– Никаких больше походов! – категорично рубанула Эмма Анатольевна. – Придумывайте что-то другое.

Но что можно было придумать?

В этот вечер они топили печь частями разломанных тумбочек и стульев. Законопослушный Славик заикнулся было о материальной ответственности за порчу казенного имущества, но товарищ Калинников только пальцем у виска покрутил: мол, посмотрите на этого идиота.

В баке иссякла вода. Набрали за крыльцом снега, растопили его и вскипятили. Когда пили воду вприкуску с зачерствевшими пряниками, остановились ходики в столовой. Товарищ Калинников встал на скамью, чтобы их завести, открыл дубовый корпус и увидел, что ключ лежит на клочке бумаги.

– Еще одна записка!

– И что в ней? – меланхолично осведомилась Эмма Анатольевна.

– «Все еще не вспомнили? – прочитал товарищ Калинников, стоя на скамейке. – Даже подсказки не помогли?»

– Какие подсказки? – встрепенулась Юлечка, и в груди ее резко закололо, точно шип воткнулся или еще что-нибудь острое.

Так и не заведя часов, товарищ Калинников слез со скамьи и удалился.

– Куда это он? – насторожился Славик.

– Не знаю. – Юлечка нервически дернула плечиком. – Тут все так непонятно…

– Тот, кто нас запер в этой тюрьме, не дурак! Заметьте, как он все рассчитал. Сначала у нас кончились дрова, потом остановились ходики, и мы последовательно нашли две записки.

– По-вашему, будет и третья?

– Не исключено. Хотя ума не приложу, куда он еще мог ее запрятать. Но, возможно, она окажется самой главной.

Эмма Анатольевна по-мужицки припечатала кулак к столешнице.

– Нам не записки нужны, а вертолет, на котором мы бы отсюда улетели! Наш тюремщик – сумасшедший, не удивлюсь, если он из психиатрической клиники сбежал.

Вошел товарищ Калинников и положил на стол, на всеобщее обозрение, автомобильное зеркало.

– Знаете, что это такое?

– Зеркало заднего вида от «Москвича», – определил Славик. – Вы его с собой из города притащили? Зачем?

– Я не притаскивал. У себя в тумбочке нашел. Может, это и есть подсказка?

– Подождите! Если так, то тогда… – Юлечка сунула руку в кармашек брюк и вынула брошку с бабочкой. – Вот. Это было у меня под подушкой.

– Хм! – Славик встал. – Теперь и я припоминаю… Минутку.

Он вышел и принес пару потертых кроссовок.

– Это я нашел у себя под кроватью. Еще удивился: неужели кто-то забыл и ушел босиком?

Все посмотрели на Эмму Анатольевну.

– Давайте и вы. Сознавайтесь! – поторопил ее товарищ Калинников.

– В чем?

– Ну, коли всем достались подарки, то и у вас что-то есть. Не стесняйтесь, выкладывайте.

Эмма Анатольевна помедлила, затем произнесла:

– Да, у меня тоже был… подарок. Я его в печке сожгла в первый же вечер.

– И что это было? – полюбопытствовал Славик.

– Экзаменационный билет.

– Что?

– Листок бумаги. На нем напечатан номер и вопрос по истории. У меня по таким билетам студенты каждый год экзамены сдают.

– Если не секрет, что за номер и какой вопрос?

– Номер, кажется, восьмой. А вопрос… Реформы Петра Первого. – Эмма Анатольевна начала раздражаться. – Слушайте, какое значение имеет вся эта ерунда?

– Очень большое. – Товарищ Калинников поднял указательный палец. – Если это подсказки, то они должны нас на правильные мысли навести. Зачем же вы эту бумажку спалили, а?

– Терпеть не могу, когда в доме валяется мусор! У вас ко мне все? Допрос окончен?

Эмма Анатольевна поднялась со скамьи и, надменно задрав подбородок, выплыла из столовой.

…Эта ночь была особенно мучительной. Юлечка легла в кровать, не раздеваясь, завернулась в одеяло, словно гусеница в кокон, но все равно ее бил озноб, зубы дробно стучали, она тщетно стискивала их, чтобы лежать тихо и не беспокоить и без того взвинченную Эмму Анатольевну.

