Нынче же он скреб ногтями по шершавому надгробному камню, на котором сидел, и стискивал пустые кулаки. За спиной у него возвышался дом, предоставленный местной общиной его отцу, где его сестры составляют какие-то литературные композиции и думают, что ему ничего об этом не известно. Перед ним – нужно всего лишь перелезть через дальнюю стену кладбища и немного спуститься с холма – находился «Черный бык», где он почти наверняка найдет кого-нибудь, кто согласится поставить ему стаканчик-другой благословенного джина.

Он знал, что стать профессиональным художником ему помешала самая банальная трусость и она же заставила его убежать от приоткрывшегося было темного, но блистательного шанса – теперь он верил, что это был по меньшей мере шанс – на… силу, власть, почтение!

Он разжал правую ладонь и пристально вгляделся в нее. От двух уколов, оставленных ножом преподобного Фарфлиса, не осталось никаких следов уже через пару дней, но ведь священник назвал их «чисто символической раной, шрамом духовного значения, отметкой для тех, чьи глаза способны видеть». Возможно, на его ладони с тех пор осталась какая-то метка.

Он поднял руку и посмотрел из-под нее на уже начавшее темнеть небо.

Среди деревьев на другой стороне кладбища двигалась очень невысокая темная фигура, но, повернув голову, Брэнуэлл увидел, что это всего лишь несколько ворон, сидевших на одном из вертикальных мраморных надгробий; как только он повернулся, они начали взлетать.

Он нахмурился. Во всяком случае, после того, как он взглянул, там оказались вороны.

Вороны… чтобы вот так пугающе напоминать стоящего поодаль невысокого человека или ребенка, их должно было насчитываться, пожалуй, не менее полудюжины – стрелой устремились в его сторону, пронеслись, чуть ли не задевая крыльями голову Брэнуэлла; он вскинул руки, закрывая от них лицо, но уже через мгновение они с карканьем полетели дальше между верхушек деревьев.

Сердце Брэнуэлла все еще продолжало отчаянно колотиться в узкой груди. Когда вороны на мгновение показались ему смуглым мальчиком, которого он видел во сне – и однажды наяву, здесь, на этом самом кладбище! – не было ли это видение вещим?

Черные птицы, случайно устремившиеся в сторону «Черного быка», уже скрылись из виду.

«Назовем это призывом», – подумал он с натужной иронией, пытаясь скрыть от самого себя волнение.

Брэнуэлл поднялся с могильного камня и побрел дальше.

За Брэнуэллом, который, ссутулившись сильнее обычного, плелся через кладбище к улице, наблюдала пара внимательных глаз.

Страж, могучий бульмастиф Эмили, выбрался наружу через кухонную дверь, обошел сарайчик, в которой хранился торф и помещалось отхожее место, и южную стену дома, в которой не было ни одного окна, и теперь стоял, принюхиваясь к холодному ветру, дующему с бескрайних вересковых пустошей. Он видел, как улетели вороны и как Брэнуэлл пошел следом за ними.

Страж знал признаки, позволявшие опознавать членов его семьи; удаляющейся фигурой мог быть только Брэнуэлл. В представлении Стража Эмили была высоким божеством, которого любили и которому поклонялись, а Эмили привечала Брэнуэлла и даже любила его, хотя Страж порой улавливал в изменчивом множестве его запахов тревожащую, не свойственную семье мускусную ноту. Это была одна из многих вещей, не имевших очевидной причины.

И этот непостижимый запах Брэнуэлла был связан с сильным, угрожающим запахом, который исходил нынче утром от раненого незнакомца. Страж вскоре понял, что именно кровь на оружии, а не сам незнакомец, заставила его ноздри раздуться, а губы скривиться и обнажить зубы в неосознанном стремлении напасть. Что-то, чья кровь осталась на оружии, ранило незнакомца, а Эмили, хоть и неявно, выказала ему благосклонность тем, что помогла подняться и идти.

Там, у подножия плато, рядом с башней из черного камня, Страж принюхивался к ветру, настораживал уши, крутил тяжелой головой, глядя по сторонам, а потом позволил себе несколько ослабить привычную бдительность: то, что напало на этого человека, находилось за пределами досягаемости собачьих органов чувств.

