– Конечно, папа. – Придвинув стул, она влезла на него и сняла с верхней полки тяжелый кувшин. Спустившись на пол, она вынула пробку и аккуратно налила в чайную чашку янтарную жидкость. Потом тщательно закупорила сосуд, опять влезла на стул, поставила его на прежнее место и снова села.

Отец сделал внушительный глоток, выдохнул и продолжил:

– В каждом приходе я разговаривал с местными жителями, слушал легенды о ночных чудовищах – гитрашах, баргестах, боггартах. Мне довелось служить в… Дьюсбери, Хартсхеде, Ливерседже, Торнтоне…

– Все ближе и ближе сюда, – вставила Эмили.

Патрик снова взял в руку чашку.

– Как вам удается прятать это от Брэнуэлла?

– На кувшине написано «Рвотное», – ответила Шарлотта. – Продолжайте.

– Конечно. В Торнтоне я узнал, что именно здесь, в Хоуорте, Джон Уэсли произнес незабываемую проповедь, а Уильям Гримшоу в прошлом веке двадцать лет был настоятелем местной церкви. Кроме того, я уже знал, что Уэсли было известно о… ликантропии на вересковых пустошах, и, когда я прочитал проповеди Гримшоу, мне стало ясно, что он тоже был обеспокоен этим. – Он допил виски, поколебался, затем поставил чашку на стол. – А Хитоны из Понден-холла были настолько любезны, что позволили мне пользоваться их библиотекой.

Эмили почувствовала, что Энн вздрогнула при слове Понден, но в следующий миг расслабилась. Название Понден-холл носило построенное более двухсот лет назад поместье, принадлежавшее богатому роду Хитонов и находившееся в трех милях западнее Хоуорта и на солидном расстоянии юго-западнее нелюдимой Понден-кирк. Дети Бронте часто играли вместе со сверстниками Хитонами.

– Я нашел там документы по местной истории – дневники, письма и прочее, – среди которых оказался экземпляр «Чудесного разоблачения ведьм в графстве Ланкастер», опубликованного в 1613 году, из которого явственно следовало, что Хоуорт являлся центром некоего сверхъестественного вихря, а также волнующую гэльскую рукопись некоего Уллиама Луайта Баннайха.

Дочери молчали, и в те мгновения, когда порывы ветра стихали, Эмили слышала тиканье часов на лестничной площадке. Страж теперь сидел рядом с нею и время от времени лизал ее ладонь.

– Если то, что вы читали и слышали, в значительной степени подтвердилось, – сказала Шарлотта, – то почему же мы живем здесь? Разве нельзя было переехать обратно в Торнтон?

Патрик поерзал на стуле и медленно проговорил:

– Из-за могильной плиты в полу церкви, что лежит на несколько ярдов ближе к двери, чем плита нашего фамильного склепа.

– Той, на которой вырезаны какие-то узоры, – сказала Шарлотта, кивнув. – Вы однажды сказали, что эти насечки сделаны для того, чтобы люди не поскользнулись в мокрую погоду. Я тогда спросила, почему же тогда нет никаких узоров на всех остальных плитах, а вы ответили: выяснилось, что эта работа обходится слишком дорого.

– Неужели я так сказал? Увы, признаюсь, что я обманул тебя. Узоры – это огамические знаки – древний кельтский древесный алфавит. Среди этих грубых символов имеются и те, в которых зашифровано имя создания, лежащего под этим камнем. Именно его-то я искал все эти годы и в конце концов нашел. Из-за него моей семье и приходится жить здесь. Вы… нельзя сказать, что в полной безопасности, но все же вам безопаснее здесь, где я могу присматривать за этой тварью, и если будет на то Божья Воля, то и не подпустить к ней дух Валлийца.

– Присматривать? – повторила Эмили. – Разве оно не мертво?

– Не… боюсь, что не безвозвратно. Как, пожалуй, шахматный король в патовом положении.

– Что же это такое?

