Наутро я встала в дурном настроении и непонятной тревоге. Вчерашний разговор стоило повести как-то иначе, держаться спокойнее и достойнее. Но со мной лично говорил сам господин Мурао… и от этого я растерялась. Может быть, так же, как Наоко восемнадцать лет назад?

До трамвая оставалось больше часа. Я решила пойти в редакцию пешком – и не напрямую, а через те улицы, где могли, как мне казалось, жить господин Мурао и Наоко. По крайней мере, она-то точно жила в моей части города, а он… возможно, и он тоже. Ведь он говорил про старый дом, подобный нашему. Старые дома в Киото стараются не сносить и не разбирать, как это происходит в других городах, а беречь и восстанавливать, но все-таки новые постройки, особенно промышленные, начинают понемногу теснить их. Осталось всего несколько кварталов, которые сейчас стоят точно такими же, какими они застали войну. Через них я и пошла.

Недалеко от станции Арисугава я увидела улицу, застроенную старыми домами, и остановилась около одного. В саду одиноко стояло засохшее сливовое дерево, а каменные плиты во дворе были чисто подметены. Похоже, здесь никто не жил, но все-таки за домом следили. Может быть, это и есть старый дом господина Мурао? Или тот, на другой стороне улицы – тоже древний, похожий на одинокого смуглого старика? Или вон тот, чей хозяин, вероятно, давно ушел в мир иной, но чьим детям стоило бы попенять за то, как они содержат дом?

Мрачный угол. Место, где и не хочешь, а совершишь преступление.

Я пошла дальше. С чего же начать расследование? Наверное, нужно еще раз расспросить соседей. Господин Мурао, конечно, уже делал это, но всякое ведь бывает: кто-то был не в настроении говорить, кто-то растерялся и забыл важную деталь, а теперь мог вспомнить. Да, нужно обязательно поговорить с соседями, живущими по обе стороны улицы.

Ровно напротив дома господина Мурао был длинный забор рекана, где мы вчера беседовали. Нет, из-за него вряд ли кто-то что-то видел: для этого надо было стоять в саду и смотреть поверх забора. Вот если кто-то сидел в самом рекане, в глубине, за столиком, откуда видна калитка…

А ведь это хорошее место для наблюдения! Оттуда за домом господина Мурао мог наблюдать преступник, чтобы приметить время его выходов и возвращений. Человек, который долгое время стоял бы напротив дома и наблюдал за ним, вызвал бы массу вопросов. Но гость, сидящий за столиком и созерцающий улицу, – нет. Что ж, надо попытать счастья и спросить у хозяйки или официанток, не примечали ли они женщину тридцати пяти – сорока лет, которая часто ходила бы сюда последнее время и сидела за определенным столиком.

Рекан был не так далеко. Я посмотрела на часы и решила, что успею зайти туда до работы.

* * *

Хозяйка, госпожа Акаги, на мой вопрос только покачала головой.

– Сожалею: не видела женщины, которая часто ходила бы сюда. Расспрошу девушек, но ничего не обещаю.

Я поблагодарила ее и уже пошла к выходу, как вдруг мне в голову пришла другая идея, и я вернулась:

– Скажите, госпожа, а есть ли у вас номера, окна которых выходят на эту улицу?

– Есть два, и оба заняты сейчас. Но если вы хотите расспросить о постояльцах, то я буду вынуждена отклонить просьбу: я берегу покой моих гостей.

– О, я не рассчитывала на это. Я только хотела узнать, будет ли один из этих номеров свободен в ближайшие дни.

Встревоженное выражение лица хозяйки сменилось на радостно-услужливое, и она достала из-под стойки книгу с записями.

– Один из гостей съезжает завтра. Вы хотели бы пожить у нас?

– Да. Ночевать я не буду, но комната нужна мне на… скажем, три дня. Буду приходить с утра, пить ваш вкусный кофе и потом работать до вечера в комнате, – сказала я, доставая деньги.

Как бы объяснить, что мне нужен вид именно на улицу?

