В храме народу набилось много, а у Устиньи по спине мороз бежит, жуть волной черной накатывает, дрожать заставляет, и непонятно отчего. Хорошо, что стоит рядом Агафья и за руку правнучку держит, и от сухих старческих пальцев тепло становится.

А может, и еще от чего. Рубашку Устинья не зря под платье надела, вся она теплая, даже сейчас, – зима, и в храме холодно, а Устя тепло это чувствует.

Борис тоже рядом. Не совсем близко, стоит он шагах в десяти от Устиньи, и вид у него самый богобоязненный. А Устинья-то другое знает, и когда смотрит на нее любимый мужчина, она это всем телом чувствует, словно волна меда на нее проливается. Любимый, единственный, может, и есть на земле другие мужчины, да не для Устиньи они, и она не для них на свет появилась, только Бориса она одного всю жизнь и видит.

Завтра они тоже в храме стоять будут.

Завтра уже…

У них, конечно, так-то не будет. Ни выкупа невесты, ни дружек… ох-х-х! Оно и к лучшему, поди! Вот стоит Михайла Ижорский! Стоит, глазами сияет так, ровно его не на свадьбу пригласили, а поместье подарили! Тоже на Устю поглядывает победительно, мол, с царевичем свадьба расстроилась, а от меня-то ты никуда и не денешься… Посмотрим!

Устя отвлечься от взглядов гадких постаралась, народ, в храме присутствующий, сама разглядывала. Не абы кого пригласили сюда, а только самых-самых, знатных да близких, бояр с семьями… Дух такой стоит – хоть ты топор вешай.

Царица вот стоит, с присными своими. Раенские рядом с ней, Пронские. Вот Степанида стоит, рядом с ней мужчина, на матушку весьма похожий, разве что у той подбородок каменный, твердый, а этот линией рта не вышел, хорошо хоть борода окладистая помогает. С ним рядом боярыня Пронская, супруга его, стоит… а что это у нее на летнике?

Алое такое?

И перехватило у Устиньи дыхание, и ноги не подкосились чудом, потому что эту рукоять узнала бы она из тысячи, из сотни тысяч… алый просверк…

Только вот не в груди у Бориса он сейчас, а на груди летник стягивает, у красивой рыжей женщины. И вовсе не клинок это, а брошь? Или…

Слышала Устя о таком-то!

В странах чужеземных такие клинки делают, с механизмом потаенным, кнопку нажмешь, и лезвие выдвигается. А до той поры и не понять, что это оружие.

Или ошиблась она?!

Чудом Устя опамятовалась, вцепились ей в локоть жесткие пальцы прабабушки, и девушка головой затрясла, в реальность вернулась.

– Устя?

– Потом расскажу, бабушка.

– …и что Бог соединил, человек да не разлучит…^[2]

Устя тем временем припомнить хоть что-то пыталась.

Пронская… да как же звали-то ее? Даже и в памяти нет, не бывала она почти в палатах царских! А почему? Свекровь ее отсюда и не вылезает, почитай, а невестка и не заглянет? А ведь красивая она, невестка, не слишком высокая, но статная такая, формы у нее шикарные, все при всем, волосы под кикой спрятаны, под платком, но брови рыжеватые и кожа такая, молочно-белая, с россыпью веснушек на задорном носике, похоже, рыжая она? Не как сама Устинья, та все ж каштановая, а это яркая рыжина. Вот и пара волосин на виске выбилась, такая рыжая медь, и глаза зеленые.

Зелень темная, непроглядная… и собой боярыня хороша, и не скажешь, что уж за тридцать лет ей, выглядит она, ровно девчонка какая. И кого-то напоминает Устинье, но кого?!

Не понять…

А надо, надо вспомнить, кажется Устинье, что в этом и есть ответ на вопросы многие. Но… нет, не держится в памяти. На секунду что-то померещилось, тут боярыня головой качнула, свет иначе на лицо упал – мысль и ушла. Ничего, Устинья Добряну попросит, сегодня же весточку передаст через бабушку, пусть, что могут, разузнают!

Век она этот алый блеск не забудет.

