– Думаешь, рассказала она?

– Уверена. Царица Любава… она умеет из тебя так все вытянуть, сам не заметишь, а расскажешь!

– Поговорю я с родными, Устя. Только вот что им сказать? Так-то не послушает меня батюшка…

– А ты не с отцом-матушкой, с женой поговори, Илюша. Ее упроси сказать, что плохо ей на Ладоге, душно, тяжко. И то, печи тут топят, чад, гарь стоят, снег поутру весь черный, поди, белого и не увидишь-то. А как таять начнет, тут и вовсе тяжко будет, нужники-то вонять будут, их чистить зачнут… Пусть попросится уехать в деревню, там и срок доходит.

– А случись что?

– Смотрела я на нее, не случится ничего. И повитуха там есть, что первый раз у нее роды принимала, я расспрашивала, и крепкая у тебя Маша. Уж почти восстановилась она.

Илья только вздохнул, а что делать-то было?

– Хорошо, поговорю я с Машей. Только боюсь, что плакать она будет, возражать…

– Скажи ей, что от этого жизни ваши зависят. Она – твое слабое место, ежели ей или Вареньке угрожать будут, ты разум потеряешь, сделаешь, что враги захотят. Тогда всем плохо будет.

– А ежели тебя похитят, бабушка? – не удержался Илья от иголки острой, да и кто б тут язык прикусить смог? – Ты ж не уедешь?

– Ох, внучек, в том-то и беда, что не решатся они меня похитить. А жаль, сколько б проблем разом решилось.

Но, глядя на сухонькую старушку, поверить в это было сложно.

* * *

– Устёна, мощи привезли.

Устя на мужа посмотрела, кивнула:

– Смотреть пойдем, Боренька?

– Пойдем, радость моя, и Макарию приятно будет, и мне посмотреть интересно, Истерман много уж серебра потратил, там, кстати, и книги есть. Тебе они обязательно интересны будут.

– Будут, Боренька. Я ведь и перевод могу сделать, мы же учить людей на росском будем, чего нам их латынь и франконский? Нам надо, чтобы понятно было.

– И то верно, есть у нас толмачи, но и твоя помощь лишней не будет.

– Я переводить могу с листа, а дьячка выделишь – запишет, потом начисто перебелим, проверим, и можно печатать будет.

– Обязательно так и сделаем. Идем, Устёна?

Разговор этот не просто так шел, Устя как раз венец перед зеркалом поправила, ленту в косе перевязала, сарафан одернула, летник шелковый – не привыкла она к нарядам роскошным.

– Идем, Боренька. Куда мощи принесут?

– В палату Сердоликовую.

* * *

Ежели б не палата, Устя бы, может, сразу и не почуяла неладное.

Но даже сейчас она туда с неохотой заглядывала, вспомнить страшно и жутко было, как в той, черной жизни кровь по пальцам ее стекала, как любимый человек на руках ее уходил…

Нет, не хотелось ей туда идти, а надобно. Как на грех, палата была одной из самых больших да удобно расположенных, часто ею государи пользовались, оттого и на отделку потратились. Бешеные деньги сердолик стоил, пока нашли, да довезли, да выложили все алым камнем…

Устя себе твердо положила: покамест Любава во дворце, Пронские здесь, Федор по коридорам ходит, волком смотрит – она от мужа никуда. На два шага – и обратно.

Пусть ругается, возмущается, пусть что хочет подумает, второй раз она его потерять не может! Самой легче с колокольни головой вниз!

С таким настроением Устя и в палату вошла.

А там ковчежец с мощами уж принесли, Макарий распоряжается, довольный…

– Государь, дозволишь открыть?

А у Устиньи голова кругом идет, и мутит ее, и плохо ей…

– Да, дозволяю.

И – ровно клинком в сердце.

Огонь полыхнул, тот самый, черный, страшный, полоснул, и Устя вдруг поняла отчетливо – нельзя!

Нельзя открывать!

А остановить как?! Когда слуги уж отошли на расстояние почтительное, и стража стоит, и Макарий руку тянет…

– Боря… помоги!

На глазах у всех присутствующих царица оседать начала, и лицо у нее белое, ровно бумага, не сыграешь такое.