– Знаете, я рисую, – сказала я. – Хотела бы сделать несколько набросков, а работать прямо на мостовой неудобно. Вот я и подумала снять комнату. Оттуда наверняка открывается такой великолепный вид!

Хозяйка, конечно, понимала, что грош цена моим словам после расспросов о столике в углу, но ни единым движением брови этого не показала. Вместо этого она приняла деньги, пересчитала, убрала и раскрыла книгу на новой странице.

– Да-да, комнаты, что выходят на ту сторону, у нас очень популярны, особенно по весне… Скажите, пожалуйста, вашу фамилию – я запишу.

– Арисима. Арисима Эмилия.

Госпожа Акаги подняла брови, но ничего не сказала. Она, видимо, сначала решила, что я жена или дочь какого-нибудь американского офицера, которая за годы оккупации выучила японский, и не ожидала услышать местную фамилию.

Несмотря на то, что я заходила в рекан, в редакцию я все равно пришла до начала рабочих часов. Но начальник пришел еще раньше. Он уже неделю работал вместе со мной в приемной: его кабинет ремонтировали, а от шума в офисе, где сидели старшие редакторы, у него болела голова.

– Доброе утро, господин Иноуэ.

– Доброе утро, – сказал начальник, не поднимая глаз от своей работы. – Тебе тут принесли рукопись.

Я удивилась: моя работа по большей части и состоит именно в том, чтобы разбирать рукописи, в основном скверного качества. Надо ли говорить, что стопка с такими работами никогда не уменьшается и об этом не стоит упоминать отдельно?

Господин Иноуэ правильно истолковал мое замешательство, поднял голову и объяснил:

– Я имею в виду, что рукопись принесли тебе лично. Она на твоем рабочем месте.

Сев на стол, я раскрыла папку. Кто-то небрежно бросил ее прямо на пишущую машинку, смяв заправленный в нее чистый лист. Надо бы спросить, кто это принес, подумала я – и тут же забыла об этом, потому что текст, открытый на случайной странице, захватил мое внимание с первых строк. И вовсе не потому, что он был гениально написан – скорее наоборот.

Вечерний закат поглощал последние остатки света, когда юная девушка, взявшись за участие в расследовании преступления, решительно направилась к старинному японскому дому.

Тишина окутывала мрачный дворик старинного дома, наполняя его таинственным покоем. Узкий проход, обрамленный покосившимися деревянными стенами и высоким серым забором, казалось, скрывал в себе бесчисленные секреты. Маленький пруд, его воды, затянутые мраком, отражали редкие отблески заката, словно глаз, следящий за каждым шагом. Старинный каменный фонарь, заброшенный и покрытый паутиной, добавлял сцене налет зловещей торжественности. Старые, давно забытые предметы лежали у стен дома: сломанные бамбуковые метлы, поржавевшие ведра и куски потрескавшейся черепицы. Все здесь дышало запустением и давило на душу своим мрачным величием.

С первых же строк меня рассмешили глупые уточнения, что закат был «вечерний», остатки – «последние», а девушка – «юная». Но, пробежав взглядом напыщенный безвкусный текст, я задумалась, а взглянув на следующий отрывок, почти испугалась.

– Что-то интересное? – спросил начальник.

Я постаралась скрыть волнение.

– Нет, господин Иноуэ. Рукопись не только крайне низкого качества, но и как будто попала не в ту редакцию.

Я быстро перелистала папку: рассказ небольшой, всего страниц на двадцать. Как будто кто-то бросил его как пробный шар – и ждал, как я отреагирую.

– Больше похоже на плохой детектив, чем на исторический рассказ. С вашего позволения, я не буду перепечатывать: это никуда не годится и не стоит вашего времени.

Господин Иноуэ кивнул и опять погрузился в работу. Вот что было написано дальше:

Она ощущала, как пульс ее замирает, когда она ступала на порог дома, где мрак и таинственность окутывали все уголки.

Древние деревянные доски скрипели под ее ногами, словно стонущие души, а леденящий холод пронизывал воздух. И тут, в темноте, она увидела его – таинственного незнакомца, чьи глаза сверкали от внутреннего пламени. В глубине его взгляда крылась мрачная тайна, которую он стремился скрыть от мира. Был ли он убийцей? Или он просто жертва собственных темных страстей?

