– Мне кажется, если Пса посадить за руль, он и сам сможет вести машину, –  сказал я, желая немного развеселить дедушку.

– Жаль, что ты не можешь пойти со мной, Мэтт, –  отозвался он.

– Мне тоже жаль, –  ответил я. –  Но ты справишься, дедуль. Раз взялся – иди до конца. Аман тебе понравится. Он тебя вспомнит, не сомневаюсь. И «Монополию» прихвати. Он тебя живо обыграет, дедуль! Но ты не расстраивайся. Он всех обыгрывает. И скажи ему, чтоб написал мне, хорошо? Хотя бы эсэмэску. Ну или позвонил…

Мы ехали в гору – долгий подъем по прямой дороге, которая, казалось, ведет никуда – прямо в небо. Только добравшись до вершины холма, мы увидели ворота и ограду из колючей проволоки.

– И здесь держат детей? – выдохнул дедушка.

Возвращайся к нам!

Дедушка

Оставив Мэтта и Пса в машине, я направился к воротам. Настроение у меня было так себе. Даже под ложечкой сосало, как в первый день в школе, –  до сих пор помню это чувство.

Ворота открыл неулыбчивый охранник. Он как нельзя лучше подходил к здешней обстановке. Если б я не знал, что Мэтт смотрит на меня из машины, я бы просто развернулся, сел за руль и уехал домой. Но я не мог так осрамиться, не мог подвести внука.

Оглянувшись, я увидел, что Мэтт вылез из машины и, как и собирался, повел Пса гулять. Мы помахали друг другу, и я миновал ворота. Путь назад был отрезан.

Я направился к центру временного содержания. При этом пытался собрать мужество в кулак, думая о Мэтте. В последние два года, с тех пор как я остался один, Мэтт подолгу гостил у меня. Я любил смотреть, как он играет с Псом.

Пес, как и я, стареет, но, когда приезжает Мэтт, снова впадает в щенячество. Рядом с Мэттом он как будто становится моложе, да и я тоже. Стоит только представить их вместе, и у меня уже улыбка до ушей. Они не дают мне унывать – и хорошо. А то я совсем было нос повесил. Мы с Мэттом уже не столько дед с внуком, сколько добрые друзья.

Шагая среди других посетителей, я, однако же, не мог не задаваться вопросом, какой в этом визите смысл. Ходи не ходи – все равно этого мальчика и его мать скоро отправят туда, откуда они приехали. Тогда зачем все это? Что я могу сделать? Что могу сказать? И что это изменит?

Но Мэтт хотел, чтобы я их навестил, –  ради Амана. Так что я переступил порог Ярлс-Вуда, и двери заперлись за моей спиной. Под мышкой у меня была «Монополия». Где-то плакали дети.

Как и других посетителей, меня досмотрели. Коробку с «Монополией» отобрали и передали на проверку службе безопасности, а меня сурово отчитали за то, что я ее принес. Может, потом отдадут, хоть и не положено, было мрачно сказано мне.

Неулыбчивые охранники были повсюду. Бесцеремонно, во враждебной тишине они обыскали мою одежду. Все в этом месте вызывало отвращение: и тоскливое помещение со шкафчиками, где полагалось оставлять верхнюю одежду и сумки, и казенный запах, и лязг, с которым ключи поворачивались в замках, и унылые пластмассовые цветы в помещении для свиданий, и постоянные отголоски детского плача.

Наконец я увидел их. Они единственные сидели без посетителя. Я сразу узнал Амана и понял, что он, как Мэтт и предсказывал, тоже меня узнал. Но смотрели они с матерью на меня совершенно безучастно. Ни тени улыбки. Как будто мой визит им только в тягость. Все здесь было чересчур регламентированно, формализованно, жестко. Посетителям и содержащимся приходилось общаться через стол. Всюду топтались охранники в черно-белой форме, с болтающимися на поясе ключами, и следили за каждым нашим движением.

Мать Амана сидела, сгорбившись, с каменным лицом, печальная и безмолвная. Под глазами – огромные темные круги, вид замкнутый. Аман был еще мельче, чем мне помнилось, осунувшийся и тощий, как собака уиппет. В его глазах плескалось море одиночества и отчаяния.

Я настойчиво твердил себе: не жалей их. Они не хотят жалости, жалость им не нужна, и они сразу ее почуют. Они не жертвы – они люди. Постарайся найти какие-то точки соприкосновения. Как Мэтт сказал в машине? Раз взялся – иди до конца. И молись, что «Монополию» все-таки принесут.

