– Что ждать-то?! Я и ко второй консультации сейчас опоздаю по твоей милости!

– К черту все консультации! Ты хочешь сломать себе судьбу!

– Наоборот, мама… Я хочу нормальной, спокойной жизни… Я не хочу этого бесконечного постмодерна! Я устал от переизбытка снобизма, эгоизма, немотивированного зла. Для вас постмодерн в 1991-м только начался, а там от него давно уходят. Уже лет тридцать как. Вы живете в мире абсолютной какофонии, в мире хаоса, где сосуществуют вернувшиеся из забвения христианство, ислам, буддизм, иудаизм и тут же атеизм, постмодерн и консерватизм, новое искусство и классический реализм, «смерть Бога»… Если вам нравится рассуждать о смерти Бога, о несуществовании мира, отмечать Рождество и Пасху и тут же ненавидеть друг друга за несовпадение взглядов, рассуждайте, отмечайте, ненавидьте! Только без меня! Не нужно за меня решать. Мне необходима определенность. А потом… я все понять не могу… идея о смерти Бога только для христиан придумана? Остальных она как бы не касается? А?.. Славой Жижек, говоря о смерти или о фиаско Бога, ненавязчиво так пишет о мире, созданном для буддистов, для мусульман, для иудеев. Он пишет о мире до христианства. О Древней Греции… Он не упоминает о Шумере, о более ранних культурах, но это как бы подразумевается. Это само собой разумеется. Алан Бурдье, говоря о разрушении старых традиций западного мира, называет смерть Бога лишь символической. Умерла, мол, система старых символов. А Бог затаил дыхание и ждет. Ждет конструирования человеком нового мира. Так вот. Для меня мир существует, и я сам существую, и Бог существует! Как говорит один французский философ: «Он, возможно, еще даже не родился! Его попросту не может не быть, если мы есть и наш мир есть! Тот самый мир, который Он создал. Ведь если Его нет, то и нас нет»… Ведь все очевидно, как ни крути…

– О боже… Да кому ты там нужен?

– Поверь, найдется тот, кому я буду нужен… Мне самому нужны эти мысли, эти идеи. Я хочу жить среди единомышленников!

– Нельзя быть таким наивным! Нельзя!

Краснов услышал, как открылась входная дверь. Игорь спускался по лестнице. Снизу долетел его удаляющийся голос:

– Мама, не волнуйся! Я в любом случае прислушаюсь к твоим пожеланиям… И я же не сегодня уезжаю… и даже не завтра…

Хлопнула входная дверь. Краснов бросил взгляд на страницу блокнота, лежавшего раскрытым на журнальном столе. Там было написано острым, неровным почерком Василисы: «Им кажется: убийцы сердце / Отравит сок стеблей. / Неправда! Взысканная Богом, / Земля добрей людей: / Алей цвет алой розы будет / И белой цвет – белей!»

Он узнал строфу из «Баллады Рэдингской тюрьмы» Уайльда в переводе Валерия Брюсова. Николай перечитал эту поэму примерно три месяца назад, когда только познакомился с Василисой.

Послышались шаги. В дверях показалась Василиса.

– Вот… Начитался каких-то спекулятивных реалистов, Славоя Жижека, Стивена Хокинга, с его поисками нового пути через познание Вселенной… Ну никак не могу убедить его в том, что отъезд за границу – это путь в никуда… – Она села в кресло напротив Краснова и закрыла блокнот.

– А почему вы так уверены, Василиса, что это путь в никуда? Ну окончит он там университет, вернется, найдет хорошую работу…

– Вернется?! – Она усмехнулась и пристально посмотрела в окно. – Да никуда он не вернется.

– Зря вы так думаете. Сейчас там высокий уровень безработицы, но обучение по-прежнему качественное. Тем более он хочет стать программистом, создавать программы по переводам, электронные словари, смарт-учебники… Если я правильно понял… За этим – будущее. Он прав. Пройдет лет десять, и профессии преподавателя, переводчика утратят всякий смысл.

– Вы уверены? – удивилась Василиса.

– Вы сами преподаватель. Неужели вы этого не понимаете? Вспомните, о чем недавно говорил Илон Маск. Что-то там о вживлении чипов в мозг человека. Это я иронизирую, конечно. Но что там говорить, смарт-обучение становится все популярнее.

