Молва (страница 4)
– Вот ты и получил настоящее боевое крещение, – поздравил Бадаев Яшу. – А сейчас в город! О том, что участвовал в бою, никому, понял? Ни-ко-му! Первые дни – никаких действий. Пока запасайтесь самоварами, керосинками, примусами, кастрюлями, чайниками и прочей дребеденью. Но открывайте мастерскую только после того, как Федорович получит на это официальное разрешение от властей… Соблюдайте конспирацию, дисциплину. Каждый свой шаг согласовывать с Федоровичем. Это отец Вовки, твоего приятеля… Ты его знаешь. Еще что? Кажется, все, остальное ты знаешь. – И Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.
– Ну, братишка, бывай! – Еруслан подошел к Яше и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал, – Круто придется или обидит кто – зови Еруслана. Обещаешь? Ну вот и хорошо…
– Ладно, – пообещал Яша.
Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что следует сказать напоследок, на прощанье, но потом, решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял в охапку четыре трофейных ручных пулемета и, взвалив их на спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу в катакомбы.
– Не задерживайся, сейчас каждая минута дорога! – крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не было…
Кровь за кровь
Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде ни души. На улицах – жуткая, пугающая тишина. Дверь ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный лист загремит или зазвенит разбитое стекло – слышно далеко-далеко.
Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город встречает врага зловещей пустотой.
Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые квадраты окон, завоеватели шагают по улицам. В напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых сапог…
Под предлогом поисков оружия оккупанты врываются в квартиры – насилуют, убивают. И грабят. Тащат все, что только можно утащить, – одежду, обувь, посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется им подозрительным, расстреливают, не выводя из квартир…
Восемнадцатое… На Тираспольской площади и на базарах появляются виселицы…. Девятнадцатое… По Люстдорфскому шоссе к бывшим пороховым складам захватчики гонят толпы людей. Клубы пыли, грубая солдатская ругань…
Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.
В складах двадцать пять тысяч человек – старики, женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты закрывают склады, обливают их бензином и поджигают…
Девять гигантских костров… Вопли… Лай пулеметов…
Двадцатое… Стены домов пестрят строгими, строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и распоряжениями, за невыполнение или нарушение которых «виновным» грозит расстрел.
Слово «расстрел» напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх. Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразлиевская улица, бывшее здание НКВД напротив парка имени Шевченко. В нем разместился штаб командования оккупационных войск. У подъезда и на площади перед зданием черные роскошные «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи» и «опель-капитаны».
Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и сигуранцы [Военно-следственная полиция в буржуазной Румынии]. В штабе идет совещание командования. Присутствуют только генералы и высшие офицеры немецкой и румынской фашистских армий всего сто пятьдесят человек… Из подвальных окон здания вырывается ослепительный огонь… Страшной силы взрыв сотрясает город. Оседая, горы камней и щебня погребают под собой «мерседесы», «опель-адмиралы», «хорьхи», «опель-капитаны» и их хозяев…
Война палачам объявлена.
На поиски «диверсионной банды» власти бросают все силы.
Для ускорения расследования из Бухареста и Берлина прибывают специальные группы следователей. За поимку и выдачу властям «преступников» обещано колоссальное вознаграждение.
Улицы и скверы пустуют. Ищейки гестапо и сигуранцы врываются в квартиры, совершают обыски, проводят облавы, прочесывают квартал за кварталом.
Тюрьмы переполнены. Допросы и пытки ведутся непрерывно. Днем и ночью. Но напасть на след подпольщиков фашистам не удается, следствие безнадежно топчется на месте.
«Кровь за кровь, смерть за смерть!» – такими листовками в течение одной ночи подпольщики заклеивают указы и приказы фашистов.
Дома
Еще в сентябре семья Гордиенко переехала из двух маленьких комнаток в опустевшую квартиру напротив. Над ними, в квартире доктора, поселился некто Петр Иванович Бойко [Подпольное имя Федоровича]. Высокий, нос горбинкой, густые вислые брови. Что за человек, в семье не знали. Говорили о нем всякое. Но Яшка, а вслед за ним его старший брат Алексей привязались к новому соседу, пропадали у него днями и ночами.
– Что у тебя за секреты с этим длинным? – с тревогой спрашивала мать. – Ты к нему совсем переселился.
– Какие там секреты! – отмахивался Яша. – Слесарить нас с братом учит.
– А ему от этого какая прибыль?
– Мастерскую открыть хочет, чинить кастрюли, сковородки, а нас в помощники возьмет, подработаем.
Но мать не успокаивалась.
– Скрытничает он, таит от нас что-то, – жаловалась она мужу. – Поговорил бы ты, отец, с ним, отругал.
– А за что же, мать, ругать-то? – хмурился отец и нервно теребил одеяло.
– Да странно как-то все. Мореходку эвакуировали, а он остался. Почему? Чует мое сердце, неспроста это.
– Верно, неспроста, – соглашался муж. – Придет время, сам скажет, что к чему. В одном я, мать, уверен: своих детей мы воспитали правильно.
С трудом поворачивая голову, Яков Яковлевич смотрел на стену, где висели старые фотографии. Его взгляд задерживался на одной из них. Вот он – матрос революционного броненосца «Синоп». Гордиенко! Лихо сдвинута бескозырка, на черной ленте – имя корабля, Веселые глаза, удаль в лице, пышные боцманские усы.
Десять лет плавал он на «Синопе». Где только не побывал, какие моря, страны не перевидал! А пришла революция матрос Гордиенко стал красным пулеметчиком. Бил и гайдамаков, и деникинцев, и махновцев! Эх, сейчас бы ему той удали и молодой силы! Матрена Деомидовна как бы догадывалась, о чем думает муж, говорила с опаской: – Лишь бы со шпаной не связался. Да еще этот Бойко, что за человек, бог его знает. Нехорошо говорят о нем. Будто был в строительном батальоне, а потом утек оттуда. Будто жену с сыном бросил, любовницу завел…
– Да все это злые люди треплют, а ты и повторяешь. Яшка наш – парень с головой, твердый, плохому человеку не доверится…
Но мать все это не убеждало. Она плакала ночами, днем в тревоге металась от окна к окну, выглядывала во двор, прислушивалась к шагам за дверью.
– Чисто Иисус Христос с креста снятый! – с ужасом воскликнула она, когда Яша появился на пороге после трехдневного отсутствия. – Нас бы с отцом хоть пожалел.
– Алексей знал, где я, – ответил Яша, смущенно топчась на пороге.
– Да он сам под утро явился. Господи, с ума я с вами сойду! Ты бы им что сказал, – обратилась она к мужу.
Отец, небритый, с заострившимся носом и впалыми щеками, лежал на кровати и, о чем-то думая, смотрел в потолок на паутину трещин.
– Хватит, мать! Кажись, все уже переговорили, – сказал он сурово. – Они уже взрослые, что к чему, им виднее. Я бы на их месте тоже без дела не сидел.
Мать поднесла к глазам угол передника, ушла в другую комнату.
– Где же ты все-таки был? – шепотом спросила Нина.
Она поливала Яше из большого медного чайника – водопровод не работал и все охала, рассматривая на теле брата ссадины, царапины, синяки.
– Где был, там уже нет, – ответил Яша. – Много будешь знать – скоро состаришься.
– Думаешь, я такая глупая, что ни о чем не догадываюсь, да? – Интересно. Очень интересно, – не унималась Нина. Почему ребята к вам с Лешкой зачастили? Какие такие у вас секреты? Зачем вы с Лешкой вроде отделились от нас и все в докторовой квартире ошиваетесь? Разве тут места мало?
– Лей же, ну! – приказал Яша громко и – тише, чтобы не слышал отец: – Можешь ты не орать на весь дом? И вообще…
– Что вообще?! – вскинулась Нина и окатила брата холодной водой так, что струйки побежали по спине за пояс и он завертелся волчком.
– Разве неправду я говорю? И еще: что это на чердаке вы прячете, а?
– На чердаке?! – Яша мгновенно выпрямился. – Ты лазила на чердак?
На чердаке, забитом разной рухлядью, была спрятана запасная рация партизанского отряда, и Яша отвечал за ее сохранность. «Эту вещь, – наказывал ему Бадаев, – береги как зеницу ока. О рации на чердаке в их группе не знал никто.
– Ты что побледнел? – испугалась Нина. – Нужен мне твой чердак! Просто я видела, как однажды, еще когда в городе наши были, ты с каким-то дяденькой тащил туда что-то. – Ну это когда было! – махнул рукой Яша, успокаиваясь. – Доктор, если помнишь, языков много знал и книг после него оставалось тьма. Куда их было девать? Не жечь же, не выбрасывать. Вот мы и снесли их на чердак, вернется человек, спасибо скажет.
– Врать ты научился – страсть! – сердито сказала Нина и снова плеснула на него из чайника.
– Не веришь – проверь, – блаженно фыркая, проговорил Яша. – Только учти, мышей и крыс там развелось – ужас!
Нина вздохнула. Она очень любила брата, знала, что и он ее любит. Несмотря на то, что ей еще не было двенадцати, он относился к ней как к ровне, называл «своим парнем». Когда он вдруг ошалело влюбился, «свой парень» стал его личным курьером и чуть ли не каждый день бегал в Красный переулок с «сов. секретными» пакетами. Но было это в той, «другой» жизни, до оккупации. И казалось, что очень давно. Теперь же Яша посерьезнел, стал замкнутым, где-то часто пропадал. Нина видела, что ребята, которые бывали у них, во всем повиновались Яше. Даже девятнадцатилетний Лешка и тот относился к младшему брату с особым уважением, как будто старшим был не он, а Яков. Умывшись, Яша натянул на себя свежую рубашку, сменил порванные брюки и пригладил перед зеркалом буйные огненные волосы.