Но всё же жаль, что с Авериным не свижусь, что оказался здесь в другое время. Но мы все знали, что, даже если бы он тогда не погиб, спасая нас от взрыва бензовоза, он бы всё равно долго не прожил.

Мы все помним, как он кашлял кровью, но пытался это скрыть, чтобы не комиссовали. Как-то раз разговорился, сказал, что жалко, вас, пацанов, оставлять одних, и учил нас до последнего дня, чтобы мы вернулись домой…

Я проверил, что ещё есть, разложил вещи из сумки, которую брал с собой на вокзал, убрался. После вырубил свет, лёг на скрипнувшую кровать, подложил руки под голову и задумался.

Слышно, как храпит батя на диване в зале.

И что дальше? Плана дальнейших действий у меня пока ещё нет, но сначала надо понять, кого тогда не стало и почему.

Отец погиб во время аварии на железной дороге, когда загорелись железнодорожные цистерны с аммиаком. Руся Царевич тоже погиб в тот день, как и Газон. И я слышал, почему Газон оказался там.

Здесь можно что-то сделать, хотя будет непросто.

Что ещё? Самовар – Паша Туляков – вернулся раньше всех, потому что он подорвался на мине и остался инвалидом без ног и без одной руки. Спился, умер в нищете. Шопен – Толя Шапошников – спился, забомжевал. Он детдомовский, так и не адаптировался к жизни. Этим двоим нужна поддержка.

Шустрый сел, но я не знаю, за что. На зоне долго не прожил, погиб при странных обстоятельствах через пару лет. Надо выяснять, из-за чего он вообще там оказался.

А вот Слава Халява, он же Владислав Бакунин, вообще исчез без следа. Скорее всего, кто-то из бандитов хотел навредить его отцу, директору химкомбината, и похитил парня, а потом убил и спрятал тело. Или с кем-то зацепился, характер-то у Халявы сложный, и крышу порой срывало от злости, особенно после возвращения. Тоже надо выяснять.

И вот моя задача – сделать так, чтобы ничего из этого не случилось. Это основная задача, а остальные – побочные. Выясним, вмешаемся, потом заработаем, вытащим всех. А дальше – по обстоятельствам.

С мыслью об этом я уснул.

И впервые за много лет уснул спокойно и сразу. И, несмотря на тревогу, на душе была лёгкость. Раз уж не мёртв, и остальные живы, то значит, есть шанс повлиять на многое.

* * *

И снились мне ребята, но не с мрачным укором в глазах, как иногда бывало, а весёлые, какими были в жизни, несмотря на то, что творилось вокруг.

– Чё ты там строчишь? – я сел рядом с Самоваром, прислонившись спиной к мешкам с песком.

– Письмо невесте, – Самовар выдохнул, свернул вырванный из тетрадки листок и посмотрел в сторону заката. – Пишу, что кормят нас хорошо, а ребята у нас…

Он замолчал. Мимо пробежал Шустрый, который чуть ли не задыхался от смеха, следом злющий и покрытый мыльной пеной Халява, у которого из одежды был только ремень, которым он размахивал над головой.

Бежали они со стороны импровизированного душа, который был сделан у стены нашего блокпоста. Опять Шустрый какую-то пакость устроил.

– Я тебя придушу, гадина! – орал Халява.

– Догони сначала! – бросил Шустрый.

– … ребята у нас, дружные, не дерёмся, друг друга в обиду не даём, и не скучаем, – невозмутимо продолжил Самовар.

– Пошли разнимать, – я поднялся. – А то капитан услышит, устроит им…

* * *

Под утро приснился другой сон. Вернее, вспомнилось.

– Вы чё, пацаны, я же свой! – мужик в тесной ему грязной спортивной куртке не по размеру прижался к стене. В руке он держал синюю карточку с надписью «Press» и фотографией. – Свой я! Журналист я, в плену у них был! В Англии живу! Сюда приехал репортаж делать, заложником взяли! Деньги они с меня тянули!

– Во как, – недоверчиво сказал я.

– Давайте я вас щёлкну на память, – предложил мужик, – а дома про вас статью напишу, как вы меня спасли! В журнале напечатают, по ящику покажут! Все девки за вами бегать будут.

– Из этого ты нас щёлкать собрался? – спросил я и открыл сумку, с которой мы его взяли.