Она опустила голову, легонько ударила пальцами по ручке кресла.

– Неужели нельзя обучаться программированию в Петербурге?

– Но там он сможет узнать намного больше, поверьте. А это еще и языковая практика.

– Но как же тогда ваши кибернетические механизмы? Зачем ему языковая практика, если, по вашему мнению, знание языка заменит компьютер? – Василиса засмеялась.

– Да все вы прекрасно сами понимаете. Это просто эгоизм, Василиса. Обыкновенный родительский эгоизм. Отпустите его, и все будет хорошо. Тем более он стремится туда, грубо говоря, не за материальными благами, а в поисках пути. В поисках какой-то новой философии. Это такая редкость в наше время…

– Да. Вы правы, я не хочу, чтобы он уезжал. Боюсь потерять его. А еще этот его приятель… Он не внушает мне доверия.

– А кто он?

– Программист. Артур Пирогов. Они учились в одной школе. Все оторваться друг от друга не могут.

– Мне кажется, вы преувеличиваете. Пусть посмотрит мир. Пусть определится.

– Ох уж этот мне мир. Нельзя объять необъятное… Он этого не понимает, пока. Там все такие же постмодернисты, как и мы… Есть редкие исключения. Но они обитают в уютных кабинетах и на кафедрах философии, а не в повседневной жизни.

– Ну так пусть и он это поймет. Только сам.

Василиса немного успокоилась и с интересом посмотрела на Николая.

– Ладно. А как ваши успехи? – спросила она.

– Действительно… Какие-то успехи или подвижки точно появились. Спасибо, что позволили поработать в квартире отца. Это мне очень помогает. Вечером я опять отправлюсь туда.

– Хорошо.

– У меня есть пара вопросов.

– Да. Я вас слушаю.

– Я натолкнулся там на несколько интересных писем.

Василиса переменилась в лице, стала сосредоточенной, но старалась не выдавать эмоций.

– О каких письмах идет речь?

– О письмах вашего дедушки и дяди Константина.

Она опустила глаза:

– Понимаю… Вы хотите знать, кто такие Веселов, Леонидов и Пугачев?

– Про Пугачева я уже все узнал. Один из комиссаров по культуре, председатель Комиссии по искусству Ленинграда в 1936–1937 годах. Расстрелян в 1938 году.

Василиса сдвинула брови и мрачно посмотрела на Краснова.

– Говорите как есть, – сказала она. – Не расстрелян в 1938 году, а расстрелян по доносу моего деда Семена Волкова.

– Да.

– Вы думаете, Пугачев один в этом списке?

– Не знаю.

– Зато я знаю. Я много чего знаю. Говорить об этом очень тяжело. Все это лежит на мне. На Игоре… Будет лежать на его детях… Они думали, что сносят старую жизнь и строят новую. Нет. Они сносили мою жизнь. Жизнь Игоря. Даже вашу жизнь, Николай… Жизнь будущих поколений. Все эти церкви, на которые охотился мой дед, напоминают души, белые прозрачные души ушедших в небытие людей, чьи судьбы были решены благодаря вот таким письмам.

– Нет. Это была система, Василиса. Система, созданная Сталиным, Берией.

– Система?.. – Она подняла взгляд. – В которой почти каждый становился предателем друг друга? Разве Сталин написал эту анонимку? Или это Хрущев в 1960 году писал письма в комитет партии с просьбой заняться судьбой аспиранта Веселова?

– Так в том-то и суть, что, если бы не было Сталина, не было бы и этих писем.

– Чушь! До революции подобные письма писали в царскую охранку, до этого подобные письма доставляли в императорскую канцелярию. Подобные доносы, записанные клинописью на глиняных дощечках, хранятся в архивах библиотеки Ашшурбанипала в Британском музее. Во всех странах, во все времена были те, кто писал подобные письма. Их писали люди, обычные люди. Достойные члены общества, уважаемые всеми. С виду добрые и простые. Система доносов и сейчас приветствуется в Европе, Америке, Китае, да и в нашей стране… И те, кому нужно, используют это в целях устранения других людей – в буквальном или переносном смысле этого слова.

– Вам не кажется, что вы чересчур обобщаете? – спросил Краснов.