– Манускрипт Луайта Баннайха утверждает, что это нечеловеческая ипостась Валлийца. Кто-то когда-то более ста лет тому назад частично, если будет позволено так сказать, убил ее, на плите, уложенной сверху, выбили имя, изображенное огамическими письменами, и помимо того пересекли его линиями, которые… отвергают это имя. Преподобный Гримшоу велел следить, чтобы все эти письмена и линии никогда не забивались грязью и пылью, а также добавил в «Отче наш» для воскресной службы запрещающую латинскую фразу. Мой неосведомленный предшественник полностью отказался от латыни – он настаивал, и не без основания, что «Отче наш» следует читать на добром королевском английском языке, – и даже настаивал на том, чтобы письмена на полу замазали цементом. – Патрик покачал головой. – Но прихожане оказались умнее. Они уже подумывали о том, чтобы повесить его, и сделали бы это, если бы я не пришел ему на смену.

Эмили припомнила рассказы о том, как обитатели разных селений выражали священникам свое недовольство. Прямо посреди службы в церковь приводили осла, на котором задом наперед, лицом к хвосту, сидел мужчина, на голову которого была нахлобучена пирамида из двадцати шляп. Это гарантированно прерывало проповедь. Когда Эмили впервые прочитала об этом обычае, она подумала, что это всего лишь грубая простонародная клоунада.

Теперь же она спросила:

– И был человек задом наперед на осле? В двадцати шапках?

– Человек на осле служил не просто для высмеивания незадачливого священника, – пояснил отец. – После представления с осликом прихожане выволакивали несчастного из церкви и вываливали в заготовленной золе. Вряд ли кто-то помнил значение этого действа, но на деле это было воспроизведение древнего обряда изгнания у язычников-кельтов: глядящий назад человек на осле с горой шляп на голове символизировал всю общину, а зола – освободившееся место. – Шарлотта фыркнула, и он добавил: – Это правда, дорогая. В наших краях тот мир ушел совсем недалеко, он почти на поверхности.

– Brachiun enim, – негромко проговорила Эмили странные латинские слова, которые отец добавлял, читая Господню молитву, ударяя в подвешенный на нитке железный треугольник всякий раз, когда произносил эти загадочные слова. – Вы неправильно говорите brachium, но это примерно переводится как «рука для». И что же это значит?

– На латыни, – ответил отец, – если эти слова вставить перед voluntas tua, получится излишнее упоминание «руки Божьей». Ну а на древнекельтском диалекте эти созвучные слоги – breagh gan ainm – означают «лежи, безымянный». Произнесенные под звон треугольника, который я выковал из металла, собственноручно отрезанного от обода погребального колокола Валлийца, они подчеркивают неправильность записанного на камне имени ипостаси и милостью Господней удерживают ее на месте.

Часы на лестнице пробили девять, и он, вздохнув, тяжело поднялся на ноги.

– Ну хватит, – сказал он. – Все равно сегодня уже ничего не сделать. Я иду спать. Вы… не засиживайтесь слишком долго. – Он зевнул скорее от напряжения, нежели от усталости, и повернулся к двери. – И проследите, чтобы Брэнуэлл не добрался до «рвотного».

– Потом. Завтра, – сказала Эмили сестрам, когда отцовские медленные шаги прошаркали по лестнице и стихли.

Энн и Шарлотта кивнули, явно довольные тем, что обсуждение услышанного от отца откладывается. Они почти одновременно встали, отодвинули стулья и отправились через прихожую за складными пюпитрами для письма. Соблюдение обычая вечернего времяпрепровождения помогало улечься волнению, поэтому девушки расставили свои пюпитры на кухонном столе, откупорили чернильницы, приготовили бумагу и перья. Даже Страж, увидев привычный ритуал, соблаговолил лечь на пол у ног Эмили.

Шарлотта все же позволила себе сказать со вздохом:

– Древесный алфавит! Спаси нас, Господь! – После чего склонилась над листом бумаги.

– Завтра, – твердо ответила Эмили.

– Аминь, – добавила Энн и разгладила ладонью свой лист.

Эмили откупорила свою чернильницу и опустила туда кончик пера.

В кухне воцарилась тишина, нарушаемая только поскрипыванием перьев. Энн начала писать роман в прошлом году, когда служила гувернанткой, и он был посвящен превратностям жизни гувернантки. Шарлотта решила забросить старые выдумки об Ангрии и описать в романе два года своего обучения в Брюсселе. Эмили чувствовала, что тоже готова написать роман, но решила строить его не на событиях своей жизни – она видела в нем бескрайние, открытые всем ветрам вересковые поля и затерянные в них одинокие души.

