– А ты все продумал, Ханси? Что ты будешь делать, если Гитлер проиграет войну?

Выражение лица у папы стало как у петуха, залетевшего в пустой курятник. Раньше он такого никогда не слышал.

– Проиграет? О чем это ты?

Сестра скосила на него глаза, не поворачивая головы, и произнесла:

– Это вполне вероятно. Никто не может выиграть войну одновременно в пяти странах.

– Тогда он просто поставит на кон башмаки и подтяжки и снова получит свою репу! – подал голос Пюти, пытаясь разрядить обстановку.

Но ему это не удалось. Сейчас за столом впервые все замерло. Краббе переводил взгляд то на одного, то на другого брата, словно распорядитель на молодежных танцах, и попутно собирал соус с помощью ножа на вилку. Мама уже доела свою порцию и разглаживала салфетку, лежащую на ее широких коленях. Пюти, сидевший между мной и мамой, сделал большой глоток красного вина, а потом обратился к бабушке:

– А разве эту историю сочинил не… как его… Андерсен?

– Nej, det var bare sådan en typisk gammel jysk historie^[89], – ответила супруга посла, качая головой и тыкая мясо вилкой.

– Которая сейчас уже tysk^[90] geworden^[91], – озорным тоном добавил Пюти и как бы в подтверждение этого щелкнул каблуками под столом и вскинул правую руку: «Зиг хайль!» Особенно смешным этот жест сделало то, что Пюти так поднял руку, будто она была загипсована, как у папы.

У меня вырвался смешок, а маме удалось подавить смех. Папа послал мне быстрый взгляд, полный одновременно изумления и укоризны. Он покраснел до ушей и сидел на том конце стола, словно свекла в сером кителе. Бабушка ошеломленно смотрела на своего сына Пюти. Его дерзкая шутка оказалась полной неожиданностью для всех. Папа не знал, что и ответить. Сперва он отодвинул свой стул, словно собирался покинуть собрание, но передумал и вместо этого начал агитировать за Гитлера и нацизм. Но долго говорить ему не дали, потому что бабушка остановила его: сказала, что здесь не немецкая сфера влияния, здесь свобода слова, а если, мол, ему хочется петь коричневым курткам дифирамбы, то милости просим отойти к окну. Затем она посмотрела в глаза своему сыну тяжелым взглядом и заявила, что, конечно, не привыкла указывать своим детям, каких политических взглядов им придерживаться, но пусть он хорошенько подумает над словами своего отца, который после поездки в Берлин сказал, что при нацизме все общество шиворот-навыворот: университетом, парламентом и церковью верховодит пивнушка.

– Папины представления о Германии в основном идут из… – папа резко замолчал и уставился на бабушку, а потом вновь начал. – Но именно эти учреждения и дали слабину. Время потребовало новых, нестандартных решений. Разве папа не станет правителем страны под эгидой англичан? Чиновник сменит короля! Это ведь тоже значит, что все шиворот-навыворот!!

Пюти с изумлением взглянул на свою мать.

– Мама, это правда? Папа станет правителем Исландии?

Фру Георгия ничего не ответила.

– Он этого никогда не сделает. Папа никогда не предаст короля, – сказала Килла.

– Предать короля? А разве Исландия вообще может ему принадлежать, коль скоро она оккупирована англичанами, а сам он – нами? – спросил папа властным тоном, и краска сошла с его лица.

– Af os? Pfhi! – фыркнула бабушка и грянула: – Du er ikke tysk, Hans Henrik! Du er min søn!^[92]

Бабушка редко сердилась, и за столом воцарилось молчание нового рода, которое продолжалось до тех пор, пока она, покачиваясь, не потянулась за своим бокалом вина. Пюти попытался возобновить беседу:

– Краббе, какое сейчас у Исландии отношение к Дании?