– Обобщаю? Нет. – Василиса резко замотала головой. – Мне не кажется. Я ничего не обобщаю и ничего не преувеличиваю. По сути, подобные письма, записки, звонки, имейлы – те же убийства, только пишут их те, кто не способен взять в руки оружие или боится быть рано или поздно обнаруженным.

Краснов пожал плечами и пристально посмотрел на Василису. Возможно, она была права. В его голову подобные мысли приходили неоднократно, но он отгонял их. Проще было думать, что тогда существовала система и все были рабами этой системы… А все – значит, по сути, никто не был виноват в том, что писал доносы… И зачастую вовсе не по политическим причинам, а чтобы свести счеты с личным врагом. Главное – опередить, чтобы твой враг не написал донос раньше, чем ты.

– Значит, вы хотели узнать о судьбе аспиранта Веселова и профессора Леонидова? – поинтересовалась Василиса.

– Да. Хотелось бы.

– А почему вы не хотите спросить об этом у самого дяди Константина?

Краснов широко улыбнулся:

– Вы шутите, Василиса? Задавать ему вопросы о его же анонимках?

– А что здесь такого? Он ведь знает, что о них давно всем известно.

Краснов поморщился и стал тереть шею рукой.

– Вы поможете мне, Василиса? – спросил он, прищурившись.

Василиса улыбнулась:

– Ну хорошо. Отец выяснил, что аспиранта Веселова уволили с кафедры и отчислили из аспирантуры. Его даже пытались посадить по 64-й статье. У него и кроме моего дяди оказалось немало врагов. Но ему повезло. Он попал под какую-то амнистию. А потом уехал из Ленинграда в свой родной город, где стал учителем литературы в школе. Что с ним стало потом, после 1991 года, я не знаю. Что касается профессора Леонидова, он и по сей день работает с дядей Константином на одной кафедре. Они по-прежнему строят друг другу козни. Теперь есть новые поводы – гранты, публикации в рецензируемых журналах, распределение премий и тому подобное. Думаете, это только дядя написал на него анонимку? Сам Леонидов, ныне профессор, а не доцент, ежегодно писал на дядю во все возможные инстанции – то по одному поводу, то по другому. Так уж устроена жизнь… Если не пишут, то доносят, если не доносят, то устраивают заговоры. Всегда находится повод попить друг у друга кровь или подставить кого-нибудь…

– Серпентарий…

– А у вас чем-то лучше? – Василиса тихо засмеялась. – Не нужно лицемерить, Николай.

Он улыбнулся в ответ:

– Да. Вы правы. Вы, конечно, правы.

– Хорошо, что вы меня понимаете.

– А почему вашего отца все это интересовало? – спросил Николай. – Он собирался что-то писать об этом?

Василиса пожала плечами:

– Даже не знаю. Мы практически не общались в конце девяностых. После того, как Петр погиб в Грозном. Но, если честно, у меня были такие мысли. Я слишком часто наталкивалась в его квартире, уже после смерти отца, на разные записи, где он рассуждал о своем отце, о дяде Константине, о себе самом. Что-то он явно планировал. Но не успел.

– Ясно… А больше вы ничего не слышали о Веселове? Жив ли он?

– К сожалению, нет. Не слышала. Но думаю, вы легко узнаете о нем по своим каналам. Он не иголка в стогу сена. К тому же история с ним была очень резонансной. В 1990-е даже кто-то написал статью о нем. Собственно, как раз после этого отцу и переслали эту анонимку, написанную дядей Константином в 1950-е годы. Нужно отдать должное дяде, он не отрицал своего авторства. Признался, что написал из мести за какого-то своего аспиранта, которого Леонидов не пропустил на защиту.

– Я так полагаю, что, помимо Веселова, у вашего дяди были и другие жертвы?

– Жертвы? – Василиса удивленно приподняла бровь. – Ну и слово вы подобрали…

– Простите. Как-то сорвалось с губ. Я не подумал.

– Не оправдывайтесь. Это очень точное слово… – сказала она, сосредоточенно глядя на Краснова. – Да. Были и другие жертвы. И не только у дяди. Но и у дедушки. И у отца… И у их врагов… И у их друзей… И у множества других людей, о которых мы с вами не знаем. У всех есть свои жертвы.