– Ваш, с позволения сказать, предшественник не умеет ценить природу, даром что имеет к ней некоторое отношение. В классном помещении она ему почему-то мешает. Но я вижу, вы совсем другой человек и не будете возражать… Угу… – Он по-хозяйски оглядел помещение и указал пальцем на учебный скелет. – Так! Ну-ка, уберите от окна эти мощи… А во-он ту подставку тащите сюда. Ближе, ближе к подоконнику. И кафедру свою отодвиньте, не то будете задевать крону локтем… Вот здесь мы будем жить! – Он водрузил свое сокровище на приготовленное место и отошел на шаг полюбоваться. – Здесь нам будет хорошо… Но имейте в виду, вам придется следить, чтобы дети не трогали листья. Вообще не подпускайте близко этих маленьких варваров. Больше от вас ничего не требуется, осуществлять уход я буду сам… Да! – вспомнил уже в дверях. – Не вздумайте устраивать сквозняки! Помните: авокадо – нежное растение! – Он погрозил пальцем и ушел, не прощаясь.

– Ну что ж, будем знакомы, – меланхолически вздохнул Веттели, глядя ему вослед. – Берти, это авокадо. Авокадо, это Берти. Надеюсь, мое общество не покажется вам слишком грубым. Я приложу все силы, чтобы никогда не задевать вас локтем…

Вторым визитером стал сосед по кабинету справа, профессор Фредерикс, преподаватель химии-алхимии. Высокий, тощий, угловатый, изрядно смахивающий на хищного богомола, он вошел в кабинет твердым шагом и устремил на Веттели указующий перст с зеленым пятном на сгибе.

– Говорят, вы тоже воевали в колониях, молодой человек? – В отличие от Харриса, он даже имя нового коллеги, похоже, не удосужился узнать или запомнить. – Бывали в Махаджанапади?

– Бывал, – смиренно подтвердил Веттели, решив больше ничему не удивляться.

– Надеюсь, хоть вы догадались привезти оттуда образцы красных грунтов? А то ваш сослуживец Фердинанд… гм-гм… скажем так, не удосужился.

– Я тоже, – признался Веттели, чувствуя, что его решение ничему не удивляться было преждевременным. Последнее, о чем он думал в колониях, – это об образцах красных грунтов. Хватало с него и пыли, поднимаемой сотнями солдатских башмаков, красным туманом висящей над дорогой…

– Зря, очень зря! Эх, молодежь, где ваше имперское мышление? – осуждающе покачал головой профессор. И вдруг забубнил, будто продолжая давно начатый разговор: – Золото, золото! Помешались все на золоте. Алюминий – вот металл будущего, основа грядущего прогресса^[2]. А золото что? Блестящая штучка, только и хороша что на дамские забавы да зубные коронки… Между прочим… – перебил он сам себя. – У вас нет проблем с зубами? Могу порекомендовать отличного специалиста в Эльчестере.

– С…спасибо, – столь внезапный переход окончательно сбил Веттели с толку. – У меня с зубами все в порядке.

– Ну, как знаете, – бросил алхимик, будто обидевшись, развернулся и вышел, не прощаясь.

Должно быть, у самого профессора проблемы были немалые – каждый понедельник к двери его кабинета канцелярской кнопкой была приколота небрежная записка: «Уехал к дантисту. Буду вечером. Тетради просуньте под дверь».

А вскоре после этого странного эпизода Веттели пришлось свести личное знакомство с еще одним, точнее, с одной из новых коллег, теперь уже по собственной инициативе.

Хорошо, что в тот момент шел урок у мальчиков, иначе визгу было бы гораздо больше. Да он и сам едва не вскрикнул, когда прямо из классной доски на пол хлынул целый поток слизи. Была она густой, вязкой, грязно-зеленого цвета, но при всем своем внешнем безобразии имела одно неоспоримое достоинство – пахла сиренью. И было ее очень, очень много. Дети с воплями полезли на столы, и Веттели не стал им за это пенять. Героически подавив естественное желание последовать их примеру и взгромоздиться на учительский стол, он решительным шагом направился к выходу, рискуя по дороге остаться без обуви – слизь все прибывала.

Источник ее он вычислил сразу: за стеной слева находилась магическая лаборатория.