Краббе кивнул головой и начал рассказ, тщательно стараясь во время своей речи посмотреть в глаза каждому из нас:

– Я думаю, что датчане в полной мере осознают, что исландцам в той или иной степени придется в сложившейся ситуации решать свои дела самостоятельно, при полном взаимодействии с оккупировавшей их страной, но в то же время мы, исландцы, должны уважать отношение датчан к без сомнения достойной стране, оккупировавшей их.

Обегая стол, глаза Краббе задержались именно на глазах папы, когда он произнес заключительные слова: «К без сомнения достойной стране, оккупировавшей их». Затем он вновь кивнул, словно прося прощения за свою опрометчивость. Присутствующие сидели, не моргая. Судя по всему, никто не понял этой вежливой тирады, которая умерила пыл собравшихся. А если кто-нибудь и понял, что хотел сказать полпред, и захотел бы возразить ему, он застраховал себя от этого: стащил со своих колен полотняную салфетку и осторожно промокнул ею губы, словно собственное высказывание показалось ему грязным. Вероятно, такова роль дипломатов: эпатировать других вежливым образом.

За столом опять воцарилось молчание и длилось до тех пор, пока ютландская кухарка Хелле не пришла забрать тарелки. Бабушка очнулась и повернулась к маме, чтобы узнать ее мнение о рассказе про Эббе Ро:

– Men hvad tænker du om Helles lille historie, Massebill?^[93]

– Ну, у нас на Свепнэйар иногда в сеть попадались такие гигантские тунцы. Но от них были только одни неприятности: они портили сети, а на парней из-за них находили приступы хвастливости: им непременно надо было мчаться на Флатэй показывать добычу. И еще такие рыбы бывали невкусные. По-моему, это скорее пища для журналистов, а не для обычных людей. Как говорит мама, чудесный улов – не во благо.

41
В датской младшей школе

1940

Мы оказались заперты в Дании до самой осени и даже дольше. Пароходы в Исландию ходили редко, к тому же плавание было весьма опасным. Немецкие и английские подводные лодки постоянно охотились на суда в Атлантике, и даже киты в океане ощущали на себе дыхание войны.

Бабушка Георгия отправилась на родину осенью – в знаменитый Петсамский рейс. Тогда двумстам исландцам, проживавшим в странах Скандинавии, дали возможность уплыть домой на пароходе «Эсья», но сперва они должны были добраться до Петсамо, портового городка на севере Финляндии. Бабушка наотрез отказалась брать с собой нас с мамой. «Нельзя класть все золотые яйца в одну лодку». Пюти тотчас принял насмешливое выражение лица и сказал: «Значит, мама, я не золотое яйцо?» – он должен был сопровождать ее в поездке. «Не золотое, а пустое», – отвечала я.

Мы с мамой должны были поехать следующим рейсом. Но он не состоялся. В середине лета папа отправился на ратные труды, и мы с мамой остались в резиденции посла Исландии одни. В свете недавних событий должность посла упразднили, но из-за оккупации продать квартиру не удавалось много месяцев. Сначала с нами были труженица кухни Хелле и шофер Райнер. Как и большинство мужчин, доживающих век в качестве шоферов при посольствах, он был из числа бесприютных. Происходил он из дворянского немецко-французского рода, но все бумаги, подтверждающие дворянство, потерял в «Первой мировой возне». Но гены были на своем месте, и Райнер всегда стоял навытяжку, если ему случалось хотя бы ненадолго встать в углу или на тротуаре. Он щеголял тремя черными косматыми бровями: две на лбу, третья – на верхней губе.

В начале сентября я пошла в местную школу, Den Classenske Legatskole^[94]. Первый день прошел неудачно, потому что я вернулась домой с «разукрашенным» лицом. Дети окружили меня во дворе и орали мне: «Klipfisk! Klipfisk!» («Сушеная рыба! Сушеная рыба!») На следующий день начались уроки. Учитель был полноватый господин со звучным голосом.