Внутри разобранная винтовка с оптикой и прикладом из дорогого дерева. Иностранная какая-то, у «духов» мы таких никогда не видели. На прикладе – зарубки, штук тридцать. Последние совсем свежие…

– Вот ты и попался, снайперюга, – хрипло проговорил Царевич. – Давно тебя искали, сука.

* * *

Утром я проснулся дома. В своём старом доме, в квартире, где я вырос. Так что теперь понятно, что вчера это всё был не сон. Значит – надо действовать.

Пока собирался, размышлял о том, что тогда было. Да, был у нас этот журналист, я его вспомнил.

Сначала притворялся мирным. Снайперов в плен не берут, им пощады нет, и он это знал, поэтому прятался. Нашёл где-то спортивный костюм, возможно – прикончил гражданского, мы нашли тело задушенного местного неподалёку.

Мы этого снайпера искали давно, ведь это он стрелял нашим пацанам по ногам. Те падали и звали на помощь, а снайпер щёлкал всех, кто пытался помочь раненому. Снайперы развлекаются таким образом с давних пор, но нам-то от этого не легче.

И мы были злы.

Он отрицал это, стоял на своём, но матёрый Аверин сразу всё понял и нам показал. Вот, мол, смотрите на пальцы, как согнуты и в каких местах уплотнение на коже. На харю показывал, потому что с левой стороны лица щетина была явной, отросла, а на правой щеке, которой он прижимался к прикладу, уже подтёрта. Ну и был шрам на брови от окуляра прицела, но совсем старый, почти незаметный. Как сказал Аверин – стрелок с тех пор научился держать винтовку правильно.

Конечно, это не канает для суда, мало ли, охотником он раньше был. Да и он сам кричал, что был биатлонистом, выступал в сборной.

Но дело решилось иначе. Капитан взял его на понт, и снайпер признался. Когда он понял, что мы не купились, тогда-то дерьмо из него полезло. Мол, мочить вас надо, свиньи, так он кричал. «Мочил и буду мочить», – орал он.

За что он нас ненавидел, мы не знали, потому что чеченом он не был, лицо совсем другое, с прищуром, и волосы светлые. Да и по-русски чесал без запинки, разве что акцент был своеобразным. Ну а ещё он кричал, что живёт в Англии, в Бирмингеме.

Аверин сразу сказал одну вещь: никто нам не поверит, и если снайпер попадёт в штаб, его сразу отпустят. Мы с этим не спорили, потому что уже доводилось видеть, как наш генерал чуть ли не вприсядку танцевал перед комиссией ОБСЕ, чтобы их ублажить. Те как раз приезжали к нам на белых джипах, чтобы искать следы нарушения прав человека.

В тот день снайпер не стрелял, но оторвался на следующий.

Так что да, мы не спорили, понимали, что если он и правда иностранец, то отпустят его сразу. Иностранцам тогда был почёт на той войне, их вообще чуть ли не в жопу целовали.

В любом случае, «журналист» после своей тирады вылетел из окна пятого этажа с гранатой в штанах, и до земли не долетел. И это ещё легко отделался. Тридцать четыре зарубки на дорогой винтовке, как мы насчитали. За такое в других подразделениях обходились суровее.

Ну а потом винтовку кто-то пролюбил, как водится в армии…

* * *

На завтрак – чай и хлеб с маслом. Отец ушёл в депо, ну а мне явно надо заниматься чем-то другим, чем просто сидеть дома и смотреть телек.

Из приличного у меня только спортивный костюм-тройка: бежево-синяя куртка, жилет и штаны, ну и ветровка из кожзама. Надо что-то на зиму брать, а то замёрзнуть можно.

Царевич на работе, значит, сначала пойду к Шустрому. Надо понять, почему он тогда уехал на зону и как-то предотвратить? Парень порой ведёт себя грубо, но за любого из нас он пойдёт на всё…

– Борька, к тебе пришли, – его мать, полная женщина в платье с платком на голове, привела меня на кухню. – Ешь быстрее, давай! Мне на работу идти пора.

– Едучий случай, какие люди! – Шустрый при виде меня обрадовался. – Давай, садись, похаваем. Смотри, чё батя принёс с работы! – он показал на тарелки с колбасой.

– Получку продукцией выдали? – догадался я, усаживаясь рядом с ним.