Так уж исторически сложилось, что обычно магию преподают мужчины. Услышишь «маг» – и в уме сразу возникнет образ худого старца с высоким челом, орлиным носом, кустистыми бровями и мудрым взглядом не по возрасту молодых глаз. Но из гринторпской лаборатории на стук выглянул отнюдь не старец и даже не старуха, а моложавая женщина лет сорока пяти, невысокая, плотная, очень энергичная и решительная. Вдобавок она была сердита, и от этого ее темные, с легкой проседью волосы стояли дыбом вокруг головы и шевелились, как змеи, ясно давая понять: должность может называться как угодно, но ведьма – она и есть ведьма.

– Что такое, молодой человек? У меня урок! Лабораторная по материализации, разве можно отвлекать! Я же не рукоделие преподаю! Зайдите позже! – Она хотела захлопнуть дверь перед его носом, пришлось помешать ногой.

– Простите, мэм, но у меня тоже урок. И от вас к нам лезет… – он запнулся, подбирая нужное слово, – субстанция. Зеленая. И ее много! – И прибавил для солидности: – Никакой возможности продолжать работу.

– Что?! – Ведьма взглянула с недоумением, еще не понимая, кто он такой и что к чему, а потом схватилась за голову. – Ах, батюшки!.. – И унеслась прочь.

– Дэлия Смолл, что ты творишь?! Почему у тебя портал открыт? – долетело до Веттели из глубины лаборатории. – Хорошо, вбок пошло! А если бы вниз? Забыла, что под нами кабинет профессора Инджерсолла?!

Веттели пожал плечами и вернулся в класс, чувствуя себя несколько уязвленным. Лично он не видел ничего хорошего в том, что «пошло вбок», и решил пожаловаться на мисс Брэннстоун – так ее звали – нет, не начальству, конечно, это было не в его принципах, а мистеру Харрису. Пусть знает, какой опасности было подвергнуто его авокадо!

Но к его возвращению ни на стене, ни на полу не осталось даже следа слизи, и о происшествии напоминали только нежный цветочный аромат и ученики, вовсе не спешившие слезать со столов – когда еще доведется так развлечься?

А после уроков она пришла к нему сама – мириться.

– Вы уж простите, что я с вами так резко обошлась. Всегда страшно нервничаю, когда у шестых курсов лабораторные опыты. Это же не дети, это скопище оболтусов, будто их нарочно подбирали. Год, что ли, был неудачным – столько бестолочей родилось на свет одновременно!

– Да, мэм, я это тоже заметил, – сочувственно подтвердил Веттели: шестикурсники и в самом деле дружно не блистали умом.

– Значит, вы меня поймете, – обрадовалась мисс Брэннстоун. – И к демонам эту «мэм», не люблю. Зовите меня просто Агатой. Только не при учениках, конечно. А вы – Берти, да?

– Да, мэ… Агата, – согласился он, а про себя вздохнул: ах, если бы и с мисс Фессенден все было так же просто, и он мог бы звать ее Эмили вслух…

В общем, ведьма была единственной из учителей, с кем у Веттели сразу сложились добрые, даже теплые отношения. Она частенько навещала его после третьего урока, кормила домашним пирогом и развлекала историями из школьной жизни, большую часть которых смело можно было причислить к разряду сплетен.

При всем этом профессор Брэннстоун входила в десятку лучших чародеев королевства, состояла действительным членом правительственной магической коллегии и в Гринторпе преподавала вовсе не потому, что больше некуда было податься, просто это было как-то сопряжено с темой ее научных изысканий – в детали Веттели не вдавался, магию он не любил.

Зато любил литературу во всех ее проявлениях, но вот странность – именно преподаватель изящной словесности по-настоящему возненавидел Веттели, хотя тот долго не понимал, когда и какой повод успел ему дать. Впрочем, он подозревал, что повода не требовалось вовсе, потому что Огастес Бартоломью Гаффин, несомненно, являлся самым оригинальным и эксцентричным субъектом в Гринторпе и на тысячу миль вокруг.

