Дж. В. Фелл: Тайны дубовой аллеи

© Фелл Дж. В., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Пролог

Погода была просто сказочной: мягкое осеннее солнце разогнало утренний туман, блестело в каплях росы, по желтым листьям, трепещущим на легком ветерке, прыгали веселые блики.

«И угораздило же парня помереть в такой чудесный день!» – думал констебль, лениво наблюдая за работой коронера, прибывшего наконец из города. Коронер звезд с неба не хватал, это знали все. Но некоторая глуповатость его скрашивалась незлобивым характером и деликатностью манер.

Теперь он стоял, склонившись над окровавленным телом, и губы его болезненно кривились.

«Слишком я жалостлив для этой работы. Слишком. И нервы никуда не годятся. Не стоило идти на поводу отца и следовать семейным традициям», – думал он всякий раз в подобных случаях. К счастью, в графстве Эльчестер люди обычно умирали от старости или болезни и работы у коронера бывало немного.

Но сегодня ему не повезло. Тело, лежавшее под сосной на опушке рощи, принадлежало юноше, почти мальчику, лет шестнадцати-семнадцати, не больше – жить бы еще да жить. Увы, с жизнью такие травмы не совместимы: кости раздроблены, голова разбита, вдобавок корягой несчастному распороло лицо, из левого глаза торчит сухой сучок.

Коронер достал рабочий блокнот.

– Как имя погибшего? – Вопрос был адресован гринторпскому констеблю, но ответить тот не успел, кто-то из деревенских зевак, столпившихся вокруг и затоптавших все, что можно затоптать, его опередил.

– Так это ж Оливер Бэйкер, сэр, сын покойного Бэйкера, мясника. Да у него и мать померла давно, сирота он. Оттого и на сосну полез, что сирота. Птиц ловит на продажу, тем и живет наш птицелов, – оживленно тарахтел словоохотливый зевака. – Эвон, на какую высотищу взгромоздился. Немудрено, что в лепешку!

– Подумаешь, высота, – хмыкнул стоявший рядом мальчишка, – я и выше смогу.

– Я те смогу, я те смогу! – напустился на него зевака. – Один вон смог уже – костей не соберешь.

Но констебль уже выдернул мальчишку из толпы за плечо:

– Это ты, что ли, такой ловкий? А ну-ка, полезай, посмотри, стоят наверху ловушки?

Что-то не нравилось ему в этом деле, что-то тревожило и мешало.

Мальчишка на лету перехватил брошенную монетку, сунул в карман и кинув на оторопевшего родителя победный взгляд, по-обезьяньи ловко взлетел на сосну.

– Не-а, – проорал сверху. – Нет тут ничего, пусто.

– Ты лучше, внимательнее смотри!

– Да говорю, нету! Уж все осмотрел! Ветки вон обломаны, а больше ничего. Че я, не знаю, как ловушки ставят? Мне сам Бэйкер и показывал сколько раз… – Парень соскочил с дерева. – Да и вообще, он на соснах ловушки редко мостил, только разве на клеста. Так ведь клеста больше по зиме ловят.

Констебль с коронером переглянулись. Дело принимало неожиданный оборот. Зачем птицелову лезть на дерево без снаряжения?

– А вдруг все же убийство? – осторожно предположил констебль. Ему становилось все тревожнее.

– Да полно вам, – отмахнулся коронер. – Как вы это себе представляете: злодей тащит жертву на дерево, бросает вниз на заготовленную корягу? Слишком уж экзотичный и трудноосуществимый способ, не находите?

– Но если его убили на земле, а под дерево просто перенесли? – не сдавался констебль.

Коронер вздохнул снисходительно:

– Бедный мальчик погиб от единственного, но страшного удара – вы посмотрите, какие травмы, это же мешок с костями. Кто, по-вашему, мог его так ударить на земле? Это же совершенно нечеловеческая сила нужна. Тут налицо падение с высоты.

– А если одержимый? – понизил голос констебль, ему стало жутко от собственной мысли. – Сила у них нечеловеческая…

– Остался бы магический след, – перебил коронер. – Нет, убийство я полностью исключаю, должна быть другая причина.