Глава 6

Комната Брэнуэлла, которую он называл студией, находилась в глубине дома; ее большое окно выходило в поля, Шарлотта и Энн делили комнату, где раньше жила тетя, ну а Эмили спала на узкой походной кровати в маленькой комнатке, где все они успели пожить в детстве. Окно там выходило на кладбище и возвышавшуюся за ним церковь, но, когда она проснулась утром и посмотрела наружу, близкая заря лишь обозначилась красной полоской на горизонте, а вблизи лежала темнота.

В комнате, естественно, было слишком темно для того, чтобы рассмотреть карандашные рисунки, которые, как она хорошо знала, покрывали беленые стены, но, лежа в кровати, она точно воссоздавала в памяти все эти изображения птиц, лиц, цветов и тех детей, которые их создавали. Чем выше поднимались рисунки, по мере роста детей, тем более умения в них наблюдалось, но Эмили думала о самых нижних, о корявых кроликах и собачках, изображенных маленькими ручками.

В этой предрассветной мгле большой старый дом казался неподвластным времени – и трагедии, и радости, происходившие в нем, не прекратили свое течение, а лишь приостановились. Гадая, что же могло разбудить ее, она накинула халат и беззвучно спустилась по лестнице. Страж, как обычно, следовал за Эмили по пятам, и когда она услышала негромкую возню около кухонной двери, то сразу поняла, кто там – ведь пес даже не зарычал.

Она открыла дверь, и в темную комнату, нетвердо держась на ногах, вошел Брэнуэлл и принес с собою порыв холодного, пахнувшего мокрой глиной ветра.

– Сядь и веди себя тихо, – вполголоса сказала Эмили, закрывая дверь на засов. – Папа еще не стрелял из пистолета. Сейчас я приготовлю чай.

Она на ощупь безошибочно нашла спички и наждачную бумагу, чтобы чиркнуть, и очень скоро в чугунной плите загорелся огонь, и стол осветила масляная лампа. Страж стоял по другую сторону стола, рядом с Брэнуэллом, и Эмили подумала, что пес относится к ее брату, по обыкновению, и покровительственно, и настороженно.

Она поставила чайник на огонь и села к столу напротив брата, точно так же как несколько часов назад сидела здесь с сестрами. Брэнуэлл был похож на жертву грабителей – без шляпы, вывалявшийся в грязи, с поцарапанным лицом и без очков, – но не хромал и на первый взгляд не имел серьезных повреждений.

Очки он вынул из кармана пальто, и Эмили сразу увидела, что они не разбиты.

– Ты не могла бы, – сказал он, – вымыть их?

Она взяла их, криво улыбнувшись мысли о том, что вряд ли в мытье сильнее всего нуждаются именно очки, но встала и сполоснула в тазике, в котором мыла чайные чашки. Потом, вытирая их полотенцем, она заметила, что на линзах осталось нечто похожее на какое-то коричневое масло, поэтому еще раз окунула их в кастрюлю, потерла стекла пальцами, пока не счистила эту странную грязь, снова вытерла и вернула ему.

Брэнуэлл надел их на нос, поправил заушины, нервно помаргивая, обвел взглядом высокое помещение, шумно вздохнул и посмотрел на сестру. Потом кашлянул, прочищая горло, и хрипло произнес:

– Сегодня я побывал в аду.

Эмили сняла чайник с огня и плеснула кипятка в тетин заварной чайник с написанным золотыми буквами евангельским изречением: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение», покрутила, согревая, вылила воду и наполнила чайник кипятком.

С тех пор как он вернулся домой после того, как его вышвырнули с места домашнего учителя якобы из-за интрижки с миссис Робинсон, супругой хозяина поместья, он по нескольку раз на день заявлял, что терпит адские мучения, но Эмили уважала страдания, даже если они были заслуженными или, напротив, оказывались следствием заблуждения.

Она поставила чайник на стол, всыпала чайных листьев, вынула две чашки и села.

– Рассказывай.