Ни та, ни другая так и не сомкнули глаз. Виною был не столько холод и даже не голодные спазмы в животе, а жуткое ощущение неизвестности и беспомощности перед властью неведомого психопата. Юлечке мерещилось, что он рядом, под одной с ними крышей и ждет минуты, когда они совсем ослабнут и не в силах будут оказать сопротивления. Тогда он явит себя и, хохоча в припадке безумия, прикончит их…

Она вздрагивала и тряслась, призрачные видения обступали ее со всех сторон. Эмма Анатольевна, судя по стенаниям, испытывала что-то подобное.

– Как думаете, долго мы еще протянем? – прокашляла она, когда за окном, покрытым хрусталиками инея, забрезжила молочная заря.

– Утверждают, что человек без еды может прожить месяц, – поделилась Юлечка сведениями, вычитанными в научном журнале. – Но это если со здоровьем все в порядке.

– Если в порядке… А если нет? Я и двух дней не проживу… кхе!..

Юлечка, как умела, подбадривала ее, но и у самой на душе скребли кошки. Да что там кошки – леопарды. Их острые когти причиняли сильную боль, царапали, кололи…

Ах ты ж!.. И правда, в бок кольнуло, будто вонзилась игла. Юлечка ойкнула, пошарила под собой и нащупала брошку, лежавшую в кармане.

Что же напоминает эта розовая, с распростертыми крылышками бабочка? Вернее, не так. С кем или с чем она ассоциируется?

В памяти внезапно предстала аудитория в университете. Идет комсомольское собрание, и она, комсорг группы, смело и бескомпромиссно обличает свою сокурсницу, которая мало того, что прогуливала лекции, так еще и общественные мероприятия игнорировала. На ноябрьскую демонстрацию не пришла – раз. Когда собирали теплые вещи в пользу бедняков Анголы, сказала, что у нее ничего лишнего нет, – это два. (Юлечка понятия не имела, зачем беднякам Анголы теплые вещи, ведь в Африке и так жарко, но пришла разнарядка, вот и собирали.) Наконец, эта нерадивая студентка пропустила субботник, а потом отказалась готовить номер для новогоднего капустника.

Студентку звали как-то вычурно: Веста… или Ванда? Была она из семьи небогатой, ходила всегда в чем-то простеньком, из украшений – только такая вот брошка с бабочкой, дешевая финтифлюшка, свидетельство испорченного вкуса. Но парни, эти неразборчивые похотливые создания, бегали за ней как привязанные. И поклонников у нее было побольше, чем у Юлечки, и на танцах ее приглашали чаще остальных девушек. Почему? Скорее всего, из-за необычной внешности, нерусской, загадочно-восточной. Болтали, что у нее ассирийские корни и она приходится дальней родственницей какому-то шейху или султану. Выдумка, конечно, но эти слухи тоже играли в пользу Весты-Ванды, придавали ей еще большую таинственность, а значит, привлекательность.

Юлечка была в числе тех, кто настаивал – и в результате настоял – на ее исключении из университета. Для столь радикального решения имелись веские причины, и общественная аморфность была лишь довеском. Веста-Ванда, как уже говорилось, пропускала занятия, за ней тянулся шлейф неудов. Кто бы стал терпеть такую лентяйку? Да, кое-кто из преподавательского состава слабо возражал, что надо-де иметь снисхождение, девочка целыми днями крутится, подрабатывает, чтобы помочь матери-одиночке и многочисленным братьям – сестрам. Но разве это оправдание? Юлечка, к чьему мнению всегда прислушивались, выступила с обличительной филиппикой, а потом принесла резолюцию комсомольского собрания в ректорат. Возможно, это и стало последней каплей. Весту-Ванду исключили, и больше Юлечка ничего о ней не слышала.

Был еще, скажем так, постскриптум ко всей этой истории. Один из обожателей изгнанной ассирийки сгоряча обвинил Юлечку в предвзятости. Дескать, она взъелась на бедняжку потому, что та посягнула на ее неофициальный титул первой красавицы вуза. А зависть – штука опаснейшая, от нее у многих ум за разум заходит.

Само собой, это была натуральнейшая клевета. Юлечка, опираясь на свой авторитет, приструнила наглеца. Ему поставили на вид за распространение огульных наветов и пригрозили: если он продолжит в том же духе, то вылетит из универа вслед за своей пассией.