А Устя и не играла, перепугалась она до потери разума, за мужа перепугалась… Макарий невольно от мощей отвлекся, тоже к царице кинулся:

– Государыня!

Борис жену на руки подхватил, Устинья в рукав Макария вцепилась, глаза отчаянные:

– Владыка, умоляю!

Шепот такой получился, что обоих мужчин пробрало.

– Владыка… не трогайте… я объясню вам все… людей уберите!

Как тут отказать было?

– Вышли все вон! Государыне от толпы да духоты дурно стало! – Распоряжаться Макарий умел. Так гаркнул, что всех из палаты вымело, ровно метлой. Правда, шепот прошел: «Не иначе, непраздна?» – но Устинья о том и не думала покамест. Ей важнее было, чтобы никто ковчег не открывал.

А Макарий на другое смотрел.

Не на ковчег, а на отчаянную зелень глаз царицы. В сером мареве словно хоровод из зеленых листьев кружился, вспыхивали искры, гасли, и было это красиво и страшно.

Ой, не просто так она… ведьма?

Но на крест святой Устинья и внимания не обратила, на дверь смотрела куда как внимательнее. Наконец, закрылись створки, Устинья себе расслабиться позволила.

– Боря, прости, напугалась я.

– Чего ты испугалась, сердце мое?

Не слыхивал ранее Макарий, чтобы государь говорил так с кем-то. Мягко, рассудительно, ласково… С Мариной не то было, нежности меж ними не сложилось, страсть только плотская, а с первой женой сам Борис еще не тем был. Не повзрослел, не успел тогда… а вот сейчас…

Как ему сказать, ежели и правда государыня – ведьма? Сердце ему разбить? За что караешь, Господи?!

Но царица Макарию и слова сказать не дала:

– Прости, владыка, а только плохо все очень. Не знаю, какую опасность мощи эти несут, но черным от ковчежца веет. Таким черным, что… смерть там. И я это чую.

– А я другое думаю, государыня. Ведаешь ли ты, что у тебя с глазами? И откуда у тебя чутье такое появилось?

Ой и неприятным был голос у Макария. Но Устинья и не подумала глаза отводить. Вместо этого подняла она руку, коснулась креста, который висел на груди Макария, и четким голосом произнесла:

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…^[8]

Молитва лилась уверенно и спокойно, и Макарий выдохнул. Не бывает так, чтобы ведьма молилась. И в церкви плохо им, и причастие они принять не могут, а государыня два дня назад в храме была, и все в порядке… А что тогда?

– Государыня?

– Не ведьма я, владыка, когда ты этого боишься. Да только в глазах твоих не лучше ведьм я, получилось так, что среди очень дальних предков моих волхвы были. Давно, может, еще когда государь Сокол по земле ходил, а может, и того далее, кто-то из волхвов старых с прапрабабкой моей сошелся. Уж и кости их истлели, а наследство осталось. Не ведьма я, не волхва… потомок просто.

Макарий посохом пристукнул об пол, но тут уж сказать было нечего.

Волхвы… это дело такое. Знал Макарий и об их существовании, и о другой вере, и считал злом. Но… не таким, чтобы уж очень черное да поганое было.

Вот ведьмы – те точно зло, они от Рогатого. А волхвы… сидят они по рощам своим, и пусть сидят, вреда нет от них, на площади не выходят, слово свое людям не проповедуют, паству не отбивают, к царю не лезут – так и чего еще? Может, и они для чего-то надобны, а воевать с ними сложно и долго. Проще подождать, покамест сами исчезнут.

Храмов-то в Россе сколько? То-то и оно, в каждом городе по три штуки, а то и более, вот на Ладоге пятнадцать стоит! И монастыри, что мужские, что женские, и монахи с монахинями, и священнослужители… легион! А волхвов?

Побегаешь, так еще и не найдешь! Авось и сами вымрут, как древние звери мумонты. Уже вымирают. Но подозрений не оставил Макарий.

– Бывает такое. А ты точно не волхва ли, государыня?

– Нет, владыка. И не учили меня, и не могу я… Волхва – это служение, а во мне мирского слишком много, не смогу я от него отрешиться.