Ее сердце билось как бешеное, но ее решимость была крепка, как сталь. Она знала, что ей предстоит пройти через ад, чтобы раскрыть правду, и она была готова на все ради этой цели.

Текст был так невыносимо плох, написан таким бульварным стилем, что в ином случае я бы застыдилась даже читать. Но сейчас я пролистывала его, потому что видела в нем связь с тем, что происходит. Главная героиня текста, которая расследует преступление, – это, конечно, я. Старинный дом – место, где произошло давнее преступление. А незнакомец в доме – кто это? Господин Мурао? Наоко? Или кто-то еще? Пытается ли автор предупредить меня об опасности, или он сам представляет угрозу?

– Скажите, господин Иноуэ, вы видели, кто принес это?

– Да, американский офицер.

– Офицер?

– Думаю, он с фабрики напротив. С сентября там находится целая делегация. – Начальник сделал паузу и добавил: – Господа из Америки помогают восстанавливать экономику. А господа из Советского Союза, в свою очередь, помогают им.

Это означало, что американцы продолжают захватывать наши ресурсы и промышленность, а советские военные стараются им помешать. Отец Кадзуро, когда выпивал, говорил, что так они якобы защищают интересы японских крестьян и рабочих, но что на самом деле это была просто игра двух сверхдержав, а Япония в ней – разменная монета. Америка, по его мнению, вела себя даже честнее. Похоже, что так считали и другие японцы. Меня удивляло, как спокойно и уважительно они относились к оккупантам. Стоит только вспомнить слова начальника о том, что американцы «помогают нам восстанавливать экономику»! Возможно, господин Иноуэ думал иначе, но вслух говорил об американцах только хорошее, как и все остальные.

Я же не разделяла этого отношения. И есть причина, которая сформировала мою точку зрения.

Летом двадцатого года^[20], когда нам с Кадзуро было по пятнадцать, мы взяли велосипеды и поехали купаться на озеро Бива. До бомбардировок Хиросимы и Нагасаки оставались считаные дни или недели, поэтому мы ничего не боялись. Иногда слышали авиаудары, но никогда не видели их своими глазами. Нас почти без опаски отпускали купаться: рядом с Бива не было военных объектов, и никто не стал бы просто так бомбить озеро.

В тот день, как мы потом узнали, был авианалет на Осаку. От нашего пляжа до нее было рукой подать – двенадцать или тринадцать ри, примерно три часа на велосипеде. Мы поплавали вместе, а потом Кадзуро нашел раковины на мелководье и сел на берегу, чтобы попробовать выковырять перочинным ножом несколько жемчужин. Мне стало противно, и я пошла нырять одна. В тот момент, когда я в очередной раз вынырнула, где-то неподалеку – может, даже ближе, чем Осака, – разорвалась бомба. Если бы это не совпало с моментом, когда я вынырнула, возможно, меня бы это так не испугало. Но память об этой секунде осталась на всю жизнь. Мне часто снится, что я поднимаюсь на поверхность, к свету, страшному свисту и звуку разрывающейся бомбы. И каждый раз во сне мне так же страшно, как тогда.

Разве можно простить тех, из-за кого теперь будешь бояться всю жизнь?

Однако же я постаралась унять неприязнь. Вечером мне предстояло найти американца, который принес рукопись, и выяснить, как она у него оказалась.

Глава третья

Я отложила папку и попыталась сосредоточиться на работе. Вот местный энтузиаст прислал эссе, где доказывал, что юго-восточная часть Китая должна принадлежать Японии. Вот студенты, выпускники Киотского университета, отправили целую стопку работ, надеясь, что публикация поможет им получить зачет. Была, наконец, и новая часть мемуаров старенькой госпожи Имаи, которая в юности застала времена сегуната. В прошлом году я сама нашла эту женщину и уговорила ее иногда делиться ценными воспоминаниями с нашим журналом. Я очень гордилась этим, и поэтому решила начать с этой задачи, самой приятной из всех.