– А вот и наша новенькая – исландка фрекен Бьёрнссон. Вы не могли бы что-нибудь рассказать нам об Исландии? Правда, что там не растут деревья?

– Да нет, растут. Только они очень маленькие. Говорят, если заблудишься в исландском лесу, надо просто встать во весь рост.

Класс засмеялся суровым смехом, показывая, что смеется не над шуткой, а надо мной.

– А еще говорят, чтобы посмотреть на датские горы, надо наклониться.

За это дополнение меня побили на школьном дворе, и я пришла домой с рваным ухом. На следующий день я наотрез отказалась идти в школу и бастовала целую неделю, пока мама не нашла мне маленькую уютную школу возле парка Росенборг, носящую привлекательное название «Школа на Серебряной улице».

Райнер каждое утро отвозил меня на Серебряную улицу – Сёльгэде. Она расположена недалеко от улицы Эстер Вольгаде, на которой раньше наш Йоун Сигурдссон^[95] стоял на исландской вахте на корме дома со шпилем; я думаю, то, что его квартира по форме была похожа на корабль, помогло ему в плавании по бурному морю борьбы за независимость. Фасад дома был прочным, без щелей, и Йоуну дома можно было полностью не одеваться, так что он – единственный в мире борец за независимость, которому удалось освободить родину, будучи облаченным в ночной халат.

Зато травля исландских детей в датских школах была, по всей видимости, одобрена фолькетингом в рамках закона об образовании, потому что в этой низшей школе со мной обращались точно так же, как и в других.

«Hendes bedstemor er dansk, siger hun. Men hendes værstemor er islandsk!»^[96]

Учитель был – дылда Йенс с жидкими светлыми волосами и толстыми очками; он так неудачно представил меня одноклассникам, что класс взорвался в хохоте, и дети стали шепотом передавать друг другу прозвище Хеброн. Отель «Хеброн» на улице Хельголансгaде был известен как публичный дом, и школьникам это казалось очень забавным.

«Хэллоу, Хеброн!»

Так начались уроки, но перемены были еще невыносимее: меня шпыняли по замощенному школьному двору, словно хворую козу. Я попробовала начать новую забастовку, но мама не верила, что ситуация не улучшается, и по утрам загоняла меня в машину. Однако в школе становилось все хуже и хуже. Порой мне приходилось просто удирать оттуда. К счастью, к моим услугам были целых три сада и множество пород деревьев, за которыми можно было прятаться: парк Росенборг, Ботанический сад и Østre Anlæg^[97], который дядя Пюти называл не иначе, как Острый Омлет. Также было неплохо, что за углом располагался Statens Museum for Kunst^[98], и порой мне удавалось сбегáть туда и уходить от погони в его извилистых коридорах. С тех пор я всегда быстро осматриваю музеи: такая я быстроглазая.

Конечно же, осенью 1940-го датский Государственный музей искусств контролировался нацистами. Так что там не было ни кубизма, ни фовизма, ни эксперссионизма, один фашизм. Статные мужчины с копьями и покорные женщины с младенцем

у груди.

Удивительно, насколько все фанатики любят гармонию в искусстве! Нацисты отправили в газовые камеры целый народ, но не могли видеть увечья на холсте. Но бывает и наоборот. Самый мирный народ может увлечься искажением и насилием в искусстве. Я не знаю человека более приличного, чем мой сын, Оулав Святой. Но в свое время он с головой ушел в панк и целыми семестрами просиживал у себя в комнате, слушая на полной громкости шедевры музыкального терроризма. А с ним были эдакие мышки, которых я прозвала «анарх-киски», тоже все из себя приличные, с булавочками в носу и в рваных колготках; они осторожно прокрадывались в коридор и втягивали голову в плечи, когда спрашивали, где здесь туалет. Наверно, они все потом стали депутатками Партии прогресса^[99].

Жизнь всегда стремится к балансу.