Причина нашлась, новая свидетельница быстро расставила все по местам.

– Да какие там клесты, – всхлипнула она. – От любви это! Все знают, Бэйкер к дочке нашего шорника клинья подбивал, а ее как раз на той неделе замуж-то и выдали! Да не за него, сердешного. Вот он на сосну-то и влез с горя и полетел, полетел. Известно, сирота, отца-матери нет, утешить некому…

Коронер отвернулся и украдкой вытер глаза.

«Самоубийство на почве неразделенной любви», – записал он в блокнот предварительный вердикт и объявил:

– Здесь все ясно. Тело можно увозить.

И никто, никто из собравшихся в то утро на опушке не знал, что из зарослей терновника за ними внимательно наблюдают чьи-то глаза. Только констебль зябко повел плечами, будто почувствовал.

1

Над городом висел густой осенний туман. День шел за днем, лето кончилось, сентябрь сменился октябрем, желтели и опадали листья с кленов, а туман все висел, не рассеивался даже в самые ветреные дни, лишь становился более прозрачным и клочковатым, позволял разглядеть бледное солнечное пятно в прорехах низких туч. А потом опять сгущался непроницаемой пеленой, и город становился похожим на аквариум, наполненный мутной серой водой. Этот сумрак не могли рассеять даже газовые фонари, которые на центральных улицах не выключали и днем.

Мостовые были мокрые без дождя, капало с крыш, пахло плесенью, на древесных стволах вырастали яркие желтые грибы на бархатно-черных ножках. Здесь, в городе, никто не знал, что их можно есть, что это даже вкусно, если зажарить на краденном в оружейной рапсовом масле, с краденной у зеленщика луковицей и смешать с казарменной овсянкой. Горожане считали их погаными, годными только для колдовских зелий и обходили стороной. Вот и хорошо, потому что иначе на всех не хватило бы.

Сто тридцать восемь человек целыми днями бродили по городским улицам и скверам, собирали грибы. Больше заняться было нечем. Потому что война вдруг кончилась.

Этого никто не ждал. За пять лет к ней так привыкли, что успели вообразить, будто она продлится вечно и, значит, можно будет и дальше жить одним днем, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь. Какой смысл загадывать на будущее, если каждая новая минута твоей жизни может стать последней? На войне не было будущего и прошлого, только настоящее, сжатое в короткий миг. И казалось, это навсегда.

Но война вдруг кончилась, поражением, победой ли – этого никто не понял. Людям ничего не стали объяснять, просто погрузили на корабли, полк за полком, – и в путь. Прощайте, дикие леса Восточных колоний и белые пески Такхемета, ставшие красными от нашей и вражьей крови! Здравствуйте, туманные берега забытой родины! Солдаты вернулись домой.

Но этим ста тридцати восьми возвращаться было некуда.

Их разместили в казарме Баргейтского пехотного училища. Временно, пока не устроят жизнь. Три помещения на пятьдесят человек. Койки в три яруса. Тумбочка на троих, смена белья, паек плюс горячий обед – вот все, что они заслужили за пять лет войны.

Но капитану Норберту Реджинальду Веттели, лорду Анстетту, было легче, чем остальным. Офицерам полагалось денежное пособие в семь шиллингов четыре пенса в день, поэтому лук он мог не воровать, а честно купить у зеленщика. Пожалуй, и на масло хватило бы, но он решил экономить, потому что в мирной жизни о будущем полагалось заботиться смолоду. Да-да, именно смолоду. Это там, в дальних странах, Веттели был старым бойцом, самым опытным из офицеров, лучшим разведчиком полка. А в каменных городских закоулках он вдруг оказался мальчиком-сиротой без семьи, без дома, без работы и мирной профессии, без денег, без каких-либо жизненных перспектив.

