– Мам, в чем дело?

Он слышит, как сестра забирается в ванну.

– Разожги камин, – просит мать.

Роуэн смотрит на часы. Десять минут первого, но тон матери не терпит возражений.

– Я прошу тебя, принеси угля и разожги камин.

Хелен ждет, когда сын выполнит просьбу, сожалея, что сарай с углем стоит так близко к дому, иначе у нее было бы чуть больше времени, чтобы со всем разобраться. Она идет к телефону посмотреть последний входящий звонок. Хотя она и так знает, кто звонил. Бездушный автоматический голос диктует незнакомый номер, но она и так совершенно уверена, что если перезвонит, то услышит голос Уилла.

Когда она набирает номер, ее охватывает паника.

Кто-то снимает трубку.

– Уилл? – спрашивает она.

Да, это он. Тот самый голос, такой реальный, как всегда, молодой и старческий одновременно.

– Пять тысяч раз я видел это во сне…

И это самый тяжелый момент за весь вечер. Как же долго она отрицала саму мысль о его существовании, возможность снова с ним заговорить, то, что этот низкий голос утоляет какую-то потаенную жажду внутри нее и вливается в ее душу полноводной рекой.

– Не приезжай, – тихо и настойчиво говорит она. – Уилл, это важно. Не смей приезжать.

Роуэн, по идее, уже набрал угля и вот-вот вернется.

– Обычно все происходит несколько иначе, – отвечает Уилл. – В моем сне.

Хелен осознает, что обязана до него достучаться, обязана его остановить.

– Ты нам не нужен. Мы со всем разобрались.

Он бесстыдно смеется.

Она чуть не падает без чувств. На стене в прихожей висит одна из ее акварелей – яблоня в цвету. Картинка плывет, Хелен пытается сфокусироваться на изображении.

– У меня все отлично, Хел, спасибо, что спросила. Ты как? – он делает паузу. – Париж вспоминаешь?

– Держись от нас подальше.

Вода выключается. Кажется, Клара выходит из ванной. Хлопает задняя дверь – это вернулся Роуэн.

А в ухо льется все тот же демонический голос:

– Раз уж ты об этом заговорила, я по тебе тоже скучаю. Семнадцать лет – немалый срок для одиночества.

Она крепко зажмуривается. Он прекрасно знает свои возможности. Знает, что ему достаточно аккуратно потянуть всего за одну ниточку, чтобы все рассыпалось.

– Перестань, – говорит она.

Он не отвечает.

Хелен открывает глаза – и видит Роуэна с ведром угля. Он смотрит на телефон, а потом на ее лицо, полное страха и мольбы.

– Это он, да? – спрашивает Уилл.

– Мне пора, – говорит она в трубку и нажимает кнопку отбоя.

Роуэн озадаченно и смущенно смотрит на мать. Она чувствует себя так, словно стоит перед ним голой.

– Ты можешь разжечь огонь?

Это все, что Хелен способна произнести. Но сын стоит на месте, молча и неподвижно.

– Я тебя прошу, – добавляет она.

Он кивает, как будто что-то осознавая, и уходит.

Особый вид голода

Ночь лихорадочно набирает обороты.

Возвращается Питер.

Он сжигает в ревущем камине одежду Клары и свою.

Они говорят Роуэну правду. Точнее, ее половину, но даже в нее он не может поверить.

– Она убила Харпера? Ты убила Стюарта Харпера? Вот прямо зубами?

– Да, – отвечает Питер. – Именно так.

– Я понимаю, это звучит дико, – добавляет Хелен.

Роуэн чуть не стонет:

– Мам, «дико» – это исключительно мягко сказано.

– Я знаю. Нужно очень многое осознать.

На Питере остались только брюки. Он стаскивает их, комкает и сует в камин, подталкивая кучку кочергой, чтобы убедиться, что от штанов точно ничего не осталось. Как будто прямо на глазах исчезает какая-то другая жизнь.

И тут Клара тихо, но уверенно, решается заговорить – глухим, но твердым голосом.

– Что со мной произошло?

