минуту. Вы ведь понимаете, я не могу просить о помощи безвозмездно – и не собираюсь этого делать. Я мог бы предложить просто оплатить ее, но деньги, думаю, не так интересны, как профессиональные возможности – хотя, если есть желание…

Он посмотрел на меня. Я покачала головой. Брать деньги я бы не стала в любом случае, но вот рекомендация настоящего писателя мне наверняка пригодилась бы.

В редакции у меня были не самые интересные задачи. По большей части я просто разбирала рукописи, а те, что проходили первичный отбор, перепечатывала на машинке, чтобы старшим редакторам было удобнее их читать. Между этими занятиями я делала кофе, договаривалась о встречах и выполняла личные поручения господина Иноуэ, моего начальника. Из-за происхождения мне было непросто устроиться даже на такую должность, но работать всю жизнь секретарем мне тоже не хотелось. А было бы хорошо стать настоящим редактором: решать, что и когда публиковать, открывать новые направления в журнале и даже когда-нибудь основать собственный…

– В общем, я мог бы оказать ответную услугу вам обоим. Вы, Кадзуро, насколько знаю, трудитесь фотографом – а хорошим изданиям всегда нужны снимки. Ну а с вами мы тем более договоримся… Простите, – сказал Мурао, посмотрев на меня. – Я всего лишь имел в виду, что мы оба работаем с текстами и могли бы помочь друг другу.

Кадзуро вдруг торопливо засобирался:

– Я вижу, что мы договорились, – и в таком случае покину вас. Мне нужно отойти по делам. Вы, господин Мурао, проводите Эмико до дома?

Это было неожиданно – и я успела подумать, что писатель откажется, сославшись на недостаток времени, или, что еще хуже, согласится, всем своим видом показывая, что делает это исключительно по просьбе. Но он закивал, даже не дав Кадзуро договорить:

– Конечно. Тем более что я хотел расспросить Эмико кое о чем. Вы говорили, что попросите тетушку узнать что-нибудь про ту женщину. А она давно здесь живет?

Я встала из-за стола и едва успела помахать Кадзуро, который почти выбежал из рекана.

– В Киото? Всю жизнь. – Я поймала на себе вопросительный взгляд писателя. Конечно, ему было интересно, почему я со своей европейской внешностью имею тетку-японку, которая с рождения живет в старой столице.

Мы вышли на улицу.

– Тетя Кеико на самом деле приходится мне двоюродной бабушкой. А во мне только четверть японской крови. В остальном я… нет, лучше расскажу по порядку.

В седьмом году Мэйдзи^[9] у моего прадеда Арисимы Сэдэо, владельца небольшого бумажного производства, родился сын Кеиити, а еще через два года – дочь Кеико. Дела шли хорошо; скоро на фабрике стали выпускать веера и кусудамы^[10]. В Российской империи такие вещички находили занятными, и в двадцать четвертом году^[11] прадед отправился туда для заключения торговых договоров. С собой он взял сына. Сэдэо планировал передать ему фабрику через несколько лет, поэтому старательно обучал Кеиити делу и даже настоял, чтобы тот хоть немного научился говорить по-английски и по-русски: для торговли это было время планов и надежд. В этой поездке Кеиити встретил пятнадцатилетнюю дочь одного из торговых партнеров отца – и они, как вы догадываетесь, полюбили друг друга.

– Как к этому отнесся господин Арисима? И отец девушки? – спросил Мурао.

– Точно не знаю, но со слов тети могу предположить, что обе семьи находили в этом и плохое, и хорошее. В любом случае, они договорились так: если молодые люди в течение трех лет не передумают связать свои судьбы, то так тому и быть. И они не передумали. Все это время они переписывались, а Кеиити еще дважды приезжал в Санкт-Петербург по торговым делам. Через три года девушка вместе с отцом прибыла к японским берегам. Это было непростое решение: здесь уже шла война с Китаем, отношения с Российской империей тоже накалялись. Невеста Кеиити прожила здесь еще два года, изучая язык и культуру страны, где ей предстояло остаться. Ее отец тем временем воспользовался ситуацией: наладил ввоз в Японию российских масел и хорошо заработал на этом. Через два года после заключения брака появился мой отец Арисима Рен, потом еще две девочки – их имен я не знаю. А в тридцать седьмом^[12] началась русско-японская война.

Им всем пришлось принять тяжелые решения. Мой прадед, тот, который был торговцем, забрал дочь с внуками и уехал в Российскую империю – так ему показалось безопаснее. Кеиити остался: как японский подданный, он должен был воевать за свою страну. На этой войне он и погиб. Но бабушка говорила, что все были готовы к такому исходу. Замуж она больше не вышла, жила в Санкт-Петербурге, растила детей одна. Тетя Кеико на войне потеряла не только брата Кеиити, но и мужа. От него у тети остался сын Изаму.

В девятнадцать лет мой отец уехал из Петрограда в Прагу. Там из Рена он превратился в Райнера. Связь с бабушкой и сестрами, которые отказались покидать Советский Союз, прервалась, и сейчас я ничего не знаю об их судьбе. Чуть позже отец вместе с товарищем основал небольшую газету для эмигрантов. Там же, в эмигрантской среде, он встретил мою мать – наполовину немку, наполовину русскую, – и в пятом году Сева^[13] родилась я. За полгода до моего рождения умерла чешская певица Эмилия Киттлова, с которой были знакомы мои родители, – я получила имя в ее честь.

