– С вашего позволения я составлю документ и ввиду его чрезвычайной секретности сам отвезу на вокзал к моменту отправки дипломатической почты.

Граф лишь кивнул. Через час секретарь был уже на Центральном вокзале Вены Хауптбанхов. Направившись к составу компании «Imperial Regia», он нос к носу столкнулся с только что прибывшим в столицу генерал-фельдмаршалом Радецким, мрачно наблюдавшим, как на перроне грузят дипломатическую почту.

Его ординарец, молодой граф Штаремберг, как раз говорил ему:

– Ваша светлость, неужели мы действительно будем просить мира? После всего…

– После всего? – Радецкий резко повернулся, его шитый золотом мундир блеснул на весеннем солнце. – После того как русские взяли Бухарест за три дня? После того, как они вышли к Дунаю – этой голубой дороге Европы? После того как наши лучшие полки бежали от казаков, словно зайцы?

Он швырнул адъютанту под ноги пачку газет – и все с карикатурами на австрийскую армию, империю и императора лично. На одной как раз был изображен Франц Иосиф, целующий сапог Александру. И увидев личного секретаря министра иностранных дел с толстым портфелем в руках, генерал-фельдмаршал расплылся в фальшивой улыбке.

– А-а, досточтимый херр Вирхов! Вы торопитесь отправить в Московию депешу о нашей капитуляции?

Побледнев куда сильнее, чем давеча в кабинете у своего патрона, фон Вирхов увидел, как рука генерал-фельдмаршала в белой перчатке легла на золоченый эфес сабли. К счастью для молодого человека на вокзал прибыл вестовой и передал Радецкому пакет. Разорвав его тут же на перроне, генерал-фельдмаршал приложил два пальца к лакированному козырьку фуражки, прощаясь с трясущимся от страха собеседником, и тут же удалился.

Через час он входил уже в кабинет австрийского императора. И застал необычную сцену. Франц Иосиф, с яростью, несвойственной его всегда безупречным манерам, рвал в клочья какую-то бумагу и едва ли не швырял ее графу Буолю в лицо. Клочки падали на паркет, где еще утром лежал персидский ковер – теперь почему-то убранный, словно на нем оказалось кровавое пятно.

– Они называют нас предателями? – голос австрийского императора сорвался на фальцет. – После того как мы спасли их от Наполеона? А вы, граф…

Заметив в дверях генерал-фельдмаршала, Франц Иосиф осекся. На мундире Радецкого сегодня не было его многочисленных орденов и лент, словно он больше не заслуживал их носить. Обратил на это внимание и министр иностранных дел, который получил депешу, переданную из Российского посольства, уже после того, как отправил фон Вирхова на вокзал Хауптбанхов.

– Поздравляю вас, генерал-фельдмаршал, – саркастически произнес император Австрии и Венгрии. – Русские уже требуют Галицию!

Радецкий скрипнул зубами. Процедил сквозь них:

– Нет. Мы будем драться. Пусть русские узнают цену австрийской чести!

– Да?! – в том же тоне осведомился Франц Иосиф. – Помнится что-то подобное вы произносили и перед тем, как войска моего брата Фридриха Вильгельма взяли Дрезден, и перед тем, как позволить русским оказывать военную помощь бунтовщикам в Италии, господин вице-король Ломбардо-Венецианского королевства!.. Кстати, освежите мою память. Не вам ли мой почивший брат Николай, российский император, присвоил почетный чин генерал-фельдмаршала своей армии и сделал шефом Белорусского гусарского полка?

И в этот момент за окном ударил колокол собора Святого Стефана.

***

От своей первоначальной идеи – использовать брошенные британцами и французами в дельте Дуная пароходофрегаты «Миранда» и «Террибль» – я отказался. Модернизировать их для движения по рекам было конечно соблазнительно, но что дальше?

По Днепру не пройти – пороги не позволят. Идти по Дунаю, значит двигаться по заведомо враждебной территории. Да и пришлось бы бросить суда где-нибудь под Братиславой, а дальше шлепать своим ходом – с артиллерией и боеприпасами.

Сложно и не гарантирует успеха. Поэтому я решил взять в аренду пароходы, которые уже ходят по Днепру выше порогов. Погрузить на них свой полк, припасы и вооружение и дойти до Днепро-Бугского канала, а уже по нему попасть в Западный Буг и Вислу.

Именно поэтому полк спецназа, под моим командованием, срочно выдвинулся к Киеву. По прибытию, я сразу обратился к владельцам тамошних пароходных компаний, которые не слишком артачились.

Во-первых, меня поддержал генерал-губернатор Илларион Илларионович Васильчиков. Во-вторых, пароходовладельцам это было выгодно, я им предложил хорошие деньги, а в-третьих они получили возможность проявить патриотизм.

В итоге, мне удалось зафрахтовать три парохода – два принадлежали компании генерала Мальцева, а один помещику Пусловскому. Приходилось спешить, потому что положение русских гарнизонов в Варшаве и Сандомире было мягко говоря плачевным.

Разумеется, мой полк при всей его выучке, боевом опыте и самом современном вооружении не смог бы один подавить восстание. На выручку русским гарнизонам выдвинулся также 52-й Виленский пехотный полк и второй батальон 72-го пехотного Тульского полка.

И тем не менее – нам предстояло нанести удар первыми. Вряд ли поляки ожидали нападения прямо с реки, что протекала через такие важнейшие города Царства Польского, как Варшава и Краков.

Тем более, что пароходы наши военными не выглядели. Орудия на палубе были тщательно замаскированы. Солдаты и офицеры ходили в штатском. Или, как выражались в эту эпоху – в партикулярном платье.

Если бы не ждали нас впереди кровь и огонь, можно было только наслаждаться путешествием. Особенно, когда мы миновали Пинск и вошли собственно в русло канала. Мимо потянулись живописные берега, где природа была почти не тронута человеком.

Что и говорить, Днепро-Бугский канал, проходивший через самые потаенные уголки Юго-Западной Руси, в XIX столетии, олицетворял собой совершенство инженерного мастерства и красоту первозданной природы русской земли.

Как никак эта искусственная водная магистраль, протяженностью почти сто километров, соединяет две великих европейских реки – Днепр и Западный Буг, обеспечивая жизненно важное водное сообщение российских побережий Балтийского и Черного морей.

В конце XIX века, с судоверфи в польском Эльбинге в Черное море, по нему протащат пять миноносцев. И, насколько мне известно, канал продолжает функционировать и в XXI веке, связывая уже несколько государств. А в эту эпоху – внутренние районы одного.

Пароходы негромко шлепали плицами гребных колес по прохладным водам сначала Днепра, потом Припяти. Широкие и местами болотистые равнины сменялись высокими прибрежными холмами, покрытыми свежей весенней растительностью.

Сосновые боры соседствовали здесь с буковыми рощами, вербняком и осинами, а пойменные пространства поросли дикорастущим терном, орешником и ракитником. Особенно красивы были те места, где русло канала петляло среди многочисленных островов, разделенных рукавами проток.

Кусты рябины, боярышника и малины росли вдоль маленьких бухточек, на мой взгляд – идеально подходящих для рыбалки. Эх, приплыть бы сюда на лодке. Поудить окуньков или пожарить шашлычок на мангале.

Летом, небось, купаться тут самое оно. Вода удивительно чистая и прозрачная. И если бы не волна, поднимаемая гребными колесами, наверное, прямо с борта можно было бы любоваться мальками и другой речной живностью.

К сожалению, с каждым днем приближались территории Царства Польского, обильно политого русской невинной кровью. Последней дружественной гаванью стал для нас Брест-Литовск. Здесь нас снабдили топливом и провиантом.

И на борт погрузился батальон, составленный из ветеранов – отставных военных, многие из которых в молодости сражались с еще войсками Наполеона. Командира добровольцев, гусарского полковника Дементьева я пригласил остановиться в моей каюте.

Роскошнее помещения я ему все равно предложить не мог. Младшие офицеры и солдаты вообще ютились на палубе. Благо с каждым днем становилось все теплее. А вот когда у города Новы-Двур-Мазовецки наша маленькая флотилия вошла в русло Вислы, нам стало даже жарко.

Глава 6

Варшава пылала. Небо над городом было затянуто плотной пеленой дыма, сквозь которую лишь изредка пробивались лучи кроваво-красного заката. Воздух был густым, пропитанным гарью, порохом и чем-то еще – сладковатым, трупным. Я стоял на палубе парохода, опираясь на леера ограждения, и смотрел на этот ад. Мои пальцы судорожно сжимали холодный металл, а в ушах стоял гул – не то от канонады, не то от собственной крови, яростно стучавшей в висках.

– Ваше высокопревосходительство, – раздался рядом спокойный, глуховатый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял мой соратник в этом походе, командир добровольческого батальона гусарский полковник Борис Львович Дементьев, – высокий, широкоплечий, с лицом, изборожденным шрамом от давнего сабельного удара. Его серые глаза, холодные и спокойные, как штык, смотрели на меня без страха, но с тем особым выражением, которое бывает у старых солдат перед боем.

– Готовы? – спросил я.

– Батальон построен. Ждем вашего приказа.

Я кивнул и еще раз окинул взглядом берег. Набережная Вислы была перегорожена баррикадами из перевернутых телег, мебели, бревен. За ними мелькали фигуры бунтовщиков – кто-то перезаряжал ружье, кто-то кричал что-то по-польски, размахивая саблей. Они даже стреляли по нам, но не могли попасть. Где-то в глубине города горели дома, и отсветы пламени дрожали на мокром камне мостовой.

– Пора.

Сходни грохнули о камни, и первая рота ринулась вперед. Солдаты – мои солдаты, закаленные в боях в Крыму и в Петербурге и добровольцы Дементьева, отличившиеся кто на Бородинском поле, кто на Березине, кто в заграничном походе – не шли плотным строем, как это было принято когда-то, они сразу рассыпались цепью, используя деревья и опрокинутые экипажи, все, что годилось в качестве укрытия – без суеты, без лишних криков. Только сапоги тяжело стучали по булыжнику, да слышался лязг оружия.

Пуля просвистела у самого моего уха, вонзившись в дерево позади. Потом – еще, еще… Застрочили пулеметы ПАШ, и несколько человек на баррикадах рухнули на мостовую. С пароходов ударили шабаринки. Снаряды с воем пролетали над нашими головами и разрывались в окнах домов. Перелет. Артиллеристы откорректировали огонь и разрывы взметнулись среди баррикад, выкашивая мятежников шрапнелью.

– Вперед! – крикнул я. – Не останавливаться!

Мы врассыпную передвигались по набережной, прижимаясь к стенам домов. Окна в них были выбиты, двери выломаны. Где-то в переулке плакал ребенок – высокий, тонкий звук словно прошивал тонкой нитью грохот стрельбы.

– Вашбродь, слева! – крикнул подхорунжий Семенов.

Я резко обернулся. Из-за угла выскочил молодой поляк, лет восемнадцати, с пистолетом в дрожащих руках. Его лицо было бледным, глаза – широко раскрытыми, полными ужаса и ярости. Он выстрелил. Промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить, мой револьвер уже смотрел ему в грудь.

– Poddawać się! – крикнул я по-польски. – Сдавайся!

Это была уловка. На черта он нам сдался. Парень выронил пистолет, прошептал что-то – то ли молитву, то ли проклятие, – и бросился на меня с ножом. Выстрел прогремел почти над самым моим ухом. Поляк упал, как подкошенный. Из пробитой глазницы хлынула кровавая жижа. Семенов опустил винтарь с дымящимся стволом.

– Зря, – сказал я. – Дал бы ему по зубам, как следует, и будя с него.

– Не жалей, ваше высокоблагородие, они моего брательника молодшего подвесили, язык через горло перерезанное вытащив…

Подхорунжий был прав. Взяв первую линию баррикад, мы увидели и первых повешенных. Трупы были, мягко говоря, не свежими. Черные неузнаваемые лица. Женские груди в трупных пятнах, выглядывающие не из истлевшей, из разорванной одежды. Понятно – насиловали, прежде, чем повесить.