– Как Мэтт? – спросил Аман.

– Ждет снаружи, –  ответил я. –  Его сюда не пускают.

Аман тускло улыбнулся.

– Удивительно, –  сказал он. –  Мы хотим отсюда выйти – нас не пускают. А он хочет сюда попасть – и его тоже не пускают.

Я предпринял несколько попыток завязать разговор с его матерью. Но она, увы, еле-еле говорила по-английски, и Аману приходилось переводить. Я заметил, что парень оживлялся, только когда речь заходила о Мэтте, и то мне приходилось все время задавать вопросы. А если бы я их не задавал, мы бы, наверное, так и сидели в молчании. Любой вопрос, не касавшийся Мэтта, Аман переадресовывал матери и переводил ее ответы – по большей части «да» или «нет». Как я ни бился, толковой беседы у нас не получалось.

И вдруг Аман, к моему изумлению, заговорил сам.

– Мама плохо себя чувствует, –  сообщил он. –  Утром у нее опять была паническая атака. Врач дал ей лекарство, а оно вызывает сонливость. –  Он говорил очень правильно, почти без намека на акцент.

– Отчего же у твоей мамы произошла паническая атака? – спросил я и тут же пожалел о своем вопросе. Что за бесцеремонность – лезть людям в душу.

– Это место плохо на нее действует. Все это сидение взаперти… –  ответил он. –  В Афганистане она однажды была в тюрьме. Она не любит об этом говорить. Но я знаю, что там ее били. Полицейские били. Она на дух полицейских не переносит. И сидение под замком тоже. Эта афганская тюрьма ей до сих пор снится в кошмарах, понимаете? Иногда она просыпается, понимает, что опять в тюрьме, видит всю эту охрану – и ее накрывает.

Тут внезапно подошел охранник с «Монополией».

– Сегодня вам повезло, –  бросил он. –  Но в другой раз не прокатит, ясно? – и отошел.

«Ах ты сволочь», –  пронеслось у меня в голове. Но я понимал, что эмоции лучше держать при себе. «Монополия» у меня, и мне не нужно, чтобы ее снова отобрали.

– «Монополия», –  сказал я. –  Мэтт говорит, ты ее любишь и отлично играешь.

Лицо Амана прояснилось.

– «Монополия»! Смотри, мама! Помнишь, где мы научились этой игре? – Он повернулся ко мне. –  Мы с Мэттом часто играли в «Монополию». Я никогда не проигрывал. –  И он повторил: – Никогда.

Он тут же полез в коробку, разложил игру и радостно потер руки. И вдруг захохотал, да так, что, казалось, он не в силах остановиться.

– Смотрите, что тут написано! – воскликнул он, тыча пальцем в игровое поле. –  Тут написано: «Отправляйтесь в тюрьму». Отправляйтесь в тюрьму! Смешно же, правда? Если я окажусь на этом поле, то отправлюсь в тюрьму! Меня посадят. И вас тоже!

Смеялся он очень заразительно – и вскоре мы оба покатывались от хохота.

Но вдруг я заметил, что к нам опять направляется охранник – точнее, на этот раз охранница, но такая же бесцеремонная.

– Вы мешаете другим. Потише можно? – рыкнула она. –  Предупреждаю в первый и последний раз. Будете дальше ржать – на этом свидание закончится, ясно вам?

Она хамила, причем безо всякого на то основания, и меня это зацепило. На этот раз я не стал сдерживаться.

– Значит, смеяться здесь нельзя, правильно я понимаю? – отозвался я. –  Плакать можно, а смеяться ни под каким видом? Так?

Охранница смерила меня долгим, тяжелым взглядом, а потом просто развернулась и ушла. Невелика победа – но по улыбке на лице Амана я понял: для него это значило гораздо больше.

– Здорово вы ее, –  шепнул он, украдкой показывая мне два больших пальца.

Тенька

Дедушка

Мэтт был прав: в «Монополию» Аман играл мастерски. За час он скупил почти весь Лондон, а я разорился и угодил в тюрьму.

– Вот видите? – воскликнул он, торжествующе вскидывая кулаки. –  В бизнесе я соображаю. Это у меня от отца. Он был фермером. Мы тогда еще в Бамиане жили, это город такой в Афганистане. Он держал овец – огромное стадо, лучшие овцы в долине. А еще выращивал яблоки – большие такие, зеленые. Я люблю яблоки.