Случилось это года два назад. Инцидент практически стерся из Юлечкиной памяти. Кабы не брошка, то и не всплыл бы.

Что там говорилось в записке? «Вспомните, кого обидели». Если речь идет о том давнем случае, то претензии воистину возмутительны. Какие обиды? Юлечка отстаивала принципы молодого строителя коммунизма и репутацию родного учебного заведения, из стен которого полагалось изгонять лодырей и халтурщиков вроде этой самой Весты. Так что честь не запятнана, совесть чиста…

Днем обитателей коттеджа настиг новый удар – кончилось топливо для генератора, и отключилось электричество. Перестало работать радио, пусть и в одностороннем порядке связывавшее их с внешним миром, сделался бесполезным самовар и, что хуже всего, погасли лампы. Жить в темноте никому не улыбалось. Легко было и шишку себе набить, и с лестницы грохнуться, не говоря уже о том, что непроглядный сумрак тяжко давил на психику.

У запасливого товарища Калинникова нашелся карманный фонарик. Его включили и положили на стол. И весь вечер, пока не сели батарейки, мужская часть коллектива расщепляла обломки мебели на тонкие палочки.

– Будем жить, как при крепостном праве, – невесело пошутил товарищ Калинников. – Без водопровода, с печным отоплением и лучинами вместо лампочек.

Свет лучины давали слабенький, он едва рассеивал мглу. Чтобы немного компенсировать неудобства, нараставшие не по дням, а по часам, решили натопить печку пожарче. На это ушло три стула и тумбочка Эммы Анатольевны. Зато согрелись. Голодный человек, как известно, мерзнет особенно, поэтому никто не возражал против расточительного отношения к деревянным изделиям.

– Если понадобится, стены между комнатами будем ломать! – храбрился товарищ Калинников. – Это как на воздушном шаре. Читали в романах? Сперва балласт выбрасывают, потом багаж, а потом и гондолу долой.

Его показной оптимизм ничуть не развеял атмосферу безнадеги, наполнившую дом. Когда все угрюмо грызли за столом леденцы, запивая их нагретой на печке водой, у всегда уравновешенного Славика произошла истерика. Он расколотил чашку об пол, вцепился в свою жидкую шевелюру и завыл, как подстреленный волк в лесной чаще:

– У-у-у-у!

Все повскакивали, обступили его, принялись утешать. Эмма Анатольевна пожертвовала валокордин из привезенной с собой аптечки. Но прошло не меньше четверти часа, прежде чем Славик более-менее утихомирился и смог изъясняться связно.

– Я расскажу… – всхлипывал он. – Эти кроссовки… я их помню! Я был дружинником, ходил в рейды от нашего отдела…

– При чем тут рейды? – не понял товарищ Калинников. – Я тоже ходил. И что?

– Сейчас объясню… Это позапрошлой осенью случилось. Отправили меня в Девяткино. Знаете же, там еще недалеко Мурино. Фарцовщики так и кишат.

Юлечка никогда услугами фарцы не пользовалась, ей, хвала небесам, иностранные вещи доставались законно, причем не подержанные, а самые что ни на есть новые. К сожалению, возможность пополнять и обновлять коллекцию была утрачена с папиной смертью, но все же до сделок с перекупщиками Юлечка пока еще не опускалась. Тем не менее как многие жители Ленинграда она была осведомлена, где находятся наиболее популярные точки купли-продажи зарубежных товаров. Помимо Девяткино фарцовщики облюбовали также набережную Обводного канала за Варшавским вокзалом и «Галеру» – галерею Гостиного двора. Во всех трех местах милиция время от времени проводила облавы, привлекая к ним и дружинников.

Славик вел рассказ дальше:

– В Девяткино в основном народ опытный. Увидели красные повязки – и кто куда. А один шкет замешкался, я его за руку схватил. Он стал отбиваться, швырнул в меня сумку, но тут милиционеры подоспели, скрутили… В общем, в сумке у него нашли американские кроссовки. Он на допросе говорил, что это его собственные, друг из поездки привез. Но я-то видел, как он продать их пытался, к прохожим приставал. А потом оказалось, что он на барыгу работал, перепродавал дефицит втридорога.

– И что ему было? – спросил товарищ Калинников.