Потом, как вы знаете, в Европе настало непростое время. Когда мне было восемь, мы с родителями и несколькими товарищами отца отправились в Маньчжурию и прожили там где-то полмесяца. После этого все они должны были отбыть в Харбин, а за мной приехал сын тети Кеико. Отец попросил его позаботиться обо мне: ему почему-то казалось, что в Японии будет безопасно. Теперь, конечно, об этом смешно думать.

– Ваш отец был в отряде «Асано»^[14]?

– Этого я не знаю. По крайней мере, туда вроде бы попали его товарищи, которые приехали в Харбин вместе с нами. Несколько лет назад я разыскала остатки пражской редакции моего отца и из переписки с ними узнала о смерти родителей. Мне точно известно, что они приехали работать в типографию при Бюро по делам российских эмигрантов, а дальше… Дальше история темная: то ли отец почему-то принял участие в боевых действиях, хотя и не собирался, и погиб в бою при Халхин-Голе, то ли его застрелил какой-то советский разведчик в Харбине. Мне писали разное. А мать убили в то же время – прямо дома.

– Соболезную.

– Ничего. Это было давно, и, стыдно признаться, я их не очень-то помню. В Праге они вели светскую жизнь – то их вообще не бывало дома, то они терялись среди многочисленных гостей, русских эмигрантов. Я так мало общалась с родителями, что первые мои слова были на идише: моя гувернантка, еврейка, не говорила на чистом немецком. На самом деле я боюсь открыто рассказывать обо всем этом, понимаете? Слишком много всего во мне намешано. Не время сейчас быть… мной.

Те две недели в Маньчжурии я помню не очень хорошо – только ту ночь, когда за мной приехал дядя. Отец разбудил меня и попросил собраться как можно тише, чтобы не проснулась мать. Наверное, не хотел лишних слез, хотя разразился такой ливень, что нельзя было и переговариваться шепотом, а сборов-то подавно не было слышно. Потом мы ехали через весь Харбин до железнодорожной станции, где отец передал меня дяде – и больше уж я никогда не видела родителей.

Мы подходили к нашему с тетей дому, и я замедлила шаг у калитки.

– Через трое суток, поздней ночью, мы прибыли в Редзюн^[15] – и там я впервые увидела море. Черное. Тревожное. Звенящее корабельными цепями.

– И вот вы здесь, – закончил за меня Мурао.

– Да, и вот я здесь. Теперь вы понимаете, почему я стараюсь как можно меньше бросаться в глаза, ношу традиционное платье и представляюсь Эмико, а не Эмилией. Я считаю, мне очень повезло, что меня взяли на работу в такое место, где, казалось бы, должны работать люди, для которых японская история и японский язык – родные.

Мурао согласился:

– Десять лет назад это было бы невозможно. Но сейчас такие сотрудники, как вы, показывают господам из Соединенных Штатов, что национализм побежден.

– Вы хотите сказать, что после снятия оккупации меня уволят?

Раньше я не думала об этом, и такая мысль меня встревожила. А ведь Мурао прав: может быть, есть какие-то негласные правила, по которым каждое предприятие обязано принять на работу сколько-то гайкокудзинов^[16]? Тетю в городе знали и уважали, а про меня говорили, что я «дочь ее племянника от какой-то немки». О том, что у обоих моих родителей была русская кровь, никто не знал. Но если узнают? Чем это обернется для меня после того, как отсюда уйдут люди с Запада?

– Нет-нет, я не это имел в виду. Не волнуйтесь, Эмико. Если будут какие-то проблемы, мы с вами что-нибудь придумаем. – Господин Мурао улыбнулся и едва заметно поклонился. – На этом попрощаюсь с вами: мне нужно идти.

– До свидания, господин Мурао. Спасибо, что проводили.

Мне не понравились слова о том, что мы что-то придумаем: получается, теперь между нами возникли какие-то договоренности на неясных условиях. Я стояла у калитки, глядя, как писатель удаляется, готовая немедленно скрыться, если он обернется.

Но он не обернулся.

Глава вторая

Бесшумно открылась дверь дома, и во двор вышла тетя Кеико.

– Кто это тебя провожал?

– Это господин Мурао, писатель. Ты, кажется, не читала его книг, но наверняка слышала. Он автор «Секретов бамбуковой рощи» и «Писем из Киото». Ведет у нас книжный клуб.

– Да, что-то припоминаю.

Я не особенно боялась, что тетя начнет выговаривать мне за компанию малознакомого мужчины. Во-первых, это все-таки был уважаемый человек, местная знаменитость. Во-вторых, молодость тети Кеико пришлась на эпоху Тайсе, когда девушки вели себя даже смелее, чем сейчас, – и в свои семьдесят два она сохранила свободные взгляды на отношения. А в-третьих, и это главное, она помнила: в раннем детстве я воспитывалась в Европе, среди других нравов, и с этим было уже ничего не поделать.

Но тете, видимо, все-таки было любопытно, отчего это писатель мной заинтересовался, и она спросила:

– А почему он тебя провожал? Ты ведь ушла с Кадзуро, а он прибежал один. Минут десять назад.

– Разве он уже дома?

Тетя сделала несколько шагов в сторону, чтобы кисти глицинии не загораживали ей вид на двор семейства Накадзима, заглянула за забор и кивнула:

– Да, вон он – возится с велосипедом.