– У меня в саду вкусные яблоки растут, –  отозвался я. –  Розовые, нарядные. «Джеймс Грив» сорт называется. Я тебе в следующий раз принесу.

– Не разрешат, –  печально сказал Аман.

– Попытка не пытка, –  ответил я. – «Монополию» я же пронес?

На это он улыбнулся. И вдруг подался вперед и, не обращая внимания на мать, стал сыпать вопросами: где я живу, кем работаю, за какую футбольную команду болею. Я понял, что Мэтт много ему обо мне рассказывал, и меня это очень порадовало. Но больше он говорил про Мэтта: что получил все его письма, однако в конце концов решил не отвечать, потому что ясно, что больше они никогда не увидятся. Только душу рвать.

– Не говори так, –  сказал я. –  Увидитесь или нет – откуда тебе знать?

– Да все же и так понятно, –  ответил Аман. Конечно, он был прав, но я считал, что должен его обнадежить.

– Никогда не знаешь, что как будет, –  сказал я. –  Никогда.

Тут я вспомнил о фотографии, которую перед выходом прихватил из дома, –  идею подсказал Мэтт, и мне она пришлась по душе. Достав снимок из кармана пиджака, я протянул его Аману.

Тут же раздался окрик охранницы. Большими шагами она устремилась к нашему столу – та же самая, которая одернула нас в прошлый раз. Все в помещении уставились на нас.

– Не положено! – грохнула она. –  Вы нарочно на рожон лезете, или в чем дело?

Тут уж я разозлился не на шутку и ответил резко:

– Да господи боже, это же просто семейная фотография! – Я сунул снимок ей под нос. –  Сами посмотрите!

Она взяла фотографию и какое-то время изучала ее с угрюмым видом.

– На будущее знайте, –  сказала она мне, –  любые вещи передаются только через охрану. Любые!

Я ограничился кивком и, закусив губу, дождался, пока она отойдет. При этом сам себя презирал – за то, что не стал спорить. Но я отдавал себе отчет в том, что вступать в перепалку бессмысленно, если я хочу, чтобы Аман фотографию все-таки увидел. Когда она отошла, я торжествующе подмигнул Аману, передал фотографию через стол и стал показывать, где кто.

– Это мы прошлым летом снялись в саду. Под яблоней. Мэтт на коленях рядом с Псом. Знаю-знаю – не очень-то мы заморочились с именем для собаки, да? Он, наверное, ровесник вам с Мэттом. Для собаки очень солидный возраст.

Внезапная тень набежала на лицо Амана. Он взял фото в руки, вгляделся пристально.

– Тенька, –  пробормотал он, и я увидел, что его глаза наполнились слезами. –  Тенька!

– Что, прости? – в недоумении переспросил я. –  Что там такое на фотографии?

Не говоря ни слова, Аман вскочил и выбежал из помещения для свиданий. Мать бросилась за ним. А я остался. Чувствовал я себя очень глупо. Разглядывал фотографию и пытался понять: почему он так расстроился, что такое увидел на этом семейном снимке?

Один из охранников, прохаживавшихся вдоль столов, подошел ко мне и сказал, эдак доверительно понизив голос:

– Горячие головы! То-то и беда с ними. Имейте в виду, этот тип тот еще грубиян.

Меня захлестнуло желание встать и встряхнуть его как следует. Язык чесался высказать все, что я думаю. Бросить ему в лицо: «А вы бы как себя чувствовали, если бы сидели тут в клетке? Он всего-навсего ребенок, лишенный дома, лишенный надежды, и от будущего ему нечего ждать, кроме депортации».

Однако – уже во второй раз за день – я смолчал. И этим молчанием, казалось, опять предал Амана. С какой стороны ни посмотри, произошедшее – целиком и полностью моя вина. Не надо было показывать Аману эту фотографию.

Он только-только начал доверять мне, и тут я все испортил. Хотя я сам не знал, что сделал не так, но чувство вины не отпускало. Люди со всех сторон пялились на меня. Наверняка думали, что я специально обидел Амана. Я подождал некоторое время, надеясь, что он вернется, и в то же время отчаянно желая наконец отсюда убраться. Если он больше не появится, соберу быстренько «Монополию» и дам тягу…