Эмили счистила с оружия почти всю так раздражавшую его кровь, да и случилось происшествие довольно далеко от дома – но этот запах и пара слогов валлийского языка, произнесенных, пока запах еще отчетливо витал в воздухе, пробудили в Страже давнюю память.

При всем старании он не мог облечь в отчетливую форму эти воспоминания: они были столь отдаленными, что, казалось, принадлежали какому-то другому псу.

Отец Эмили каждое утро, на заре, возился с металлической штукой, издававшей короткий громкий звук; Страж понимал, что это делается для того, чтобы напугать что-то и заставить его держаться подальше. А на закате, почти каждый вечер, Страж занимался делом, которое сам придумал для себя: стоя возле кладбищенской стены, он яростно лаял на хрупкие фигурки, походившие на людей, но не являвшиеся ими. В это время его лай обретал особую глубину и звучность, как будто источником звука было не собачье горло, а нечто куда более мощное. Этот лай обычно прогонял хрупкие фигурки.

Было светло – еще на наступило время, когда эти псевдолюди, словно сплетенные из паутины, слетались из полей или выплывали из-под кладбищенских камней.

Страж улегся на короткую траву и опустил голову на мощные передние лапы.

Глава 3

– Полагаю, Эмили уже рассказала вам о приключении, которое случилось с нею сегодня близ Понден-кирк. – Патрик вышел к дочерям в гостиную, где окна также смотрели на кладбище. Эмили полулежала на зеленой кожаной кушетке, стоявшей у дальней стены, а Шарлотта и Энн сидели на стульях у стола. Старый Патрик остановился около двери, ведущей в прихожую.

– Вам известно, что я родился в Ирландии, – сказал он, – но это, пожалуй, и все. Я не считал нужным тревожить вас рассказами о том, почему я ее покинул.

Он прошел мимо Энн, потрепав ее по голове, остановился у окна и тяжело вздохнул.

– Бронте – не ирландское имя.

– Оно произносилось: «Бранти», – с неожиданной уверенностью сказала Эмили. – Прежде.

Отец чуть заметно улыбнулся в ее сторону.

– Да. Я прибыл в Ливерпуль двадцати пяти лет от роду и был принят в кембриджский колледж Святого Иоанна как стипендиат – некоторых, самых бедных, студентов колледж содержит за свой счет. Домотканая одежда, сильнейший ирландский акцент. Я… – Взгляд его слепых глаз был устремлен поверх голов дочерей, как будто Патрик видел перед собою того никчемного, нищего молодого человека, каким был в те годы. – И у меня были причины для боязни.

Шарлотта и Энн одновременно заерзали на стульях.

– «Бранти» подошло бы какому-нибудь паписту, питающемуся только пивом и картошкой, – сказала Шарлотта. – И кстати, я очень рада, что название «Бронте» в то время упоминалось в газетах.

– И точечки очень к месту^[3], – добавила Энн. – А не то все произносили бы нашу фамилию «Браунт».

Патрик покачал головой.

– Наша фамилия не имеет никакого отношения к адмиралу Нельсону. Это очень старое имя.

«Старое имя?» – думала Эмили. Она помнила, что Бронте – это город на Сицилии и что Нельсона провозгласили герцогом Бронте, но это вроде бы к делу не относилось.

Патрик продолжал:

– Прибыв в Ливерпуль, я сразу же отправился в Честер, это на несколько миль южнее. Там заканчивается древняя римская дорога и – прости, Господи! – имеется античное капище Минервы.

Энн пристально посмотрела на отца, который, естественно, не увидел ее взгляда, а Шарлотта, кашлянув, чтобы прочистить горло, спросила подчеркнуто небрежным тоном:

– И какое же отношение вы имеете к Минерве или Минерва к вам?

Эмили чувствовала только возбуждение, от которого, как ни странно, становилось легче на душе. На протяжении всей ее жизни отец отличался эксцентричностью и демонстрировал только ему одному присущие суеверия, взять хотя бы его длиннющий шарф – он заставлял своих дочерей разрезать и сшивать его заново по несколько раз в год – и стрельбу из пистолета в сторону кладбища каждое утро на рассвете! – и даже ребенком она подозревала, что это меры предосторожности против какой-то потусторонней опасности.