Известие о смерти отца пришло на второй год войны, в один из страшных дней штурма очередной крепости. Чудо, что оно вообще дошло, учитывая, как работала связь. Сумку с полевой почтой нашли под стеной водонапорной башни, к ней была прицеплена мертвая рука. Руку отцепили, почту разобрали – и пожалуйте, господин лейтенант (тогда еще лейтенант), письмецо с родины в траурной каемочке.

Это было так странно: они в этой огненной каше все еще живы, а где-то далеко, в мирном отечестве, в своем родном имении человек вдруг взял и умер. Еще и по доброй воле – застрелился из охотничьего ружья. Разве не дурость? Тогда все удивлялись, приставали к Веттели: «А правда, что твой отец?.. Ну надо же! Чего только не бывает на свете!»

Он не очень горько скорбел тогда. Даже скорее вообще не скорбел, только удивлялся вместе со всеми. Каждый день рядом гибли люди, ставшие по-настоящему близкими, а отца он почти не знал. До пяти лет погибшую при родах мать заменяли няня и гувернантка, потом были частный пансион для мальчиков и школа в Эрчестере. Оттуда они, шестнадцатилетние, – золотая молодежь, цвет и надежда нации, изысканные, элегантные, иронично-остроумные, эстетствующие юноши – строем ушли на фронт воодушевлять и вести за собой войска.

Спустя полтора года из целого выпуска в живых остался один Норберт Веттели. Сидел среди развалин насандрийского казначейства, на обломке статуи чужого бога, читал сухие строчки официального уведомления о смерти и пытался разбудить хоть какие-то чувства в своей душе. Вспоминал, как в раннем детстве гувернантка каждое утро за руку вводила его в отцовский кабинет – здороваться и потом, вечером, прощаться. Кабинет казался тесным и мрачным, в нем царствовал огромный диван, обтянутый черной кожей.

Диван напоминал злого водяного зверя, маленький Берти его опасался. Хозяина кабинета он тоже опасался, говорил с ним тихо и учтиво, как с чужим, и старался скорее ускользнуть. Иногда, если мисс Гладстоун докладывала, что «сегодня наш мальчик вел себя на удивление сносно», отец проводил ладонью по его щеке. У него была жесткая, всегда холодная рука.

Месяца через четыре пришло еще одно официальное письмо, от адвокатов, о том, что родовое имение Анстетт-Холл ушло с молотка со всем имуществом: отец застрелился из-за карточных долгов, он был полностью разорен. Это известие лорд Анстетт воспринял еще более равнодушно, он вообще не понимал, каким боком его касаются все эти имущественные дела, почему они должны вызывать у него интерес, ведь его самого совсем скоро не станет на этом свете.

Но прошло еще несколько лет – поневоле пришлось понять.

…Жизнь в казарме была вольная и буйная. Сто тридцать восемь головорезов, не страшащихся ни божьего гнева, ни городских властей, собрались под одной казенной крышей. Они пили, буянили, портили военное имущество и дурно влияли на курсантов. Бедный начальник училища, пожилой полковник Коберн, за всю свою долгую жизнь так и не узнавший настоящей войны, был в ужасе, но поделать ничего не мог. Фронтовики соглашались подчиняться семерым офицерам, разделившим с ними кров, и в их присутствии даже бранились тише обычного. Пожалуй, они сумели бы навести порядок в казарме, но зачем себя утруждать? Война кончилась, а без нее жизнь утратила привычный смысл.

Еще не научившись заглядывать в отдаленное будущее, Веттели пока желал только одного: уйти из казармы. Он устал, постоянно ныли старые раны, он чувствовал себя старым и нездоровым, а на бирже ему каждый раз говорили: «Увы, для этой должности вы слишком молоды. Но не огорчайтесь, какие ваши годы, все еще впереди…»

С работой в городе была беда. Примкнуть к очереди из фронтовиков несколько раз пытался и Веттели, но рядом стояли здоровенные мужики из числа уволенных портовых рабочих, фабричных грузчиков и заводских молотобойцев. При таком богатом выборе хозяева даже глядеть не хотели на бледного и худосочного юношу аристократичной внешности, которую плохо скрывал поношенный офицерский мундир без шевронов.