Родители синхронно оборачиваются: вот она, сидит рядом в зеленом халатике, который они купили, когда ей было то ли двенадцать, то ли тринадцать лет, и который до сих пор ей впору. Все такая же – но при этом другая. Как будто этой ночью что-то исчезло, а на смену пришло нечто новое. И слишком напуганной Клара тоже не выглядит. Она сдвигает очки на кончик носа, потом обратно – как будто проверяет зрение.

– Тебя спровоцировали, – отвечает Хелен, успокаивающим жестом поглаживая колено дочери. – Тот мальчик, он спровоцировал тебя. Поэтому в тебе кое-что проявилось. Понимаешь, тебе неспроста было так худо. Тебе нельзя не есть мяса. Эта болезнь, этот синдром – он у тебя от нас. Он наследственный и связан с очень специфическим чувством голода, с которым необходимо обращаться максимально аккуратно.

Эти слова резко задевают Питера.

Болезнь!

Синдром!

Специфическое чувство голода!

Клара озадаченно смотрит на мать:

– Не понимаю.

Хватит, решает Питер. Он не дает жене договорить и смотрит в глаза дочери напрямую:

– Клара, мы вампиры.

– Питер! – но резкий шепот Хелен уже не может его остановить, и он спокойно продолжает говорить.

– Вампиры. Вот кто мы такие.

Он смотрит на своих детей и видит, что Клара восприняла его сообщение гораздо спокойнее, чем Роуэн. После того, что она сделала, от раскрытия правды ей даже становится чуть легче. Но Роуэна будто ударили ниже пояса. Он совершенно ошарашен.

– Ты это… в переносном смысле? – уточняет он, цепляясь за привычную реальность.

Питер качает головой.

Роуэн тоже качает – но в полном недоумении. Он пятится к двери и молча поднимается по лестнице.

Питер смотрит на Хелен в ожидании гневной тирады, но она не возмущается. На ее лице печаль, тревога – и, похоже, некоторое облегчение.

– Ты бы поговорил с ним, – произносит она.

– Да, – отвечает Питер. – Иду.

Распятия, молитвы и святая вода

Семнадцать лет собственные родители пичкали Роуэна враньем. Единственный вывод, который он может сделать, вся его жизнь – сплошная иллюзия.

– То есть поэтому я не могу нормально спать? – уточняет он, сидя рядом с отцом на кровати. – И постоянно хочу есть. И не могу выйти из дома без солнцезащитного крема.

Отец кивает:

– Именно.

Роуэн задумывается. И насчет кожи, получается, ему тоже лапши навешали.

– Фотодерматит, значит?

– Я же должен был дать тебе какое-то объяснение, – отвечает Питер. – Как врач.

– Ты врал. День за днем. Ты врал.

Роуэн замечает кровь на щеке отца.

– Роуэн, ты впечатлительная натура. Мы не хотели тебя расстраивать. Правда в том, что все немного не так, как считают люди, – он показывает на зеркало на стене: – Например, отражения у нас есть.

Отражения! Какой в них смыл, если ты все равно не знаешь человека, который смотрит на тебя из зеркала?

Роуэн молчит.

Ему не хочется продолжать разговор. Ему и так потребуется еще сто лет, чтобы осмыслить события этой ночи. Но отец как ни в чем не бывало говорит и говорит, будто речь идет о пустяковых ЗППП или мастурбации.

– Распятия, четки и святая вода – все это, конечно, чушь собачья, бабкины суеверия. Католические сказки. А вот чеснок действительно работает, это правда.

Роуэн понимает, что его не просто так мутит каждый раз, когда он проходит мимо итальянского ресторана или чувствует чье-то чесночное дыхание, – и как его чуть не вырвало, когда он купил багет с хумусом в «Обжоре».

Он и в самом деле урод.

– Сдохнуть хочется, – признается он.

Отец скребет подбородок и тяжело вздыхает.

– А так и будет. Без крови, даже с учетом количества мяса в нашем рационе, мы физически слабеем. Пойми ты, мы тебе ничего не рассказывали, потому что ты бы вообще в депрессию свалился.

– Пап, мы убийцы! Харпер! Она же его убила! Просто не верится!

– Знаешь, – говорит Питер, – вполне возможно, что ты мог бы прожить целую жизнь как нормальный человек.