– Ага. Теперь надо растолкать всё, пока срок годности не вышел. Да нарезай потолще, чё вы, городские, вечно экономите? Вот эту с чаем можно, а вот эту лучше не трогай. Её с картошкой надо пожарить, а то духан от неё какой-то недобрый.

Парень, одетый в вечную тельняшку и спортивные штаны, сам налил мне чай и нарезал продукты своей рукой. Шустрый утончённостью не страдал, поэтому старым ножом, явно взятым с мясокомбината, тупым, как валенок, отрезал мне огромный ломоть хлеба толщиной сантиметров пять, кусок колбасы чуть потоньше, и подвинул ко мне круглую пластиковую чашку с маслом с надписью «Rama».

– Чё почём? – спросил Шустрый с набитым ртом.

Он взял две печенюшки из вазы, намазал одну «Рамой», и сверху прикрыл другой.

– Да хочу всех пацанов повидать, – сказал я. – А то чего-то держимся по отдельности. Надо это менять.

– О, ништяк, давно пора. А то Халяву лет сто не видел, – Шустрый засмеялся. – Помнишь, как он тогда с ремнём за мной бегал?

– Ночью снилось. И этот ещё снился, «журналист» тот.

– А, не напоминай, – он махнул рукой. – А я тут утром вспоминал, как Шопен за супом ходил. Думаешь, чё его Баландой поначалу в учебке звали? Тебя же не было тогда.

– Да, приболел. Вот всё хотел спросить…

Я оживился сам, чувствуя, как во время этого разговора возвращаются воспоминания, будто и не прошло тридцать лет. И воспоминания такие, какие приятно вспоминать многие годы спустя, и обсуждать за столом.

– Да тогда помнишь, нам вместо тарелок дали миски металлические? – спросил Шустрый. – Тонкие такие ещё были, вилкой проткнуть можно. Гнулись только в путь.

– Помню.

– Вот, налили в них суп, пар валит вообще, – с жаром продолжал он. – Я их осторожно брал, через рукав, чтобы не обжечься. А тут Шопен прибежал, видит – суп стоит, полная миска. И такой: супчик-голубчик!

Боря сделал паузу, хитро смотря на меня.

– И как схватит эту миску двумя руками! – он протянул руки, изображая, как что-то берёт. – Она горячая, он руки ошпарил, миску уронил, сам облился и как давай орать: ё***ая баланда!

– Борька! – выкрикнула его мать из комнаты. – Хватит матюгаться!

– Вот даже не знал, – я усмехнулся.

– Кадр, конечно, он, – Шустрый откусил кусок хлеба. – Надо сходить к нему, пока он последние штаны не отдал.

– А ты к какой девчонке вчера ходил? – спросил я.

Пока к делу не переходил, да и нечего пока конкретно обсуждать. Просто болтали. Ощущение, будто не видел друга много лет и снова встретил. Поначалу идёт неловкость, он кажется чужим человеком. Но через какое-то время барьер тает, и ты понимаешь, что это тот самый друг, что и раньше, просто повзрослевший.

Само собой, так бывает не со всеми. Но тут иное дело. Для парней-то не было такого перерыва. Это для меня он длился почти тридцать лет. А для них ничего не изменилось.

– Да ну её, – Шустрый отмахнулся. – Ей кто-то наговорил, что у нас крыша едет после войны, и нельзя с нами встречаться. Мол, бухать буду – захлестну. С бандитами не боится ходить, а вот со мной опасно, типа.

– Это она так сказала?

– Ага. Через маму, сама даже не вышла, – парень помрачнел. – А я её даже пальцем не тронул, даже Витьке Кривому по рогам настучал, когда он ей проходу не давал. Вот так-то. И на железку не берут по зрению. В армию-то годен, в Чечню – пожалуйста, езжай! Вот тебе автомат, воюй. А вот работать взять – хрен на рыло! Не подхожу. Надо ещё с Газоном поговорить, а то бабла-то нет совсем. Надо… – он открыл рот. – Ща, погоди… ща… А-ап-ап-ап… апчх**! – нецензурно чихнул Шустрый.

– Борька! – снова выкрикнула его мать, но недоговорила – раздался звонок в дверь.

– Погоди, – сказал я, раз разговор зашёл про бандитов, чтобы он об этом не думал. – Есть у меня мысли, но надо всех собрать. Надо…

– Борька, – к нам заглянула его мать. – Это к тебе…