И на Бориса такой взгляд бросила, что Макарий едва не фыркнул, сдержался кое-как. Мирского, ага, ясно нам, что за мирское тебя держит. Может, оно и к лучшему.

– А вот это, с глазами, государыня?

– Что с глазами? – Устинья так искренне была растеряна, что Макарий поверил – сама она не знает. И кивнул:

– У тебя, государыня, глаза позеленели. Теперь-то уж опять серые, а были чисто зелень весенняя.

– Не знаю… не бывало такого никогда.

И тут Макарий видел – не врет.

– А что ж тогда с тобой случилось, государыня?

Устя головой качнула:

– Сама не знаю… кровь моя, считай, и не дает ничего, но опасность чую я. Для себя, для близких…

Борис промолчал.

Он бы кое-что добавил, но к чему Макарию такое знать? Нет, не надобно.

– Опасность, государыня?

– Как тогда, с боярышнями и ядом. Словно набатом над ухом ударило, страшно стало, жутко – я и спохватилась вовремя, две жизни спасти успели. Кровь во мне крикнула, запела, вот и сорвалась я. И сейчас тоже… беда рядом!

Макарий вспомнил тот случай, кивнул задумчиво. Что ж, бывает такое. И в храмах бывает… там, правда, от Господа чутье дано, но это неважно сейчас.

– А что за опасность святые мощи несут, государыня?

Устинья только головой покачала:

– Не знаю я, Владыка. Только четко понимаю, что там, внутри, – смерть. Смерть лютая, страшная, смерть, которая всех затронет…

– И тебя?

– Что ж, не человек я, что ли?

– А что ты предлагаешь тогда, государыня?

Устя подумала пару минут, но… почуять опасность могла она, а вот придумать, как одолеть ее? Да кто ж знает?

– Есть у меня предложение получше, – Борис выход нашел быстро. – Устя, ты считаешь, что открывать его нельзя, смерть вырвется?

– Да, Боренька.

– Тогда… проверить надобно, вот и все. Тебя, владыка, уж прости, не пущу, иначе сделаем. Возьмем из разбойного приказа троих татей, мощи возьмем и закроем их отдельно.

Устинья головой замотала:

– Не во дворце! Умоляю!!!

– И не во дворце можно. К примеру, на заимку их вывезти да запереть. Есть же в лесу рядом охотничьи домики?

Устинья кивнула:

– Есть, как не быть. Меня в таком держали, когда похищали. Страшно было до крика.

Борис брови сдвинул, себе положил жену расспросить. Почему не знает он о таком? А пока…

– Как скажешь, Устёна, так и сделаем.

Устинья лицо руками растерла:

– Пожалуйста… давайте так и поступим! Когда это глупость да прихоть, как же я первая радоваться буду! А ежели правда чувствую я что-то неладное?

Черный огонь так же жег, и так же сильно болело сердце.

– Хорошо же. Макарий, сейчас поговорю я с Репьевым, хорошо, что не объявляли мы пока о приезде мощей. Что ждем, говорили, а вот что привезли их, молчали покамест, хотели спервоначалу бояр ведь допустить. Берем трех татей, берем десяток стрельцов, выедут они в лес, татей с мощами закроем, когда все с ними обойдется, жизнь им оставим…

– Дня на три. – Устя перед собой ладони сложила, смотрела просительно. – Когда через три дня за ними смерть не придет – ошиблась я, можно мощи на Ладогу везти. А ежели что-то не так пойдет, значит, не дура я взгальная, не зря шум подняла.

– Так тому и быть, – для внушительности пристукнул посохом об пол Макарий.

Не то чтобы верил он… и не то чтобы не верил. Волхвы же, сложно с ними: с одной стороны, не положено ему, с другой – глупо отказываться от того, что пользу принести может.

Устя руками по лицу провела:

– Владыка…

– Что, государыня?

– Поклянись мне сейчас, что ни Любаве, ни Раенским… никому о моей крови ни слова! Даже не так: о крови сказать можно, а о том, что чувствую я иногда, – не надо!

Макарий брови сдвинул:

– Что не так с государыней Любавой? Отчего такое недоверие к свекрови?