Нет, он просто издевается.

– Нормальный человек? Нормальный человек! – Роуэн почти смеется. – Нормальный – это который не спит, весь чешется и не может даже десять раз отжаться? – до него как будто доходит. – Меня же поэтому в школе считают уродом, да? Люди же все чувствуют, правда? Они интуитивно знают, что где-то на подсознательном уровне я жажду их крови.

Роуэн, обмякая, прислоняется к стене и закрывает глаза, в то время как отец продолжает читать лекцию по истории вампиризма. По его словам, вампирами были многие знаменитые люди. Художники, поэты, философы. Вот список:

Гомер

Овидий

Макиавелли

Караваджо

Ницше

Почти все из эпохи романтизма, кроме Вордсворта

Брэм Стокер (к антивампирской пропаганде он обратился в период воздержания)

Джими Хендрикс

– Вампиры не живут вечно, – объясняет Питер. – Но если им удается правильно и регулярно питаться кровью и избегать дневного света, они могут протянуть очень долго. Некоторые даже больше двухсот лет. А самые продвинутые инсценируют свою смерть в довольно молодом возрасте. Тот же Байрон – поехал себе в Грецию на войну, изобразил смерть от заражения при траншейной стопе ^[6]. И вот так каждые лет десять – меняют личину.

– Байрон? – этот кусок лекции Роуэн пропустить не мог.

Отец кивает, утешительно похлопывая сына по коленке:

– Насколько я знаю, он все еще жив. Мы с ним в восьмидесятых встречались. Он диджеил с Томасом де Квинси на вечеринке на Ибице. Они выступали как Дон Жуан и Диджей Опиум. Кто знает, продолжают ли они это дело.

Роуэн смотрит на отца и замечает в нем непривычную живость. И размазанную каплю крови на щеке, которую тот толком не вытер.

– Но это же ужасно. Мы уроды!

– Ты интеллигентный, вдумчивый и одаренный юноша. И ты не урод. Ты тот, кто проделал огромный путь, сам того не зная. Дело в том, Роуэн, что жажда крови – это одержимость. Она вызывает сильнейшую зависимость. Поглощает. Она дает силу, невероятное ощущение собственной власти, заставляет верить в свои неограниченные возможности.

Роуэн видит, как отец замирает, словно загипнотизированный каким-то внезапным воспоминанием.

– Пап, – нервно спрашивает он. – А ты убивал?

Вопрос застает Питера врасплох.

– Я пытался обходиться без этого. Старался добывать кровь другими доступными способами. В больницах, например. Понимаешь, полиция официально не признает нашего существования, но у них были специальные подразделения… Может, до сих пор есть, я не в курсе. Многие наши знакомые попросту исчезали. Мы старались вести себя осторожно. Но человеческая кровь хороша свежей, и иногда потребность в ней становилась настолько мощной, а чувство, которое она давала… так называемая энергия… – он смотрит на Роуэна, договаривая тяжелую правду одними глазами. – Так не должно быть, – говорит он с тихой грустью. – Твоя мама правильно говорила. И сейчас права. Лучше жить так, как мы живем сейчас. Даже если при этом мы умрем раньше, чем могли бы, даже если бо́льшую часть времени будем хреново себя чувствовать. Лучше быть хорошим. А теперь подожди, я тебе кое-что принесу.

Питер выходит из комнаты и через минуту возвращается с книжкой в строгом сером бумажном переплете. Он протягивает ее Роуэну. Тот читает название: «Книга Трезвенника».

– Что это?

– Помощь. Ее написала группа безымянных трезвенников, воздерживающихся, еще в восьмидесятых. Прочти. Там есть все ответы.

Роуэн пролистывает пожелтевшие страницы с загнутыми уголками. Реальные слова на реальной бумаге, от этого все происходящее кажется все более неподдельным. Он читает несколько предложений.

«Важно уяснить: то, чего мы так страстно желаем, чаще всего приводит к абсолютному саморазрушению. Нужно учиться отказываться от влечений во имя безопасной реальности».

И это годами пряталось в их доме. Сейчас это – а потом что?

Питер вздыхает: