У-у-у-у-усти-и-и-инья-а-а-а-а-а-а-а!

Видел ее Михайла во дворце и сразу сказать мог – счастлива она.

До безумия, искренне… Неужто о Борисе говорила она?!

Неужто его любила?!

И ведь не за венец царский, не за золото, не за жемчуга и парчу, не за власть любит, это понимал он куда как лучше Федора. Тот бурчал, что позарилась Устинья на трон царский, да только глупости все это, не смотрят так на ступеньку к трону. А она на Бориса именно что смотрит, Михайла об искре единой в ее глазах мечтал как о чуде, а тут… дождался сияния, только не к Михайле оно обращено. Устинья потому глаз и не поднимает почти, чтобы никто в них света не видел, бешеного, искристого… Она когда на мужа смотрит, у нее лицо совсем другим становится. Не просто любовь это – невероятная нежность. Никогда она на Михайлу не посмотрит так-то.

Но и вовсе дураком Михайла не был, понимал: готовится что-то…

А когда так, выгоды он своей не упустит.

Пусть гуляют все и веселятся. Глубоко за полночь, оставив Федора в руках профессионально услужливой красотки, отправился Михайла по своим делам.

К ювелиру.

Старый Исаак Альцман на всю Ладогу славился, а жил неподалеку, на Джерманской улице. К нему Михайла и постучал, да не просто так, а заранее вызнанным условным стуком, в заднюю дверь.

Долго ждать не пришлось, почти сразу засов открылся.

– Юноша? Чего надо?

Михайла улыбнулся залихватски, ладонь открытую протянул, а на ней камешек. Зеленый такой, искрой просверкивает. Других рекомендаций и не потребовалось.

– Заходи.

Через десять минут сидели они друг напротив друга, за столом, и ювелир осматривал выложенные на стол три камня. Больше Михайла взять побоялся, потом еще принесет.

Исаак разглядывал камни, думал.

Потом качнул головой:

– Могу дать по три сотни рублей за камень. Каждый.

Михайла только брови поднял:

– Сколько?!

Цена была грабительская. Мягко говоря.

– А сколько ты хочешь? Десять тысяч серебром за каждый? Ха!^[7]

– Да неужели? – Цены Михайла представлял и знал, что изумруды до́роги, три сотни – это уж вовсе чушь…

– Я эти камни знаю. И знаю, кто покупал их у меня. Так что… готов принять камешки обратно. Три сотни за доставку да остальное за сохранение тайны боярина.

У Михайлы в глазах потемнело.

А и правда, мог же догадаться, что он… что его…

Ижорский, тварь, здесь камни и покупал?!

Исаак усмехнулся, это и стало спусковым крючком. Михайла резко подался вперед, нож в руке сам собой появился… и разрез на горле у Исаака – тоже.

Кровь на камни хлынула.

Михайла отстранился, чтобы не запачкало его, убивать-то и вовсе не страшно… камни вот испачкал… кончиками пальцев взять их, вытереть о рубаху умирающего ювелира, быстро дом осмотреть… Исаак – не боярин Ижорский, его ухоронку Михайле найти не удалось, но кое-чем все ж парень поживился.

Жалко, конечно, но серебро ему нелишнее, а что до остального… сбудет он камни с рук, но не на Ладоге. Есть у него на первое время деньги, а там видно будет.

* * *

Кого не ожидала увидеть у себя Устинья, так это Анфису Утятьеву.

А ведь пробилась как-то, стоит, улыбается.

– Поговорить бы нам, государыня.

Пролазливость уважения заслуживала, оттого Устинья и не отказала сразу. Это ж надобно извернуться, в палаты царские пройти, ее найти, время подгадать – все смогла боярышня, впусте так стараться не будешь!

– О чем ты поговорить хочешь, боярышня?

– Аникита считает, что хочу я тебя попросить. Свадьба у нас скоро, когда б государь согласился хоть заглянуть – сама понимаешь, честь великая.

– Честь. – Устя была уверена, что ради такого Анфиса бы унижаться не стала. Боярина Репьева попросила, ему б государь не отказал.

Боярышня вокруг огляделась.

– Точно не услышит никто нас? Очень уж дело такое… нехорошее.

И столько всего в ее голосе было: тут и нежелание связываться, и сомнение, и решимость – поверила Устя боярышне. И дело нехорошее, и делать его надо.

– Пойдем…

Устя боярышню провела в горницу, в которой, она точно знала, ни ходов, ни глазков не было, у окна встала, проверила, что внизу да рядом нет никого.

– Только тихо говори.

– Есть на Лембергской улице такая травница, Сара Беккер.

Устинья аж дернулась, ровно ее иголкой ткнули.

– Откуда ты ее знаешь?!

– Притирания она хорошие делает, мази, я их покупаю.

Рассказывала Анфиса быстро и толково. И видя, как бледнеет, леденеет лицо Устиньи, понимала – правильно сделала. Очень все вовремя.

Анфиса замолчала, Устинья обняла ее, с руки кольцо с лалом стянула, Анфисе протянула:

– Прими, не побрезгуй. И Борю уговорю я к вам на свадьбу быть, и… обязана я тебе. Не забуду о том вовек.

Анфиса кольцо примерила, на Устинью покосилась:

– Ты, боярышня… то есть государыня…

– Устиньей зови, Устей можно. И ты мне тоже не нравишься.

Анфиса фыркнула.

А в голове у нее другие мысли крутились. Когда у Устиньи ребеночек появится да у них… Друг государев вроде и не чин, а почище иного звания будет.

Это так, на будущее заявка, но о ней помолчит пока Анфиса. И навязчивой не будет.

– Мне присутствия государя хватит, пусть ненадолго, все одно почетно. А остальное… Ты мне тоже не нравишься, только эти бабы еще противнее.

Устя ухмыльнулась:

– Спасибо тебе, боярышня Анфиса. Не забуду.

Она тоже много чего понимала. И молчала. Так надежнее. А с Борисом она в тот же вечер поговорила, всего не рассказывала, попросила просто за Анфису с Аникитой.

Борис быть обещался.

Ежели супруга желает, побывает он на свадьбе у Аникиты Репьева и подарок молодым сделает – землю, хороший надел, и пусть жена дружит, с кем пожелает. Помнит он боярышню Утятьеву, та вроде как не дура. Пусть ее…

* * *

– Илюшка им наш понадобился… – Агафья Пантелеевна так выглядела, что, попадись ей Любава, от страха бы померла ведьма проклятая!

– Не просто так, к новолунию. Чего они заспешили так?

– Причина, значит, есть. А еще… не забывай, ребенок все из матери сосет, тем паче такой, ритуальный. А ведь Федор тоже к супруге присосался, они первой ее кровью связаны, брачными обетами, а может, и еще чего было, Аксинья-то не скажет, если вообще узнает.

Устя только вздохнула.

Первая кровь – она такая, имея ее, много чего с девкой сделать можно.

Может, и с ней сделали во времена оны.

Привязали ее покрепче к Федору, тому сила доставалась, а ей – все откаты за его пакости, вот и ходила она ровно чумная. А там еще и Марина добавилась… не узнать сейчас, да и узнавать не хочется, а надобно. И Илье все рассказать тоже.

– Слушаю – и дурно мне становится, – Илья едва за голову не схватился. – Ритуалы, жертвоприношения… Хорошо хоть Машенька с Варюшкой им не понадобились!

– Им бы и не угрожало ничего, – отмахнулась Устинья, – не родня они нам, непригодны для ритуалов. Хотя… могли бы их использовать, чтобы тебя выманить.

– Так мы им и позволили, – Божедар удивился даже. – Илью я учить взялся не для того, чтобы его всякая пакость одолеть могла!

– Так, может, и позволить им? – Добряна веточку березовую меж пальцами крутила, вроде и зима на дворе, а на ветке – листочки зеленые, точь-в-точь как у той, что на Устиньиной ладошке расцвела… – Тогда мы и поймать их сможем, и разобраться, как положено, и никто нам слова поперек не скажет.

– Хм-м-м… – Агафья задумалась. – А в чем-то и права ты. Что мы сейчас сделать можем, что у нас есть? Книга Черная? Так ее не уничтожишь, пока хоть один из рода жив, восстановится, напишут ее заново. Сара эта Беккер? Так ведь ее и схватить нельзя, она царю никто, не подданная она его. Мамаша ведь от нее отказалась, а отец ее так подданным Лемберга и остался, только тронь, вонь на весь мир пойдет. И то… в чем ее обвинишь? Что травница она – так не противозаконно, а что ведьма, еще доказать надобно, на государя не умышляет она…

– А ритуал?

– Так он не во вред Борису проводится, а на пользу Федору. Что плохого, что у царевича наследник появится? И… никто ж не погиб, не пострадал, даже и собираются они Илью в жертву приносить, так ведь не докажешь…

– Когда принесут – поздно будет.

– А вот бы нам с боярином Репьевым и поговорить, чтобы схватить их на месте преступления. Потому как иначе нам их не связать. Сара из Лемберга, дочь ее боярыня Пронская, Боярская дума на дыбы встанет, я уж о царице молчу, о сыночке ее…

– Сын там как раз и не обязателен. Аксинья – может быть, и то ведьмам крови ее за глаза хватит, знаю я о таком. Тут главное, чтобы меж Федором и Аксиньей в ту же ночь все случилось, а где именно они при этом будут – неважно!

Устя лоб потерла.

– Так что делаем-то?

– Нам бы подошло, когда Илью похитят, да желательно в тот же день, чтобы ни опоить не успели, ни еще как напакостить, чтобы не было у них времени. До ритуала он им живой нужен, да не обязательно в своем разуме. А как начался бы ритуал, так мы бы по-тихому и накрыли всех. – Божедар дураком не был, не командовал бы он иначе своей ватагой. – И шум нам не обязателен. Были люди, да и пропали, как и не было их никогда.

Устинья и не подумала хоть кого пожалеть.

– Искать их будут.

– Пусть ищут. Ладога – река глубокая, течение быстрое, а что с телами сделать, чтобы не всплыли, – то моя забота.

– И мне такой план нравится. Только нет ли чего… чтобы не могли они меня одурманить? – Илья тоже прятаться не хотел. Отец – он ведь тоже подходит, а одолеть его куда как легче. Достать сложнее, ну так… и похитить можно, и в Ладогу привезти – он бы с задачей этой справился.

Добряна головой качнула.

– Ежели б о простых людях речь, а то ведьмы. Всего я предусмотреть не смогу, от всех клинков щитов не придумать.

– Могут и просто по голове дать, – Устя кивнула согласно. – Им ты для ритуала нужен живым, а вот здоровым ли?

– Здоровым, – Агафья фыркнула. – И в сознании полном, это я точно знаю. Жертва чувствовать должна, понимать, что происходит.

– А когда б мы с Ильи аркан не сняли? Подошел бы он?

– Что ж не подойти? Ведьма бы откат получила, которая аркан накидывала, но и то не сильный. По ней бы разрыв стегнул, может, проболела б она какое-то время – и только.

– Понятно.

– А когда понятно вам, давайте думать. Чтобы и похитили меня, и вы меня нашли потом, – рубанул воздух рукой Илья. – Я не заяц, под кустом прятаться, я жить спокойно хочу, чтобы эта нечисть ни на меня, ни на родных моих руку не поднимала.

– Давайте думать. – И Агафья была согласна, и Добряна головой кивала.

Мужчины ведь…

Судьба такая у мужчин – рисковать, любимых грудью своей закрывать, врага воевать.

И у женщин судьба – ждать их из боя, любить да молиться. А когда получится – еще и помогать, чем могут, и лечить…

А могли три волхвы не так уж и мало. И ждали ведьм весьма неприятные сюрпризы. А кое-что и заранее надо было сделать, о чем и сказала Устинья:

– Илюша, надобно нам еще остальную семью из города отослать!

– Почему, Устенька?

– А когда б не о тебе они подумали, об отце да матери? А ведь они и правда тебя беззащитнее?

Агафья Пантелеевна, которая при беседе присутствовала, внука за ухо дернула крепко:

– Ты, малоумок, головой думать начинай! Не только о себе, но и о всей семье, ты это должен предложить был, не Устя!

Опомнился Илья, головой потряс:

– Бабушка, прости, и правда, дурак я. А только в такое поверить… это ж произнести страшно, не то что сделать! И не верится даже.

– И сделают, Илюша, и нас не спросят. Потому и хочу услать я родных подалее… Кажется мне, что счет на дни пошел, скоро стрела в полет сорвется. Не будет у них времени батюшку с матушкой из поместья везти, а Машенька нам вообще не родня, и Аксинья про то знает.