Витая рукоять, украшение, не оружие… потому и не признал ее никто, бабам-то не показывали, а мужчины такого оружия и не видели, конечно! Бабы на оружие не смотрят, а мужики на бабские украшения, чего им там разглядывать? Было б что удивительное, вроде диадемы с громадными камнями или ожерелья самоцветного в шесть рядов, может, и обратили бы внимание, а это… Мало ли чем бабы платья свои скалывают?

А ведь и когда Федор царем стал, не бывала при дворе Пронская. Может, потом? Когда Устинья в монастыре оказалась, выезжать она стала?

Думай, думай, вспоминай, ведь доходили весточки… Что Степанида о внуках рассказывала?

Первой внучка родилась, вторым внук… это помнит Устинья. Это как-то зацепилось! И точно было это уж после смерти Бориса. После того, как его не стало. Тогда боярыня Пронская первого ребеночка и ро́дила, не ранее, может, через год или два…

Что еще помнилось?

Точно!

Рассказывала Пронская, что надеется на хорошую партию для первой внучки, вроде как ее должны были с сыном Калитова сговорить. А боярин Калитов – не ровня Пронским, Степаниде до него не дотянуться век, хоть и трется она при царице. У него денег, что у дурака махорки, за то Калитой и прозван был. И вдруг породниться согласился? По его меркам, это как Устя за Михайлу бы замуж вышла. Неровня, вот и все тут. А больше ничего и не помнит она.

Нет, не помнит. И когда подумать, не рассказывала боярыня о невестке своей многое, не жаловалась, не ругалась, так упоминала мимоходом – и только-то. О сыне говорила много, о внуках…

Тем временем певчие отпели, что положено, жених с невестой к выходу направились, Федор на Устинью тоскливый взгляд бросил, да когда б Усте до него дело было!

Аксинья ее волновала куда как более. Еще и другое… вроде как у них с Михайлой до греха не дошло, но… жизнь супружеская – это не только кика рогатая на голове пустой, это еще и обязанности супружеские. А о них с Аксиньей говорил хоть кто-нибудь? С Устей точно не говорили…

Может, поговорить о том с боярыней Пронской? Устя бы и с государыней Любавой поговорила, да вряд ли кто ее слушать станет.

Нет, не получится, отмахнутся от нее сейчас, ровно от мухи назойливой, вот и все.

Ничего, потом наверстает она. Завтра уже… да, завтра никто ей перечить в глаза не посмеет, за спиной шипеть и гадить будут, но это уже совсем другая история.

* * *

Пир свадебный тоже роскошным был.

Молодые во главе стола сидели, Аксинья, правда, не ела ничего, разве что вино пила, Федор же за троих лопал, только брызги во все стороны летели.

Устя больше по сторонам смотрела, положила себе для приличия на тарелку крылышко лебяжье, да сидела, его по тарелке перекладывала, крошила на кусочки мелкие. Какая тут еда? Выпила бы она водицы ледяной колодезной, да воды-то и не подавали на пиру, а вина Усте противны были, они разум дурманят, а ей нельзя. Никак нельзя…

Вот к отцу боярин Орлов подошел, говорили они недолго, но отец разулыбался, на Устинью довольный взгляд бросил. Тут и гадать не надобно, Орлов за спасение дочери благодарен, когда б не Устя, померла боярышня. А сейчас и жива осталась, и Борис по секрету Усте шепнул, что уж сговорили боярышню. За боярича Изместьева, а это партия выгодная, разве что свадьбу отложили до осени, покамест не оправится боярышня от яда смертельного. Но Адам Козельский ее осматривал, сказал, что все хорошо будет, только с ребеночком бы боярышням год подождать. Обеим.

Тут и Устя с ним согласна была.

Яд сильный был, пока не восстановятся боярышни, обе, лучше не рожать им. И плод они скинуть могут, и даже когда ребеночек ро́дится, не будет у него здоровья.

А… ей? Ей – рожать можно ведь!

Она хочет от Бори ребеночка?

Устя на царя посмотрела, голова закружилась чуточку. Вот от него. От Бориса. От любимого мужчины, ребеночка под сердцем носить, на руки взять, к груди приложить – хочет?

И такой волной тепла ее затопило… ради такого она и долг супружеский стерпит. Хоть и говорили бабы в монастыре, что это не боль, а радость вовсе даже, Устя в то не верила. Может, для мужчин так-то и есть, это для Устиньи все болью да тоской оборачивалось? Наверное, так, все ж Федор после опочивальни завсегда довольный был, а она ног не таскала. Ну и пусть, ради Бори потерпит она что угодно! И… и делать ничего не станет! Ни травы пить, ни дни считать, ни времени спокойного ждать. Пусть ребеночек будет!