– Я был… в Ирландии и подвергался преследованию! – сказал Патрик. – Я думал, что покончил с этим, но он… переправился через Ирландское море на мне, во мне, в моей крови!

Эмили выпрямилась. Не исключено, что отец имел в виду какую-то болезнь, но вряд ли болезнь заставила бы его идти в языческое капище.

– Он? – произнесла Энн.

Патрик поднял голову и продолжил более спокойным тоном:

– Наша вера признает существование демонов.

– И? – недоуменно отозвалась Энн. – Минерва?

Патрик набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.

– В общем, я, сам того не желая, привез с собою старого языческого демона, и он… он хочет мстить. Каждому сыну Бранти. Так что вместо того, чтобы просить опоры у нашего Господа, я отправился за оружием к языческой богине. Я был молод, одинок, в чужой стране. – Он махнул рукой перед собою. – Эмили?

Эмили пошевелилась на кушетке.

– Да, папа?

– Ты помнишь, кто изготовил для Минервы неуязвимые доспехи?

Шарлотта хлопнула ладонью по столу.

– О каком старом языческом демоне вы говорите? Мстить? За что? И… что все это значит?

– Конечно. Прошу прощения. – Патрик отодвинул от стола стул и сел. – В 1710 году, – сказал он, – мой прапрадед Хью Бранти плыл на судне, перевозившем скот из Ливерпуля в Уорренпойнт, это в графстве Даун.

Было видно, что он, начав этот рассказ, наконец-то избавляется от бремени, которое много лет носил в себе, тайно от детей, и сейчас, вскидывая усыпанную старческими пятнами дрожащую руку, он сдерживал неизбежное нетерпение.

– Где-то посередине Ирландского моря, – продолжал он, – на судне нашли спрятавшегося ребенка – смуглого малолетнего мальчика, одетого в лохмотья, и кто-то из пассажиров предположил, что он может быть валлийцем. Моряки же решили, что это дьявол, и хотели бросить его за борт, но тут вмешался мой прапрадед – в своей необдуманной жалости, и, не имея другого выхода, он усыновил мальчишку.

Из-за общей беспечности и проволочек мальчика назвали просто – Валлиец.

Эмили поежилась, вспомнив, как раненый Алкуин спросил ее утром: «Он знает валлийца?»

– Когда Валлиец подрос, он подчинил старого Хью своему влиянию, – продолжал Патрик, – и после смерти Хью стал законным владельцем фермы Бранти. Сводных братьев это возмутило, они попытались убить его – безуспешно, – их осудили и отправили в колонии. Потом Валлиец женился на дочери Хью и, поскольку природа не позволила ему заиметь родных детей, он усыновил одного из своих осиротевших сводных племянников. Этим племянником был мой отец, тоже получивший имя Хью Бранти.

Невдалеке, чуть ли не под самым окном, вдруг не свойственным ему голосом взвыл Страж, и все вздрогнули. Эмили вскочила и кинулась к окну; громадный мастиф стоял на дорожке между домом и ее садиком, повернувшись к кладбищу. Пока хозяйка смотрела на него, Страж дважды повернулся по часовой стрелке и сел, но даже из окна было видно, что шерсть у него вдоль хребта стоит дыбом.

Эмили еще несколько секунд стояла у окна, но на улице не было ничего подозрительного, и Страж не волновался.

Она вернулась к кушетке, села и сказала, пожав плечами:

– Похоже, духи шалят.

– У моего отца был пес по имени Страж, – сказал Патрик. – Как вы понимаете, этого пса я назвал так же. Валлиец его убил. Валлиец начал… подчинять себе моего отца, как прежде…

– Одержимость? – неохотно уточнила Шарлотта.

– Именно так. Но к тому времени тело Валлийца постарело и начало сдавать, а отцу было всего шестнадцать – но он смог сопротивляться. Вдвоем со Стражем они смогли убить тело Валлийца, но в драке Страж геройски погиб. Юный Хью Бранти бежал и через пять лет женился на моей матери.

Несколько секунд все молчали. Потом Энн спросила:

– Он тоже каждое утро стрелял из ружья на кладбище?

Патрик повернул голову на звук ее голоса.