Молодой человек, всего на пару лет старше Веттели, был очень томный и даже нежный – мог дать сто очков вперед любому авокадо. Он был красив странной, бесполой красотой. На его длинном, аристократически-бледном лице навсегда застыло скучающее выражение, маленький капризный рот, казалось, вовсе не умел улыбаться, взгляд огромных водянисто-голубых глаза был неизменно устремлен в какие-то неведомые дали и чрезвычайно редко фокусировался на собеседнике (разве что собеседником оказывался сам профессор Инджерсолл, тогда молодой Огастес до него снисходил). У него был высокий голос, в разговоре он имел привычку немного жеманно растягивать слова, любил говорить колкости и цитировать собственные стихи. Гаффин был поэтом, настоящим, но пока не очень признанным, хотя в журналах его уже печатали. Чтобы лучше соответствовать богемному образу, он носил прическу чуть длиннее, чем оговаривалось в школьном уставе, и его великолепные вьющиеся волосы образовывали вокруг головы золотистый ореол. Желаемого разнообразия в костюме он себе позволить не мог, поэтому ограничивался невероятно яркими клетчатыми кашне, замшевыми туфлями вместо обычных школьных ботинок на толстой подошве, ослепительно-белыми перчатками, тоже замшевыми, и элегантной тростью с круглым набалдашником. Из-за этой трости он напоминал Веттели цаплю, аккуратно вышагивающую на длинных тонких ногах и тычущую перед собой носом.

В школе Огастеса Гаффина воспринимали неоднозначно: учителя – с доброй иронией, ученики дружно ненавидели, ученицы хором обожали и перед уроком привязывали к его перу голубые и розовые ленточки. Он будто бы нечаянно приносил их в учительскую комнату и жаловался с чрезвычайно довольным видом: «Ах, опять эти глупые девчонки! Надоели!»

Еще ему нравилось воображать, будто у него больное сердце, и он не желал верить доктору Саргассу, уверяющему, что это всего-навсего межреберная невралгия.

При этом предмет свой он преподавал неплохо, во всяком случае, не вызывал нареканий у начальства, за исключением редких эпизодов, когда он вовсе не являлся на урок под предлогом, что ему «внезапно занемоглось», и брошенные на произвол судьбы ученики устраивали свалку в кабинете.

Веттели, уставшему от армейского однообразия лиц, мундиров и манер, это чудо природы было по-своему симпатично, он был бы рад наладить с ним отношения, но Гаффин не удостаивал его даже формальным приветствием, лишь нервно передергивал плечами и отворачивался.

Причину странного поведения коллеги Огастеса Веттели открыла Агата. В тот день после урока у пятикурсниц он бросил взгляд на свой карандаш и с ужасом обнаружил на нем красный шелковый бантик.

Да, Гаффин был ему симпатичен. Да, он ничего не имел против его странностей и ужимок, наоборот, они его развлекали. Но быть похожим на Гаффина он решительно не желал. А чтобы к нему относились, как к Гаффину, – тем более! Он боевой офицер, шайтан их побери, какие тут могут быть бантики?

– Берти, что с вами? У вас такой вид, будто вы гадюку поймали… что это? – Он не слышал, как в класс вошла Агата Брэннстоун, и спрятать злополучный карандаш не успел. Она увидела и рассмеялась. – А! Отбиваете обожательниц у нашего пиита? Не зря он с первого дня точит на вас зуб!

– Нет! – Это прозвучало трагичнее, чем хотелось, лучше было бы свести разговор к шутке. – Мне не нужны его обожательницы, у меня есть… гм… – Чуть не брякнул лишнего. – Я вообще не понимаю, за что он на меня взъелся.

Агата весело рассмеялась в ответ:

– А за то, что не надо было себе позволять родиться красивее Огастеса Гаффина! Сами виноваты. Такое не прощается.

Вот еще новость.

– Неправда! У меня нет голубых глаз и золотых кудрей. Нет белых перчаток и межреберной невралгии. У меня вполне заурядная внешность, немного скрашенная наследственностью!

– Он еще будет спорить с женщиной, кто красивее! – авторитетно возразила ведьма. – Уж наверное я разбираюсь в этом получше тебя, мальчик. – Она всегда так с ним обращалась: начинала церемонно, на «вы», но очень быстро переходила на «ты», видимо питая к нему материнские чувства. – Так что не надейся, эта ленточка не последняя. Рекомендую завести для них особую коробочку, а в конце второго триместра будете с Огастесом подсчитывать трофеи и сравнивать, у кого больше.