Наконец, проводили молодых в опочивальню.

Устя, пока отвлеклись все, из-за стола улизнула, за ней и Агафья Пантелеевна выскользнула. По коридорам дворцовым они словно две тени промелькнули неслышно, только в горнице Устиньиной волхва рот открыла:

– Права ты, внучка. Не знаю, откуда родом мать царицы, но и она ведьмой была, и сама Любава – ведьма. Только слабенькая очень, вот ведь как! Хлипкая она совсем, ей разве что в травницы подаваться да от тараканов избы заговаривать. И то, поди, кипяток по углам лучше с тварями ползучими справится. Ведьма она, да бессильная, а оттого злая вдвойне. И кое-что на ней есть, не сказала бы ты, я и не углядела бы. Закрывается она от чужого взгляда, ей и хватает. Сил-то, считай, и нет у нее…

– А Федор?

– А вот тут самое интересное и начинается. Ты такое и правда не видывала, и понять не могла, а я приметила. Гореть мне на этом месте, ежели и Любава, и сынок ее – не от ритуала черного на свет появились. Когда рядом они, сравнить можно, прикинуть – верно ты догадалась. Поодиночке не видно так-то, а вот когда вместе их увидишь, сразу и понимаешь, что гадина гаденыша породила.

– И Любава тоже ритуальная?!

– И Федор, и Любава. Когда б можно было, показала я тебе, как это увидеть, да не ко времени. И ведьма, и патриарх рядышком, и дело в храме… сама-то посмотрела я, а уроки давать не получится. И что самое интересное, бесплодна царица-то! Не могла она сына зачать, по всему – не могла, а вот он! Есть и есть будет! Чужие жизни заедать…

Устя невольно пальцами по столу забарабанила.

– Бабушка, а как возможно такое?

– Вот так, когда жизнь на жизнь поменяли, и получается. Мать Любавы, судя по всему, ведьмой сильной была, она точно могла такой ритуал провести, вот и родилась у нее доченька.

– А Любава сама?

– Ежели Федор на свет появился, то и она могла. Или ей провел кто-то. Она все ж слабенькая, верно, брат сильнее был, он и помог.

– Боярин Данила?

– А ты сама подумай, когда они брат да сестра, а Любава старшая и ритуалом черным на свет появилась, так и брат ее тоже от ритуала зачат был. А когда мать его ведьма, то и он тоже колдуном получился. Книжным, конечно, не природным, а слабым или сильным, не ведаю, не видывала я его, но ежели ритуал провели… сильная ведьма его сама для себя проведет и для другого может.

– Но тогда… ежели Любава слабая, да от ритуала, и Данила от ритуала – он еще слабее быть должен?

– И то верно. Значит, и еще кто-то есть, третий, покамест нам неведомый.

– Искать гадюку надобно, бабушка. Значит, было колдовство черное, запретное. А Федор теперь тоже ритуал проводить должен? Чтобы ребеночек у него был?

– Или он, или для него кто другой – неважно. Сам по себе он ребенка не сделает.

– А ежели от такой, как я или Аксинья?

Задумалась Агафья.

– Зачать может, наверное. А только или плод мертвый будет, или скинешь ты его – не получится от него родить. Сам по себе с девками он быть может, а вот род свой продолжить не сможет он.

– Только после ритуала ребенок живой от него появится?

– Более того, даже проведет для него кто ритуал, ребенка его выносить будет очень тяжко. Тут права ты – женщина нужна будет с сильной кровью, а рядом с ним две таких, ты и Аксинья…

Устя кивнула.

Почему-то так она и думала.

– А боярин Утятьев что?

– Дочь его не видела я, а боярин человек самый обычный. Нет в нем никакой силы, ни спящей, ни в крови растворенной, ничего от него ждать не надобно. Не знаю, за что они титул получили, но причин может быть множество, чего уж сейчас разбираться, старые кости тревожить?

Устя кивнула задумчиво.

Значит, Анфиса Утятьева Федору не подошла. Да и так понятно, была б в ней хоть кроха силы, Федора бы в такой приступ не сорвало.